от Красноярска до Енисейска и оттуда до села Богучан, длившийся больше месяца, в холод, полуголодным, усталым и грязным, чтобы понять и оценить радость каждого из нас, когда мы встретили такой теплый прием и такую заботу к ссыльным. Только этим обстоятельством, пожалуй, можно было объяснить дружное сожительство социалистов-революционеров, анархистов, большевиков и меньшевиков, которые на воле беспрерывно грызлись, вечно споря о методах борьбы с врагами рабочего класса и всех угнетенных.
Я получил в Енисейске назначение в деревню Федино, о чем официально был извещен приставом, но с моей отправкой туда вышла заминка. Федино была самая дальняя деревня в Енисейском уезде. Так как в моих бумагах было сказано, что я имею склонность к побегам, меня назначили туда; оказалось же, что хотя на географической карте Енисейского уезда деревня Федино действительно значится самой последней и дальней, но на самом деле она расположена ближе всего к железной дороге и находится на самой границе Енисейского и Канского уездов. Пристав в Богучанах знал географию своего района не по карте, и поэтому он хотел исправить ошибку, сделанную в Енисейске. Он предложил мне остаться в Богучанах, пока он не получит ответа из Енисейска на его предложение дать мне другое назначение. В Богучанах было веселее, ибо там было много ссыльных, туда все время приходили этапы, там были почтовое отделение, больница, школа и вся волостная интеллигенция, но в полицейском отношении там было очень скверно. Два раза в день приходили стражники проверять ссыльных, и нельзя было даже выходить из села за поскотину (деревни там огорожены заборами, чтобы скот не уходил в тайгу). Все время ссыльные находились под наблюдением стражников. Меня выручил исправник, который приехал осматривать свою вотчину. Он стал на защиту своих чиновников против обвинения их приставом, что они-де не знают географии своего уезда, и приказал немедленно отправить меня в Федино. Отправка была произведена так поспешно, что я был вынужден везти с собой мокрое белье, которое я отдал в стирку, после того как пристав предложил мне устроиться в Богучанах. Меня сопровождал стражник до деревни Карабуля. Там я вечером повидался с местными политссыльными и у одного из них — у т. Циммермана{220} — переночевал. Рано утром стражник сдал меня местному крестьянину, который довез меня до следующей деревни. 6 марта 1915 г. меня привезли в деревню Федино.
Нелишне будет здесь остановиться несколько на описании жизни и быта крестьян деревни Федино, в которой мне довелось пробыть два года. Такое описание тем более нелишне, что крестьянский быт деревни Федино является, за малым исключением, пожалуй, типичным для жизни крестьян Приангарья и Чунского района, за исключением трех деревень — Покукуя, Потоскуя и Погорюя, где приходилось жить большому количеству политических ссыльных.
В Федине было не больше 40 дворов, из которых 3–4 двора могли считаться малоимущими, остальные же принадлежали середнякам и даже кулакам. Вся деревня принадлежала к одному роду Рукосуевых, только один двор носил другую фамилию — Брюхановых. Земли вокруг Федина было довольно много, но она была далеко от деревни, что при отсутствии дорог[37] летом затрудняло ее обработку. Землю почти все дворы обрабатывали сами, своими силами, которых было достаточно в Федине даже во время войны, ибо из этого края в солдаты почему-то не брали (летом вся деревня в страдную пору вместе с ребятами отправлялась в поле; возвращались лишь на праздники; дома оставались только дряхлые старики и старухи с грудными детьми).
В каждом дворе было немало лошадей, коров, овец, свиней и кур. Если бы в России крестьянин имел столько лошадей и скота в своем хозяйстве, то его приравняли бы к помещику. Леса в тайге вокруг деревни было сколько угодно для построек, на топливо и для сплава. Весной, осенью и зимой местные крестьяне ловили рыбу или отправлялись на целые недели на охоту на сохатых, медведей, лисиц и белок. При вскрытии реки в первой половине мая многие из местных жителей отправляли в Енисейск на плотах зерно и муку своего недоброкачественного помола (до войны они продавали рожь по 14 копеек за пуд, и то ее неохотно покупали, в 1915 г. у многих крестьян был еще большой запас, а летом 1916 г. в Енисейске рожь продавалась уже по 1 рублю 10 копеек за пуд). Покупали ее главным образом туруханцы. Холст и сукно крестьяне вырабатывали сами даже на продажу, также сами выделывали кожу для летних чирок, зимних бродней и других надобностей.
В будни они одевались в одежду своего собственного изготовления, и только по праздникам взрослые члены семьи — мужчины надевали одежду и сапоги городского покроя, которые они приобретали у одного татарина, приезжавшего раз в год летом на плотах и закупавшего у крестьян сукно, холст, масло, пушнину, яйца и пр., взамен чего он давал крестьянам то, что им было нужно.
Почти у всех крестьян водились деньги, которые они прятали (во время войны по сибирским деревням разъезжали скупщики золотых монет, платившие им царскими бумажками по 1 рублю 20 копеек — 1 рублю 50 копеек за золотой рубль, в то время как бумажный рубль в России пал уже до одной трети прежней стоимости). Интересно отметить, что в семьях женщины и мужчины имели свои отдельные кассы и друг другу не помогали. Женщины получали деньги за холст, сукно, яйца, молоко, масло и прочие мелочи, остальное шло мужчинам. Из своих денег женщина должна была покупать праздничную одежду как для себя, так и для маленьких детей.
Деревня была поголовно безграмотной в буквальном смысле этого слова. Мальчики очень рано впрягались в работу, а девочкам грамота «не для чего». Школа была далеко, в 50 верстах от Федина, в деревне Яр. Насколько я припоминаю, никто из фединцев туда своих детей не посылал. Единственный грамотей в деревне, кроме ссыльных, был стражник. Ни часовни, ни церкви в Федине также не было. Несколько раз в году появлялся поп со своей свитой и сразу отпевал умерших, крестил детей и пр. Поп во время своих редких приездов в обиду себя не давал: он брал все — пушнину (белку), холст и пр.
Никаких молитв фединцы не знали. Вся их религия сводилась главным образом к иконе и к тому, что они крестились до и после еды.
В избах внешне было поразительно чисто. Фединцы скоблили полы, потолок и стены, но в кроватях, стенах, между досками в полу (они большей частью спали на полу) была тьма-тьмущая клопов. Не меньше было и тараканов. Спали местные жители в одежде зимой и летом, что чистоты не прибавляло, хотя они часто мылись в своих «черных» банях.
В деревне во время моего пребывания умерло много грудных детей от поноса, так как им сейчас же после рождения давали коровье молоко. Зато я не помню случая, чтобы за то же время умер кто-либо из взрослых. Живут они до глубокой старости. Медицинскую помощь населению оказывал фельдшер, приезжавший один раз в году.
По праздникам — осенью и зимой — шло поголовное пьянство. Крестьяне ходили вместе с женщинами и детьми друг к другу в гости, таская с собой четверти с самогоном, который выделывался в Плахине, где не было стражника. Молодежь орала песни. Нужно отдать им справедливость: никакой драки ни во время пьянства, ни вообще за все время моего пребывания в деревне я не видел. Изредка собирался сход для выборов старосты, сотского, распределения на каждый двор податей и определения количества и очереди поставки лошадей для нужд волости и полиции. На этих сходах много говорили, кричали, галдели, обыкновенно все сразу, но какое именно принималось решение, я никогда не мог понять. В конце концов богатеи и кулаки брали верх. Они преуменьшали количество имевшихся у них лошадей и прочего скота, чтобы платить меньше податей и уменьшить свое участие в подводной повинности. Хозяйство свое фединцы вели из рук вон плохо. Лошадей и скота они имели много, но зимой держали его полуголодным под открытым небом, и это тогда, когда вокруг было такое количество леса! Молока зимой у крестьян еле хватало для детей, и нам они отказывали в продаже его, а рядом, в Почете, было маленькое хозяйство польского ссыльнопоселенца Корольчука, который присылал нам зимой вдоволь мороженого молока, а также масло и сыр. Он держал своих коров в тепле и кормил их в достаточной мере. Крестьяне видели его хозяйство, и все-таки их коровы мерзли. В страшные морозы, доходящие иногда до 45–48° по Реомюру, они стояли под открытым небом (поить их водили к реке). Крестьяне были очень консервативны, и как бы хорошо и доверчиво они ни относились к политическим, которых они охотно пускали и даже звали в свои дома и давали им мелкий кредит, тем не менее политические ссыльные оставались для них преступниками.
К моменту моего приезда в Федино там оказались два уголовных ссыльнопоселенца, немец-мастер порохового завода из-под Питера, военный «преступник», и четверо политических ссыльнопоселенцев. Один из них, одессит Хаим Бер, интеллигент, сосланный по эсеровскому делу, страдал тихим помешательством, вследствие чего дошел до ужасного состояния. Он жил в полуразрушенной избе на печке. Второй — оборванный и грязный Якоб Гарбец, ссыльнопоселенец — рабочий-красильщик из Польши — был сослан по делу СДПиЛ. По образу жизни его нельзя было отличить от местных крестьян. Третий поселенец был латыш Паист из Прибалтийского края, жил он особняком от ссыльных, и, наконец, четвертая — работница-анархистка, незадолго до меня переведенная в Федино с каторги Ида Зильберблат{221}. Из всех политических ссыльных деревни она была единственным живым человеком. Даже немец оказался невероятным мещанином. Он прожил в России 25 лет и за это время не научился русскому языку и не знал ни русской, ни немецкой политической жизни.
Для охраны всех политических ссыльных в деревне находился стражник Роман Петрович Благодатский, который был со всеми ссыльными на положении чуть ли не «товарища», что дало ему право приходить ко мне в первые дни моего пребывания в Федине во всякое время дня и вечера, пока я в вежливой форме не предложил ему удалиться из моей квартиры. Картина жизни ссыльных оказалась не радужной. В конце марта т. Зильберблат поехала в Богучаны, а Паист совсем уехал из Федина. Остальные ссыльные остались уже до окончания весенней распутицы, которая длится месяц-полтора и во время которой из-за разлива рек никакого сообщения с Богучанами не имеется.