Теперь, после гигантской борьбы рабочего класса за социализм и после стольких жертв, понесенных пролетариатом, подобное реагирование на гибель одного товарища может даже казаться странным, но тогда меня мучило сознание, что из-за меня погиб товарищ.
Узнав о смерти т. Рогута в тюрьме, я бросил работу на предприятии и поехал в Вилькомир за оставшимся пакетом с литературой и для выяснения обстоятельств ареста. Там при содействии местной организации Бунда мы выпустили прокламацию к населению об аресте и убийстве товарища, ибо среди населения распространялись разные слухи о причинах его ареста, не соответствовавшие действительности. Несмотря на то что в Вилькомире были поднадзорные политические, рабочие и интеллигенты, первый политический арест в самом городе Соломона Рогута, бешенство и дикость жандармов и полиции (его зимой вели по улице голым) произвели на жителей ошеломляющее впечатление. Объяснить причины ареста было возможно лишь выпуском листка, но, несмотря на то что в Вилькомире существовала бундовская организация, листовка по поводу ареста до моего приезда не была выпущена. Да и мне лишь с большим трудом удалось выпустить листовку. В Вилькомире нельзя было достать ни химических составов для гектографа, ни нужных чернил. Пришлось вызвать товарища (пепеэсовку Блюму) из Ковно со всеми принадлежностями для размножения листовки. Текст листовки был составлен коллективно, несколькими товарищами, и вышел очень удачным. Листовка объясняла сущность самодержавия, бесправие народа, нищету крестьян и горькую долю рабочих. Были подробно описаны причины ареста т. Рогута, зверства полиции и т. д. Листовка была разбросана по квартирам и наклеена у входа во всех синагогах в пятницу ночью. Любо было смотреть, как должностные лица синагог разгоняли читающую публику и соскабливали листовки. Листовка произвела в городе фурор. Несколько дней только о ней и говорили.
Через несколько дней мне стало известно, что полиция и местные жандармы расспрашивают жителей, в городе ли я и где живу. Вследствие этого мне пришлось оставить городок и поехать обратно в Вильно. Там я заметил за собой слежку. Это обстоятельство вынудило меня потребовать от товарищей, с которыми меня познакомил Сергей Цедербаум (Ежов) перед своим арестом, чтобы мне прислали поскорее заместителя, дабы я мог переменить место работы. В первых числах марта 1902 г., наконец, явился мой заместитель под кличкой «Маркс» — Василий Петрович Арцыбушев (фамилию его я узнал уже после революции 1917 г.{18}).
В начале марта 1902 г. я и «Маркс» отправились на вокзал, чтобы ехать в Ковно, откуда мы должны были попасть на самую границу для личной передачи «Марксу» всех имевшихся тогда у меня связей. Мы сели в один вагон, но на разные скамейки. Перед третьим звонком в вагон вошел шпик, которого я давно уже заметил следящим за мной. За несколько часов до отхода поезда я его встретил в городе, но отделался от него. Знал ли он, что я еду в тот день, или случайно очутился на вокзале, где меня увидел, осталось для меня неясным. Вслед за шпиком в вагон вошел жандарм. Последний прямо направился ко мне и спросил паспорт и билет. Я ему подал и то и другое. Тогда он спросил: «Где ваши вещи?» На мой ответ, что у меня их нет, он предложил мне следовать за ним. Мы вышли, и поезд ушел. Меня крайне обрадовало то обстоятельство, что моего спутника — т. «Маркса» они не заметили. Меня привели к высшему жандармскому чину на вокзале, и начался допрос. «Ваша фамилия?» Я отвечаю: «Хигрин» (у меня была с собой новенькая фальшивка на имя Хигрина; так как меня разыскивали и за мной была установлена слежка, то свой настоящий паспорт я бросил), на что жандарм мне заявил: «Ваша фамилия такая-то» (он назвал мою настоящую фамилию{19}). В таком роде продолжался весь допрос. Он рассказал мне все, вплоть до местонахождения моих родных. Я же держался фальшивки, выдумывая имена родных. В комнате, куда меня ввели и где происходил допрос, кроме допрашивавшего был еще какой-то чин, который предложил отправить меня к становому приставу, который-де заставит меня говорить больше посредством побоев (тогда в Вильно страшно избивали арестованных в участках), на что допрашивающий меня ответил: «Вы ошибаетесь, он (он указал на меня) и там ничего не скажет, он принадлежит к искровской организации». Благодаря этой фразе для меня стала ясна связь моего ареста с арестом брата Мартова — Сергея Цедербаума, который сидел в Петропавловской крепости. Я ожидал, что и меня отправят туда же, но ошибся. С вокзала меня отправили в губернское жандармское управление. Так как стало совершенно бесполезным держаться фальшивки, тем более, что им была известна моя настоящая фамилия, го я подтвердил в жандармском управлении, что мое имя действительно не Хигрин. Тут меня держали недолго и вскоре отправили в виленскую крепость (эту крепость почему-то называли «номер 14»), где я просидел с неделю. После этого меня отправили в неизвестном мне направлении в сопровождении двух жандармов (несмотря на мои требования, мне не говорили, куда меня везут).
В тюрьму я попал впервые. Режим в крепости был тогда строгий. Прислуживали не то солдаты, не то жандармы, которые входили в комнату несколько раз в день по двое и даже по трое. Как только меня заперли в камере, сейчас же начался стук в стену с обеих сторон, но я не мог отвечать на условный стук, так как не знал тюремной азбуки для перестукивания. Так как я не отвечал, то со двора стали бросать куски хлеба ко мне в окно. Я стал думать, как бы подняться, чтобы посмотреть в окно (окно было очень высоко, у самого потолка). Тут-то я заметил надписи на всех языках о том, как нужно поступать, чтобы добраться до окна. Я взял не то стул, не то парашу, поставил на стол и очутился у окна. Едва я успел завязать связь с соседями, как в мою камеру вошел комендант крепости. Он вошел так быстро и бесшумно, что я не успел спрыгнуть со стола. Только благодаря тому, что меня через несколько дней отправили дальше, я избежал карцера.
Наконец, по приезде к месту назначения я увидел, что нахожусь в Киеве. Мне показалось странным, что меня привезли в Киев, ибо в этом городе я никогда до того времени не был. Вскоре я узнал и причину, но об этом ниже.
Сопровождавшие жандармы сдали меня киевскому жандармскому управлению, которое, продержав меня больше недели в полутемном, вонючем подвале, отправило в Лукьяновскую тюрьму. Попав в тюремную контору, я услышал громкие крики, пение революционных песен, и в контору влетели комья грязи. Мне и в голову не приходило, что все это может быть внутри тюрьмы, ибо в виленской крепости и даже в полутемном подвале Старокиевского участка, где помещалось жандармское управление и где я сидел до того, как попал в контору тюрьмы, было так тихо, что можно было думать, будто там совсем не было обитателей. У меня даже мелькнула мысль: не демонстрация ли это и не освободит ли она меня? Но эту мысль я отбросил сейчас же, так как тюремное начальство было совершенно спокойно и продолжало заниматься своей работой. Загадка скоро раскрылась. После окончания всех формальностей меня передали надзирателю по политической части Сайганову, который пошел со мной в корпуса тюрьмы. Не успели мы войти в ворота, как толпа студентов подхватила меня и стала расспрашивать — кто я, откуда, где был арестован, за что был взят, и ставить множество других вопросов, которые задаются в таких случаях. Толпа меня поразила: она состояла почти сплошь из студентов. Это они, оказывается, шумели, пели, путешествовали из одного конца двора в другой со знаменами, лозунгами, с гиком и гамом.
В 1902 г. в России были студенческие волнения. В Киеве 2 и 3 марта того же года были массовые студенческие и рабочие демонстрации. Студентов массами арестовывали, и за эти демонстрации некоторые уже получили от губернатора до трех месяцев административного ареста, а остальные ждали своей участи. Эти студенческие демонстрации в тюрьме продолжались на прогулках почти все время.
Студенты сидели в третьем этаже уголовного корпуса. Вечером двери коридора запирались, но камеры после проверки открывались до 12 часов ночи. Вольности, существовавшие для студентов и политических заключенных, не могли не отразиться и на уголовных: и для них режим стал немного легче. Новому начальнику тюрьмы, который был назначен в апреле 1902 г., порядки в его вотчине не нравились, и он начал поход против вольностей для уголовных. У них начались обыски и их стали прижимать. Студенты и политические заключенные третьего этажа хорошо понимали, что если начальнику удастся сломить сопротивление уголовных, то после этого он сейчас же возьмется и за студентов. Поэтому мы, сидевшие с уголовными в одном корпусе, принимали участие в обструкции, длившейся несколько дней, и производили такой адский шум и стук, что он привлек к тюрьме массу народа, несмотря на то что Лукьяновская тюрьма находится далеко от города. Во время обысков уголовные, находившиеся в верхних этажах тюрьмы, на веревках спускали к нам все, что у них было «запрещенного». Это заметили солдаты, которые стояли во дворе. По этой причине начался обыск и в нашем коридоре. Это вызвало такой протест (солдат просто выталкивали из камер, и им так и не удалось обыскать нас) со стороны заключенных и их родственников на воле, что губернатор, кажется Трепов, отменил эти обыски, и начальнику тюрьмы пришлось уступить.
Из сказанного читатели поймут, почему в Лукьяновке было так свободно и что способствовало проведению грандиозно задуманного побега, о котором речь впереди. Отношения с уголовными были хорошие, но это им не мешало пробовать на политических заключенных свое искусство, очевидно, чтобы не забыть его. Так, однажды уголовные, кажется, ткацкой мастерской, которая находилась в подвальном этаже и выходила во двор, где гуляли студенты, подозвали, если память мне не изменяет, т. Сильвина