к Канску и в Канск. В Федине опять осталось мало политических ссыльных.
Осенью 1916 и в начале зимы 1917 г. было невыносимо скучно; заниматься все время стало невмоготу, и поэтому я начал нелегально, так как политическим запрещалось заниматься этим делом, обучать ребятишек одной крестьянской семьи грамоте и участвовать в местной убогой общественной жизни — в создании кооператива, так как даже крестьяне Федина почувствовали последствия войны, выразившиеся в исчезновении с рынка тех немногочисленных предметов широкого потребления, которые они приобретали в городе (керосин, мыло, сахар, посуда и дробь для охоты). Толчок к скорейшей организации кооператива был дан еще следующим обстоятельством. В Федине открытых лавок не было, но кулаки осенью привозили в деревню керосин, сахар, мыло и спички. За эти продукты они страшно драли. Когда им говорили, что дорого, то они отвечали: «Хошь — бери, не хошь — не бери, я это купил для себя». Делать было нечего, и крестьянам приходилось у них покупать. Когда они стали драть уже слишком много, ибо в Канске и Абане начался товарный голод, возникла в 1916 г. мысль организовать кооператив для Чунского подрайона. Толков было много, пока местные крестьяне решились на это, ибо кулаки были решительно против кооператива.
Мы, политические ссыльные, энергично взялись за организацию кооператива, кооператив был создан, и в него мы также вступили членами. Я и один крестьянин были сходом избраны уполномоченными на Чунское кооперативное совещание в Яру, которое, в свою очередь, послало одного политического ссыльнопоселенца на губернское совещание.
Когда касаешься некультурности и бесхозяйственности крестьян, о которой я уже говорил выше, невольно возникает вопрос: неужели политические ссыльные не могли оказать на крестьянство оздоровляющего влияния, находясь все время с ними в самом тесном соприкосновении? К сожалению, на этот вопрос приходится ответить отрицательно. Больше того, очень часто политические ссыльные сами воспринимали «культуру» своих соседей-крестьян. Правда, крестьяне все время бывали у нас, и мы много с ними беседовали и толковали, особенно с молодежью. Они нас внимательно слушали, но потом отправлялись к стражнику и спрашивали его, действительно ли дело обстоит так, как говорят политические ссыльные. Поступали они так потому, что смотрели на нас, как на преступников. Характерно, что после февральского переворота крестьяне вручили мне свою сельскую печать и все атрибуты стражника и предложили распоряжаться ими по своему усмотрению; с этого момента мы, политические ссыльные, уже не были в их глазах преступниками. При Колчаке фединские крестьяне во главе с оставшимися там политическими ссыльными принимали деятельное участие в партизанской борьбе против колчаковцев.
Георгий Димитров и Осип Пятницкий в президиуме VII конгресса Коммунистического Интернационала. 1935 г.
Фото. Публикуется впервые.
Анкета О. Пятницкого, заполненная им 29 декабря 1931 г.
Фото. Публикуется впервые.
Вечером 9 марта 1917 г. у меня было очень плохое настроение. Я целый день хандрил, никуда не ходил, лежал в комнате без огня и никого к себе не впускал, не отвечая на стук в дверь. Поздно вечером послышались в сенях торопливые шаги и частый стук. Не дожидаясь ответа, в дверях показался вышедший в крестьяне политический ссыльнопоселенец Фома Говорек, живший не в нашей деревне, и взволнованно сообщил, что в России революция. Я ему заявил, что мне сегодня не до шуток, на что он мне серьезно ответил, что жена одного почетского ссыльного была в Канске на большом митинге, на котором присутствовали и солдаты. Жители поздравляли друг друга со свободой и украсили дома красными флагами.
Мы сразу созвали всех ссыльных и стали обсуждать, каким образом узнать, что делается в России и в крупных городах Сибири. Решено было послать по всем дорогам ссыльных для того, чтобы у проезжающих крестьян узнать, что они видели в Канске и в Абане, и ознакомиться с газетами, если таковые у них окажутся. Если же за ночь мы не добьемся результатов, решено было отправить Фому в Канск, чтобы разузнать все толком. Ночью в наших руках очутились прокламации выпущенных из тюрьмы социалистов-революционеров и эсдеков, в которых предлагалось сплотиться вокруг Комитета общественного спасения не то Канска, не то Красноярска. В прокламациях было указано, что царизм пал и что у власти находится комитет Государственной думы.
Целую ночь никто из ссыльных не спал. Обсуждался вопрос о разоружении стражников, об аресте исправника, которого больше недели стражник и крестьяне поджидали днем и ночью, и о том, что предпринять на сходе. Но самым жгучим вопросом был вопрос о том, как бы поскорее выбраться из этой дыры, чтобы примкнуть к революционному движению в России. По всем этим вопросам вносились самые нелепые предложения, вроде поездки по деревням для избиения и ареста стражников, которые находились от нас в 150–200 верстах, вблизи Богучан, где было в 10 раз больше ссыльных, чем у нас. И удивительно то, что такие предложения вносились теми товарищами, которые до революции дрожали перед каждым столкновением с нашим безобидным стражником.
Наутро к нам попала прокламация с указанием состава Временного правительства. Сразу мне бросилось в глаза одиночество «социалиста» Керенского среди кадетских и октябристских зубров, вроде Гучкова и Милюкова. Я тогда подумал, что Керенский должен будет играть в России роль громоотвода от революционных масс, какую играл во Франции в революции 1848 г. Луи Блан{229}, и мне не верилось, чтобы революционные питерские рабочие выдвигали Керенского, которого они очень мало знали. Мне было вполне ясно, что борьбу придется вести теперь уже не с царизмом, а с буржуазией.
10 марта, взяв взаймы денег на дорогу, я выехал из деревни Федино. Меня провожала вся деревня. Когда я приехал в Почет, я нашел там телеграммы из Пензы и из Москвы с извещением об амнистии и предложением поехать туда на работу, а также и денежный перевод. Я ехал лошадьми до Канска, приехал туда утром 12 марта. В Канске существовал уже Совет солдатских депутатов, а Совет рабочих депутатов должен был собраться в день моего приезда — вечером. Работа в Канске кипела, всюду шныряли солдаты с комиссарами для производства обысков, водили каких-то людей, в Совете была сутолока и шли беспрерывные заседания исполкома Совета солдатских депутатов. Мне тогда думалось, что если здесь, в захолустье, жизнь так кипит, то что должно происходить в Питере и в Москве? Я решил ехать в Москву и, не задерживаясь, в ту же ночь выехал в поезде, переполненном амнистированными. С дороги я послал запрос в Питер, в ЦК, куда ехать на работу и за какую именно работу взяться. 23 марта, в день приезда в Москву, я уже побывал в Московском Совете, где встретил старых товарищей — Смидовича, Ногина и многих других, в МК, где встретил Землячку, и в областном бюро Центрального Комитета. Все эти организации находились в одном здании — в Капцовском училище. Когда получился ответ из ЦК с предложением ехать в Питер, если я хочу, то я уже работал среди московских железнодорожников. Решил не ездить в Питер, а продолжать начатую работу.
После Февральской буржуазно-демократической революции началась новая страница в борьбе нашей партии против влияния меньшевиков и социалистов-революционеров на рабочий класс, за диктатуру пролетариата и против всемирной войны. Всеми силами и со всей энергией я начал помогать осуществлению задач, поставленных революцией перед нашей партией и рабочим классом.
МОСКОВСКИЕ БОЛЬШЕВИКИ В ОКТЯБРЬСКИЕ ДНИ 1917 г.{230}
Условия, в которых развивалась политическая борьба рабочего класса в Москве в период Февральской революции, несколько отличались от тех условий, в которых под непосредственным руководством Центрального Комитета партии большевиков вел эту борьбу петроградский пролетариат.
Февраль застает рабочее движение в Москве не на том уровне классового развития, на котором оно уже находилось в Петрограде. Основные кадры петроградских рабочих составляли вполне классово определившиеся пролетарии — металлисты и рабочие тяжелой промышленности, утерявшие в своем большинстве связь с деревней. В Москве же основная масса рабочих, преимущественно текстильщиков, еще пополняла свои ряды за счет крестьянства и медленнее, чем в Петрограде, освобождалась от мелкобуржуазных влияний.
Этой особенностью состава пролетариата объясняется, между прочим, и замедленность раскачки забастовочного движения в годы империалистической воины в Москве по сравнению с Петроградом. Так, в 1916 г. из 53 тыс. рабочих, бастовавших в годовщину Девятого января по всей России, на один только Петроград приходилось 45 тыс. В октябрьской полиграфической забастовке 1916 г. число забастовщиков по всей стране выросло до 181 тыс., причем и тогда петроградские рабочие шли значительно впереди всех, дав 139 тыс. бастующих пролетариев. Это соотношение, однако, уже изменилось в пользу провинциального пролетариата во время январских забастовок 1917 г. Общее количество рабочих, бастовавших тогда исключительно по политическим причинам, достигло по всей России 162 тыс. Петроград же дал в это время 95 тыс. забастовщиков. При этом на предприятиях, работавших на оборону, в Петрограде в январе 1917 года бастовало 86 тыс. (на 44 предприятиях), а в Москве на 62 предприятиях бастовало 45 тыс. рабочих.
Различие в условиях политической борьбы Москвы и Петрограда не исчезло и в начале Февральской революции. Как известно, свержение царского правительства произведено было силами передового пролетариата Петрограда и его гарнизона, что в свою очередь революционизировало и инертные до того времени слои рабочих, создавая тем самым почву для их большевизации. На долю же Москвы выпало только устранение агентов царского правительства, застигнутых врасплох революционным переворотом и оказавшихся неподготовленными к сопротивлению.