– Тому есть причины, – сдержанно ответил арестант.
– Хм… И все-таки я хочу знать, признаешь ли ты обвинения.
– В какой-то мере, игемон. Все зависит от времени.
– Что ты имеешь в виду? – римлянин удивился не только странному ответу, но и грамматическому термину, запросто употребленному оборванцем.
– Время, в котором предъявлены обвинения, прошлое или настоящее?
– Какая разница?
– От этого зависит мой ответ, игемон. Если время настоящее, я решительно отвергаю все обвинения, если прошлое – мне не остается ничего другого, как согласиться с ними.
– Что за глупая шутка! Ты решил поиграть со мной, иудей?
– Вовсе нет. Я говорю серьезно, игемон.
– Тогда объясни свои ребусы!
– Это очень просто: в прошлом я действительно был зелотом, активным членом братства, но уже много лет не принадлежу к нему, не имею с ним ничего общего.
– Ты лжешь! Из вашего «братства» так просто не уходят. Мне известно, в него вступают на всю жизнь.
– В жизни чего только не бывает, игемон. Но я же не отрекаюсь. Этого не достаточно?
– Более чем достаточно. Но зачем ты признался? Знаешь, наверно, это – смертный приговор.
– Конечно, знаю. А что было делать – изворачиваться, лгать? Начни я все отрицать, ты поверил бы мне?
– Ты прав, не поверил бы. И все-таки я не понимаю твоего спокойствия. Я умею ценить мужество, но такое впечатление, что ты нарочно ищешь смерти.
– Нет, игемон, смерти я не ищу. Зачем? Она сама тебя найдет, когда будет угодно Богу. Просто меня в какой-то мере утешает мысль, что твой гнев обрушится на меня, а не на толпу остолопов, которые завтра могут попасть под горячую руку легионеров, если сегодня ты не усмиришь город казнью бунтовщика. По вашим законам я заслужил смерть. – Иуда пожал плечами. – Если уж попался – делай свое дело. Наместник ответил не сразу. Несколько секунд он пристально смотрел на арестанта.
– Хм… Благородно. Но поверить в такое самопожертвование трудно, иудей. В чем же подвох?.. Кстати, почему ты не сопротивлялся при аресте?
– Не хотел еще больше злить вас. Я отлично знаю, что вы устраиваете, когда убивают ваших солдат. Спастись самому и стать причиной гибели других – я так не умею.
– Ого! Ты считаешь, что мог бы справиться с пятью легионерами? – Не считаю, а знаю, игемон, – невозмутимо ответил Иуда. – Приходилось.
Наместник задумался. Беседовать больше было не о чем: обвиняемый признался, оставалось только вынести приговор. Но Пилат почему-то совсем не желал так быстро отпускать этого иудея, который, вопреки доводам рассудка и чувству долга, вызывал у него симпатию. Он молча смотрел на Иуду: изумрудные глаза были по-прежнему непроницаемы, по губам скользила ироническая усмешка. Но еще что-то неуловимое было в этом странном лице с резкими чертами, отмеченном длинным кривым шрамом у правого виска. Пилат знал: стоит ему сейчас произнести приговор, этот необычный человек насмешливо улыбнется и уйдет, чтобы со спокойным достоинством принять позорную мучительную смерть. Римлянину вдруг захотелось отдалить это мгновение. Пауза затянулась.
– Развяжите его.
Один из легионеров живо исполнил приказ.
– За это спасибо, игемон. Руки действительно совсем затекли, – радостно произнес Иуда, разминая распухшие кисти.
– Ты не сопротивлялся, а скрутили тебя от души!
– Ну, я и дружелюбия не выказывал, игемон. Да и поприветствовать легионеров, как должно, не успел. Вот твои солдаты и подстраховались.
Наместник невольно улыбнулся.
– О да, мы любим, когда нас встречают с восторгом… Ты не сказал, какого ты рода.
Иуда чуть нахмурился и жестко ответил:
– Я иудей по крови, по рождению принадлежу к довольно знатной семье. Но об этом не интересно говорить, игемон.
– Хм!.. Хорошо. Не хочешь – не будем. Но разве родным не важна твоя судьба?
– Не знаю. Лет десять их не спрашивал об этом.
– Вот в чем дело… Как долго ты принадлежал к сообществу зелотов?
– Почти пять лет.
– Не мало. И как ты попал туда? Когда?
– Пришел сам. Мне было девятнадцать.
– Сам? Тогда почему ты отрекаешься от них?
– Я говорю то, что есть. Пять лет назад я ушел из братства и порвал с ним все связи.
– Тебя так просто отпустили? Каким образом?
– Вообще-то я никого не спрашивал, игемон.
– Впервые слышу такое! Но почему ты ушел?
По лицу Иуды пробежала тень.
– Потому что захотел, – резко ответил он. – Долго и сложно рассказывать, игемон. Это не стоит твоего времени.
– О своем времени я позабочусь сам. Хотя… спасибо за напоминание, – разочарованно ответил наместник. – Я так понял, защищаться и оспаривать свою вину ты не собираешься.
– Да, игемон, не собираюсь, – холодно ответил Иуда.
Пилат откинулся в кресле, жестом подозвал секретаря, взял документы и стал пристально изучать. Вдруг его взгляд зацепился за что-то, он нахмурился.
– Афрания ко мне, быстро!
Начальник тайной службы возник за колонной.
– Я здесь, игемон.
– Что это значит? – Пилат передал ему папирус. – При чем здесь Руфус?
– Игемон, думаю, об этом лучше спросить у него самого. Когда этого человека привели и бросили в темницу, я заметил, центурион[43] крайне удивлен этим обстоятельством. Естественно, мне стало интересно. А его рассказ изумил даже меня.
– Ясно! Послать немедленно за центурионом Руфусом. – Он обернулся к арестанту, снова перешел на арамейский. – Полагаю, ты не торопишься, Иуда. Небольшая задержка не очень тебя расстроила?
– Не тороплюсь, игемон. На собственную казнь все равно не опоздаешь. И мне тоже интересно, что может обо мне рассказать римский центурион.
– Ты понял наш разговор? Ты знаешь латынь?
– Да, разумеется. Почему тебя это удивляет, игемон?
Иуда перешел на язык Рима так непринужденно, словно всю жизнь провел в Вечном городе.
– Потому что до сих пор мне не приходилось встречать таких бунтовщиков – образованных кузнецов, умеющих профессионально сражаться, бродяг знатного рода, знающих три языка.
– Почему три? И с чего ты решил, игемон, что я получил образование?
– Не смеши меня! Безродные оборванцы, которых в Иерусалиме хватают каждый день за совершение очередной глупости, не разговаривают, не держаться как ты. Твоя речь, манеры, суждения выдают человека не только знатного, но и учившегося кое-чему, кроме вашего Закона. А в том, что ты знаешь греческий и этот ваш священный язык[44], даже глупо сомневаться.
– Ты прав, игемон. Но я говорил: в жизни чего только не бывает.
Их диалог прервала тяжелая четкая поступь легионера. На террасу вошел могучий солдат со знаками отличия центуриона. Его загорелое лицо было некогда разрублено ударом меча. Солдат отдал честь и почтительно замер перед наместником.
– Руфус, ты знаешь этого человека. Что ты можешь рассказать о нем?
– Не совсем так, игемон, – ответил центурион. – Мне не известно его имя. Но однажды на наших глазах он усмирил толпу, которую двое бунтовщиков, подстрекали к возмущению, и спас человека, которого собирались забить камнями.
– Что?! Ты не ошибся, центурион?
– Нет, игемон. Я прекрасно запомнил его и узнал сразу же.
– Что скажешь, Иуда, центурион действительно не ошибся?
– Действительно. Все было так, как он сказал. Не думал, что он запомнит меня. Да еще и узнает – два года прошло.
– Расскажи, что произошло, Руфус, как можно подробней.
– Это случилось после здешнего праздника Песах[45]. Мы несли обычный дозор, когда сообщили, что на площади у Храма возникли волнения, может произойти инцидент. Я взял десяток человек, поспешил туда. Мы увидели, что толпа, возглавляемая двумя бунтовщиками, собирается побить камнями человека, по облику степенного и богатого. Они кричали всякую чушь, половина из них, кажется, была еще во хмелю после празднества. Мы пытались остановить их, но не могли, их было не меньше сотни, они не пропускали нас, даже смели угрожать, а у нас был приказ не применять силы и оружия без крайней необходимости, мы не могли действовать решительно, хотя тот человек умолял нас о помощи.
– А кто он был, вы так и не узнали?
– Узнали, игемон. Зажиточный иерусалимский торговец, уважаемый в городе человек, очень состоятельный.
– Уважаемый человек! Тогда за что его хотели убить?
– Не знаю, игемон. Разве поймешь этот народ! Они кричали об оскорблении закона, дружбе с Римом…
– Его зовут Леви бен Захария, – вмешался Иуда. – Зять священника Иосава, один из крупнейших торговцев благовониями. Ведет дела на широкую ногу, торгует с аравийцами[46] и финикийцами[47], с вашими купцами не боится сотрудничать, даже, по-моему, имеет небольшую лавку в Риме. Для зелотов это вполне достаточный повод к убийству.
– Откуда ты его знаешь?
– Я рос в Иерусалиме и не в бедном квартале.
– Понятно. Продолжай, центурион.
– Уже полетели первые камни, когда появился этот человек. Он пробился сквозь толпу и заслонил торговца собой. Он был вооружен ножом, но совсем не угрожал, наоборот, стал успокаивать этих безумцев. Я не слишком знаю арамейский, игемон, но, насколько понял, он говорил очень умные и правильные вещи.
– Какие?
– О том, как глупо идти на поводу у разбойников, а потом расхлебывать их дела, что это убийство бессмысленно и ничего, кроме бед им не принесет, что гнев Рима беспощаден. К нашему удивлению, речь возымела действие, люди остановились, некоторые выбросили приготовленные камни. Тогда на него накинулись бунтовщики, произошла схватка. Ты знаешь, игемон, я видел много битв, но, клянусь Юпитером, был искренне восхищен! Эти двое крепкие и сильные мужчины, они тоже были вооружены, однако очень скоро один корчился на земле с раной в плече, а второй бежал, спасаясь от быстрого, как молния, клинка этого человека. Увидев такое, толпа совсем оробела, мы, наконец, смогли вмешаться и разогнали их. Торговец не сильно пострадал, я приказал проводить его домой. А этот человек просто исчез, так быстро – я даже не заметил.