– Это все, что ты можешь сказать о нем, Руфус?
– Все, игемон.
– Хорошо. Ты свободен. Можешь идти.
Руфус отдал честь и стремительно вышел.
– Квинт, ты все записал?
– Конечно, игемон.
– Хорошо! Теперь оставьте нас вдвоем с арестованным. Здесь дело сложней, чем я полагал.
Терраса опустела. Наместник поднялся, несколько раз прошелся между колоннами, бросая на Иуду короткие взгляды. Тот невозмутимо ждал. Наконец римлянин резко остановился прямо перед ним.
– Признаться, я услышал много необычного за время допроса, но эта история с торговцем была самой неожиданной. Ты – удивительный человек, Иуда из Иерусалима.
– Не буду спорить, игемон. Со стороны виднее.
– Скажи, зачем ты сделал это?
Иуда печально улыбнулся.
– Центурион действительно далеко не все понял из моих слов, игемон. Я говорил тогда, что только Господь может судить и карать, что убийство, даже из благих побуждений – тягчайший из грехов… Впрочем, центурион не виноват, вам всем этого не понять.
– Кому вам?
– Римлянам. Вам такие мысли и в голову не придут.
– Да как ты смеешь!..
– Разве я не прав, игемон? Для вас отнять чужую жизнь, десять, сотню, несколько тысяч – проще простого, особенно во благо великого Рима.
– Благо Рима превыше всего! А вы – иудеи? Разве история с этим торговцем не обычное дело здесь? Или зелоты разводят цветочки и прячутся в пустыне, чтобы писать стихи и философские трактаты?
– Ты прав, игемон, зелоты привыкли все вопросы решать ножами и камнями. Но они полагают, что охраняют чистоту Закона, борются за свою Родину и веру с вами – язычниками, поработившими ее. Пусть, это заблуждение, оно честнее вашего высокомерия. А вы? За что боретесь вы, проглотив целый мир? Во имя чего истребляете целые племена, не щадите собственных граждан? Даже ваши законы не столько регулируют жизнь, сколько помогают безнаказанно убивать. Хотя для вас и законы не обязательны.
– О чем ты?
– О гладиаторских боях. Я видел их однажды – жуткое зрелище.
– Почему? На мой взгляд, отличная забава.
– Забава?! Неужели, игемон, ты находишь забавным, что люди убивают друг друга только ради удовольствия толпы, из-за вашей прихоти?
– А что тут такого? Они профессионалы и сражаются на равных.
– Но ведь они не враги, просто несчастные рабы, которых выбрали хозяева школ. А на арене вынуждены убивать друг друга. Зачем?
– Не всегда рабы. Гладиаторами часто бывают свободные. Это – почетное занятие. Римляне – народ воинов. Мы ценим умение сражаться и побеждать.
– И потому вы решили, что можете делать людей своими игрушками, превращать их страдания и смерть в зрелище для собственного удовольствия?
– Что?!
– Я говорил, ты не поймешь, игемон.
– Замолчи! Ты забываешься! Рим – властелин мира, мы решаем, что правильно.
– О! я это помню! Как можно об этом забыть, когда живешь под вашей властью?
– А тебе это не нравится, Иуда?
– Ты смеешься, игемон? Что нам может нравиться – мы вас сюда не звали!
– Как это! Царь Ирод заключил с Римом союз[48].
– Он забыл спросить свой народ, хотим ли мы этого. Вернее, Ирод точно знал ответ.
– Молчать!
Наместник снова принялся мерить шагами террасу, Иуда внимательно наблюдал за ним. Наконец римлянин упал в кресло и жестом велел арестанту подойти ближе. Тот приблизился. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
– Скажи, Иуда, за что вы так ненавидите Рим? Что мы сделали вам? Разве посягаем на ваши обычаи, запрещаем религию? Наоборот, мы относимся к вам куда лояльнее, чем ко многим иным народам. Так чего вы добиваетесь? Как вас понять, когда вы сами не знаете, чего хотите? Все ваши бунты происходят либо вообще без повода, либо из-за такой ерунды, которую в другой стране даже не заметят. Разве мы жестоки с вами? Разрушаем ваши города? Угоняем людей в рабство? Мы стараемся ради вашей пользы, но вы и этого не хотите принять из-за собственного глупого упрямства!
– Ты о водопроводе[49], игемон? Это не упрямство! Ты посягнул на храмовую казну, попрал нашу веру. Нельзя отбирать у Бога.
– Чушь! Вам просто нужен очередной предлог для неповиновения! Что это за Бог, если не позволяет воспользоваться богатством во благо своего народа? Тогда это просто скряга!
Лицо Иуды окаменело, глаза гневно сверкнули.
– Я твой пленник, игемон, не могу ответить. Но разве достойно тебя оскорблять человека в таком положении?
– Чем же я так тебя обидел? – усмехнулся наместник.
– Ты оскорбил мою веру, игемон.
Пилат в недоумении пожал плечами.
– Ладно. Забудем – я не хотел этого, Иуда. Значит, ты полагаешь, водопровод вам не нужен? Лучше Иерусалим иссохнет от жажды, вы зарастете грязью, а казна сгниет в этом вашем храме.
– Я полагаю, игемон, это не ваше дело.
– Что?!
– Ваши мыслители могут создавать сколько угодно сочинений о роли Рима в судьбах мира, но ни один народ не нуждается в заботе, навязанной силой. Мы не звали вас, не просили ни о чем. Мы вас вообще не трогали. Вы пришли сами, захватили нашу землю, установили свои порядки, распоряжаетесь нашими судьбами и хотите, чтобы мы относились к вам по-дружески?
– Мы хотим, чтобы вы были покорны. Какого, однако, вы мнения о себе! С чего бы? Вы – маленький слабый народ, который почти всегда был под чьей-нибудь властью. Откуда же в вас столько гордыни и непокорности? Я еще понял бы, если бы греки или персы так вели себя, а вы! Да вы благодарить нас должны, что мы этот захудалый край хоть немного привели в порядок!
– Вот как! А почему вы уверены, что в праве распоряжаться судьбой целых стран и народов? Кто дал вам право устанавливать свои порядки на чужих землях?.. Я знаю, что ты хочешь ответить. А наши пророки говорили нам, евреи – избранный народ, когда-нибудь весь мир попадет под власть Израиля. Уверен, и у других племен есть подобные предсказания. Так кто же прав? Ты не думал, игемон, что каждый народ имеет право жить так, как хочет, быть свободным?
– Твои слова – открытый бунт, Иуда. Ты забыл, Рим – властелин мира и устанавливает в нем свои законы.
– Я это помню! Но неужели вам нравится быть ненавистными для всех? С Римом не сражаются только потому, что это бессмысленно, так же, как в свое время бесполезно было противостоять Александру или Киру[50]. Но так будет не всегда, даже Атлас[51] не сможет держать свою ношу вечно. Придет время, когда Рим ослабеет, и тогда с каким наслаждением вас растопчут ныне подвластные народы!
Иуда говорил негромко, но Пилат невольно огляделся – убедиться, что этих слов никто не слышит.
– Замолчи, безумец! – яростно приказал он. – Ты сам не знаешь, что говоришь! Риму и кесарю – его властителю – суждено править миром, так будет вечно!
– Ты обязан говорить так, игемон, но разве ты так думаешь?
– Не сметь! Это не твое дело! – Наместник снова прошелся по террасе, круто остановился перед Иудой. – Все-таки, почему ты спас того торговца?
– А что хорошего принесла бы его гибель? Была бы еще одна попытка бунта, новые бессмысленные жертвы и много горя для нашей бедной земли. Кому это надо?
– И потому ты рисковал жизнью ради постороннего человека?
– Во-первых, не так уж я рисковал. Двое противников – это для меня не много, игемон. К тому же, сражаться нас учили одни и те же наставники. А я был прилежным и способным учеником. Кроме того, ставка была слишком большой – стоило сыграть.
– Странно, я привык к тому, что твои соплеменники не боятся умереть, лишь бы не покориться нам, а ты рискуешь жизнью, чтобы остановить бунтовщиков.
– Конечно! И сделал бы это снова.
– Но почему?
– Потому что любое восстание против вас сейчас обречено и бессмысленно. Оно не приведет ни к чему, кроме окончательной гибели Израиля. Моему народу трудно принять эту истину. Проще верить в несбыточное, чем признать: мы оказались побежденными, нужно научиться жить с этим и поладить сначала между собой!
Наместник замер в изумлении, в который раз всмотрелся в лицо Иуды.
– Значит, ты считаешь любую борьбу против Рима бессмысленной? – тихо спросил он.
– Да, игемон.
– Тогда как же ты оказался у зелотов?
Иуда горько усмехнулся.
– Я тогда думал иначе. Был молод, горяч, умел безоглядно верить, они смогли увлечь меня.
– Чем?
– Мечтами… Вспомни, игемон, как мечтается в юности, когда мир кажется простым и понятным, нет сомнений, что есть добро, зло, друг, враг…
– А теперь?
– Прошло время, а оно вместе с опытом – лучшие учителя.
– И чему же ты научился?
– Многому, игемон. В частности, не вести пустых разговоров.
– Ты забыл: это допрос, на котором я решаю твою судьбу.
– Действительно, забыл. Но я не знал, что допросы ныне ведутся по методу диспутов в Академии[52].
Пилат снова невольно улыбнулся.
– Тогда продолжим как тебе привычно. Что ты делал после ухода из братства?
– Ходил по свету, смотрел, как живут люди.
– Чем же ты жил? Как зарабатывал на хлеб?
– Как придется, игемон. Я многое умею.
– Не сомневаюсь! Где ты получил образование?
– В александрийской школе. Родители отправили меня туда в двенадцать лет.
– Ого! Должно быть, они прочили тебе большое будущее. Долго ты учился?
– Шесть лет.
– Шесть лет! А возвратившись, ушел к зелотам? Не понимаю! С твоим умом, происхождением и такими познаниями ты мог сделать почти любую карьеру.
– Мог.
Наместник откровенно рассматривал Иуду, словно диковину.
– Эта мысль никогда не увлекала тебя?
– Никогда.
– Почему?
– Кто знает, игемон – родился таким.
– Но тогда что вообще тебе надо от жизни?
Арестант рассмеялся.