– Великодушно. Впрочем, от Никодима этого можно было ожидать. А его ученики?
– О, это горстка необразованного восторженного сброда. Они перепугались и попрятались, словно мыши.
– Твоя уверенность успокаивает, Афраний. Но в одном из них я бы так уверен не был.
– Ты говоришь об Иуде, игемон? Что он сделает в одиночку?
– Ты не хуже меня знаешь, такой человек, даже один, может очень многое. Они были друзьями, самыми близким друзьями.
– Думаешь, игемон, он совершит какое-нибудь безумство?
– Доведенный до отчаяния, Иуда способен и на это. Теперь ему совсем нечего терять. А своей жизнью он не дорожил никогда, – наместник снова зашагал по зале. – Вот что, Афраний, найди мне его. Далеко уйти он не мог.
– Прикажешь арестовать, игемон?
– Нет! Я хочу просто поговорить с ним. Мне надо разобраться во всей этой истории.
– Слушаюсь, игемон. А если он станет сопротивляться?
– Иуда? – наместник усмехнулся. – Он не станет. В любом случае силы не применять, вести себя с ним осторожно. Мне хватит эксцессов.
– Будет исполнено, игемон, – Афраний встал, отставляя чашу. – Разреши мне удалиться.
– Иди. И постарайся разыскать его как можно скорее.
Начальник тайной службы исчез. Пилат хлопнул в ладоши. Вбежал раб.
– Я иду в конклав[73]. Никого, кроме Афрания, и того, кто будет с ним, ко мне не пускать.
Придя в себя, Иуда понял, что лежит в яме среди размокшей глины в самом низу склона Лысой горы. Буря бушевала. Потоки ливня хлестали его по лицу, громовые раскаты не смолкали ни на секунду. Он почти ослеп от беспрерывного блеска молний. Измученный, обессиленный, несколько минут он тщетно пытался подняться на ноги. Наконец, ему это удалось. Утопая в грязи, ежеминутно сбиваемый с ног потоками воды, он побрел прочь, стараясь не оборачиваться к вершине Голгофы.
Ливень смыл всех жителей с улиц. Иерусалим был пустынен и тих. Гроза беспощадно хлестала город бичами молний, в громовых раскатах чудилась угроза. Иуде казалось, дождь тщетно пытается вымыть кровь и грязь, пропитавшую древние камни.
Он остановился, чувствуя, как в душе закипает что-то страшное, неистовое, закрыл лицо руками. Ужасное воспоминание не отпускало. Иуда вздрогнул, помотал головой, приходя в себя, и тут сообразил: он не знает, зачем вернулся в город. Беспомощно оглядевшись, он попытался поймать ускользающие мысли. Но в голове пульсировала лишь одна. Иуда почувствовал, что близок к безумию.
– Нет! Боже правый, не надо! Только не это!..
Кошмар наяву овладел им. Перед глазами вставали картины бичевания, шествия, казни. Он обхватил голову руками, тщетно пытаясь отогнать их. Вдруг вспыхнул ответ:
– Симон! Симон Киренеянин! Вот зачем я здесь! Я должен проститься с ним!
Мысли прояснились. Иуда осмотрелся, определяясь, где он, встряхнулся и торопливо зашагал к таверне у Яффских ворот.
Симон одиноко сидел в пустом зале. Очаг догорал, под порогом хлюпала вода, после тяжелого креста ныли плечи. Но все это не имело значения. На душе у трактирщика было невыносимо гадко. Киренеянин ушел с Голгофы, не дожидаясь казни, яростной руганью разогнал посетителей и теперь в одиночку опустошал бочку с любимым египетским напитком. Гроза бушевала. После каждого удара грома, столь близкого и мощного, что, казалось, сотрясается весь город, Симон невольно пригибался.
– Господи! Помилуй нас, грешных! – бормотал он, осушая чашу за чашей.
В дверь негромко постучали.
– Убирайтесь прочь! – не оборачиваясь, крикнул трактирщик. Стук повторился. Симон сплюнул и не стал отвечать. Дверь распахнулась от сильного удара. На пороге стояла одинокая фигура. Симон присел. Молния осветила лицо пришельца.
– Иуда! Ты! – вскрикнул Киренеянин.
Не переступая порога, он стоял под проливным дождем.
– Здравствуй, Симон. Пустишь?
– Что за вопрос! Входи же! Ты весь вымок!
Иуда вошел в комнату. Хозяин бросился к очагу, подкинул сухой лозы. Огонь ярко вспыхнул, весело заплясал. Симон обернулся к другу и в ужасе отшатнулся, рассмотрев его.
– Боже правый! Что с тобой?
– Что?..
– Ты же… ты… Взгляни на себя!
Иуда обессилено опустился на скамью.
– Не важно, Симон… – тихо произнес он. – Я на минуту… Хотел сказать…
– Да что с тобой? Тебя всего трясет! Давай-ка ближе к огню, – Киренеянин схватил Иуду за руку. – Господи, да у тебя жар!
– Оставь. Не суетись!
Это было сказано таким тоном, что Симон замер. Иуда поднялся.
– Симон, я пришел проститься. Долгие годы ты был единственным моим другом. Я столь многим обязан тебе…
Киренеянин хотел ответить, Иуда жестом запретил ему.
– Не перебивай! Пришел сказать: я благословляю день, когда впервые заглянул сюда. И… благословен да будешь ты во веки веков за то, что сделал сегодня…
– Ты о своем друге? Невозможно было смотреть! Мы же люди, не звери!
– Ты заставил меня снова поверить в это… Я уже начал сомневаться…
– Что ты говоришь? Объясни же…
– Нет… Ты все узнаешь, Симон. В свое время… Я прошу только об одном: что бы ты ни услышал обо мне, не спеши презирать! Не торопись обвинять и осуждать! Ты всегда старался понять меня, попытайся и на этот раз… если это вообще возможно… А теперь прощай, друг мой. На этот раз навсегда. Больше мы не увидимся. Храни тебя Господь!
Прежде, чем трактирщик успел осмыслить сказанное, Иуда вышел за дверь и скрылся в грозовом сумраке. Опомнившись, Киренеянин охнул, бросился за ним. Но Иуда словно растворился в пелене дождя.
По улицам бежали потоки грязной воды. Вымокший, взъерошенный, Иерусалим затих в ужасе от столь яростного гнева Божьего. Иуда стремительно шел по пустынным улицам. Искривленные нервным светом молний тени шарахались от него. Иуда почти бежал. Древние, пропитанные кровью мостовые жгли ему ноги. Хотелось скорее выйти за ворота, на вольный простор, где можно остаться наедине с Богом и самим собой. Не замедляя шага, он миновал храмовую площадь, в глаза бросился только прибиваемый к земле столб дыма от загашенных светильников и алтарей. Вот, наконец, улица, ведущая к Темничным воротам. Выйти на нее он не успел. Сзади раздались тяжелые шаги, смутно знакомый голос окликнул по имени. Иуда резко обернулся.
– Руфус?
– Да, снова я.
– Зачем?
– Наместник зовет. Он приказал спешно разыскивать тебя по всему городу.
– Напрасно! Я никуда не пойду. Передай наместнику, мне нечего ему сказать.
– Что?!
– Передай. Прибавь еще: отныне каждый сам должен решать и делать выбор. Прощай.
Он быстро пошел прочь и скрылся за поворотом. Центурион плюнул в досаде, колоритно выругался и заторопился обратно к Иродову Дворцу.
Гроза кончилась. Земля и город, умытые до блеска, сверкали в лучах предзакатного солнца тысячами разноцветных огней. Иуда медленно оглядел это великолепие красок.
– Ты как будто доволен, Господи?.. Знать бы, чем!
Он остановился на самой вершине высокого холма. Дальше идти было некуда.
Закат стремительно угасал. Природу охватило безмолвие.
Иуда еще раз огляделся. Город простирался перед ним. Огромный, равнодушный, с горделивой громадой Храма, он жил привычной праздничной жизнью, уже забыв о незадачливом проповеднике, чье истерзанное тело полчаса назад было предано земле сердобольным богачом. Иуда отвернулся, чтобы не видеть этого золотого сияния, его взгляд упал на свежую зелень Гефсимании. Он отшатнулся, закрыл глаза.
– Я понял, – склонив голову, прошептал он. – Я не заставлю себя ждать.
Солнце подкатилось к самой кромке холмов, стало кроваво-красным.
– Вот и все, Господи! Мой путь завершается здесь. Боже Правый, дозволь в последний раз обратиться к Тебе! Я знаю, что обречен на вечное проклятие. Я никогда не просил у Тебя милости, но теперь, в смертный час молю о ней – единственной! Там, на Голгофе он сказал мне, что прощает… Но, Боже мой! Молю тебя, позволь нам встретиться еще раз, хотя бы на несколько мгновений! Пусть потом вечные муки, но даруй мне эту встречу! Прошу тебя!
В закатной тишине его голос одиноко замер. Иуда уронил руки, мучительно скорчился.
– Господи! Как больно!.. Вот он ад – у меня в груди! Боже Праведный!.. Ты выбрал меня… Зачем? Мне казалось – я знаю, понял Твой замысел!.. Но как не разувериться в этом после… после того, что было? Они же… Господи! Ты видел их? Видел?!. И они… смогут понять? Боже правый! Твоя воля! Я не ропщу, нет! Только ответь, наконец, этого Ты хотел? Это должно было случиться? Ответь же! Не дай мне умереть в сомнениях!..
Тишина. Звуки таяли в закатном багрянце.
– Молчишь! Ты всегда молчишь! Почему?!. Господи! Всю жизнь я верил Тебе!.. Страдал, грешил, ошибался, но верил!.. Я верю и теперь, даже после того, что случилось! Зачем же Ты испытываешь мою веру в смертный час?.. Мне надо знать, Боже!..
Безмолвие влилось в сумерки, накрыло мир. Солнце угасало. Небеса стали далекими и холодными, в них заблестели искорки звезд. Иуда поднялся. В лицо ему багровым золотом полыхнули огни Иерусалима, ветер, прорвавшись сквозь тишину, донес звуки праздника. Рукоять ножа удобно легла в ладонь. Он медленно извлек клинок, тот засверкал рубиновым светом в последних лучах солнца. Иуда вздохнул полной грудью, последний раз оглядел уходящий во мрак мир.
– Ты снова молчишь… Тогда я иду, Господи! Теперь мне ничего не страшно! У меня слишком много вопросов к Тебе!
Клинок вошел в тело по самую рукоять. Удар был точен – прямо в сердце. Разжать руку он не уже не смог, упал навзничь, мертвой хваткой стиснув нож.
Громадная золотая луна неторопливо взобралась на небо и осветила вершину холма, на которой распростерлось безжизненное тело с запрокинутой головой, разметавшимися волосами. Странная, горькая полуулыбка навсегда замерла на его суровом лице, во взгляде, устремленном в небеса, навеки застыли вопрос и надежда.