Яга выпрямилась и обернулась. Ее обычно спокойные, как замерзшая река, глаза влажно поблескивали.
– И я, милая, и я…
Протянулся миг длиною в маленькую жизнь, а затем Яга неуверенно распахнула объятия, а я шагнула в них. Уронив голову на ее плечо, завыла, как раненый зверь. Багульник облепил нас, укутав от чужих глаз сиреневым покрывалом.
– Это тоже пройдет, – тихо приговаривала Яга, ласково поглаживая меня по спине, будто мать свое дитя. – Время лучше любого лекаря. Такие раны затягивает, что диву даешься!
– Здесь, в избушке, они как будто только больше становятся!
– Знаю, милая, знаю. И ведь что любопытно?
Я чуть отстранилась от Яги, утерла хлюпающий нос рукавом и глупо спросила:
– Что?
Она мягко улыбнулась, но словно не мне. Взгляд ее был обращен глубоко внутрь себя. Кончики ушей, выглядывающие из-под съехавшего платка, чуть дернулись, точно прислушиваясь к чему-то.
– Что тебя, будто бычка на веревочке, привели сюда. Дар твой, тот, что принадлежал ей, притянул тебя к избушке. Зачем?
Я растерянно воззрилась на задумавшуюся Ягу. Мысли суматошным хороводом закружили разум. Перед помутневшими от слез глазами тоже все поплыло, я искала ответ с отчаянием заплутавшего путника, жаждущего обрести ночлег, но не находила.
В этот миг подле нас с Ягой поднялся ветер. Он бросил в лицо горсточку серой костяной пыли и полуистлевшие листья вместе с яркими желтыми цветами. Мать-и-мачеха!
– Но ведь она давно отцвела, – растерянно пробормотала я, смело хватая один из солнечных цветов. Тот легко лег мне в руку, будто того и хотел. – Откуда она здесь?
Я неуверенно взглянула на Ягу. Неужто она ворожит?
– От матушки твоей, – охрипшим голосом проговорила Яга и тоже раскрыла ладонь, куда приземлился другой цветок. – От нее, родимой.
На наших глазах желтые цветы и коричневые листья принялись сплетаться между собой, пока не образовали венок, которым девушки украшают свои макушки на гаданиях и праздниках. Венок связал нас с Ягой крепче толстой веревки. Мы оказались в середине цветочного круга. Изумление в глазах Яги плескалось так отчетливо, что казалось, его можно было черпаком вычерпывать.
– Не может быть… – пробормотала она и крикнула куда-то за мое плечо, обращаясь к вековым соснам: – Ты для этого ее сюда привела?
Резкий порыв ветра задрал подол сарафана и взметнул новую волну костяной пыли, полетевшей в лицо. Я ненадолго зажмурилась, отчаянно мотая головой. Коса хлестнула по губам, но закрыть мне рот было непросто.
– Что это значит? – растерянно пробормотала я. – У кого ты спрашиваешь?
Яга медленно перевела на меня затуманенный взор. На дне льдистых глаз отражались чужие образы прошлого – не моего, ее прошлого. В холодной синеве промелькнули белокурая девчушка, резной трон, штормовая волна и деревянный оберег на цепочке. Яга моргнула, будто захлопнула ларчик с воспоминаниями давних лет, и все исчезло, как навеянный морок.
– Будь по-твоему, – твердо сказала Яга, по-прежнему глядя мимо меня. – Сделаю, как просишь.
– Что сделаешь? – настойчиво переспросила я. – Что?
Яга будто впервые за долгое время увидела меня. Взглянула устало, с легким удивлением, точно и позабыла, что не одна.
– Рано пока об этом, – хрипло ответила она, медленно выпуская цветочный венец из подрагивающих рук. – Настанет час, ты и сама все поймешь.
Ветер стих так же внезапно, как и поднялся. Костяная пыль серой кучкой осела под ногами. На нее, будто погребальный венок на могилку, неспешно опустились цветы мать-и-мачехи.
Из леса мы вернулись уже ближе к полудню и с полными лукошками трав. Тот разговор зудящей занозой впился в память, и даже много лет спустя я помнила его до последнего словечка.
Яга и тут не солгала. Суть происходящего открылась мне позже. Тогда, когда последняя отмеренная мне песчинка времени выскользнула из стеклянных часов вечности и упала на ладони Доли и Недоли.
За окном сгущались сумерки. Теплая ночь медленно опускалась на землю, кутая в сизые тени двор, обнесенный костяным частоколом. Лес за забором постепенно размывался, превращался в одно цветовое пятно, и лишь дряхлый курятник, низенькая банька и мрачный деревянный колодец сохранили четкие очертания. В закатном небе золотисто-алые тона окончательно уступили место чернильной синеве, и прячущаяся до этого мига под кроватью нечисть снова заскреблась, как забытая в подполе кошка. Не оборачиваясь, я знала, что ко мне уже тянется когтистая рука с узловатыми пальцами, жаждет схватить за горло и залепить рот вязкой тьмой. Раздумывать времени больше не было. Подобрав юбку сарафана, я ласточкой нырнула в распахнутые ставни и кубарем приземлилась на утоптанную курами траву. А там дала деру так, что пятки засверкали.
Я устремилась к курятнику с таким пылом, будто верующий – к объятому пламенем святилищу. Тени позади разочарованно взвыли и скалящимся псом помчались следом. Черные лапы с шумом загребали под себя мелкие камешки и песок, который был щедро рассыпан по двору для кур и цыплят. Спрятав руку за спину, я щелкнула пальцами и пустила по траве дорожку зеленого колдовского огня. Землю он не выжег, а вот сотканного из тьмы пса отпугнул. Это позволило мне добежать до курятника первой и скрыться в его пахнущей навозом и пухом темноте.
Из нее на меня глянули десятки сонных глаз. Раздалось недовольное куриное квохтанье. С верхнего насеста сверзилась пестрая несушка, рухнула на мое плечо и в довесок испуганно клюнула в щеку.
– Чтоб тебя! – буркнула я. – Не за тобой пришла, успокойся, глупая.
Птицы подняли такой шум и гам, будто это не я прокралась в курятник, а рыжая лисица. Над моей головой захлопали крылья, полетели перья и еще теплые яйца. Одно из них, разбившись о мою макушку, облило меня сверху донизу скользкой жижей. Я попыталась смахнуть ее, но лишь размазала по волосам. Тихо выругавшись, я огляделась, высматривая того, кто должен был спасти мой сон этой ночью.
– Ко-ко-ко…
– Петя-петушок! – обрадовалась я. – Иди ко мне, дружок!
Лунный свет падал в дырку на крыше курятника и образовывал мерцающий круг. В него вступила сначала одна когтистая куриная лапка со шпорами, затем – вторая. Миг, и в неровном лунном свете передо мной гордо предстал худой черный петух с ярко-алым гребешком и роскошным цветным хвостом.
– Ко-ко-ко? – угрожающе начал он, наставив на меня мощный желтый клюв. – Ко-ко-ко…
Последнее «ко» оборвалось на самой высокой, незаконченной ноте. На голову грозному петуху опустился холщовый мешок и заставил птицу испуганно заткнуться.
– Не бойся, мой хороший, – ласково проговорила я, закидывая мешок на плечо. – Ты мне не для супа надобен. Для кое-чего поважнее.
Затем гордой павой выплыла из курятника и… столкнулась с мрачной Ягой. Она сложила руки на груди и чуть постукивала по предплечьям тонкими пальцами, унизанными крупными кольцами. Тяжелые серебряные браслеты на ее запястьях издавали мелодичный перезвон. Над головой Яги, будто предвестник беды, парил черный ворон. Он снизился, пролетел мимо моего носа и будто невзначай щелкнул тяжелым клювом. Я отшатнулась, едва не выронив с таким трудом украденного петуха.
– Чего в ночи гулять вздумала, девонька ты моя? – с пугающей лаской, в которой чувствовалось двойное дно, спросила Яга и вскинула руку. На нее торжественно опустился ворон. – Не спится?
– Не идет сон, – осторожно согласилась я и запнулась. Тени у забора сгустились и плотным черным туманом поползли по траве. Мои коленки чуть дрогнули, будто хотели пуститься в пляс. – Вот я и…
Петух в моем мешке завозился, а потом и вовсе выдал приглушенное, очень жалобное «ку-ка-ре-ку», в котором едва узнавалась утренняя бодрая мощь. Я вспыхнула, как девица, пойманная за приворотом на суженого, с пальцев соскочили зеленовато-алые искры и, будто круги на воде, разошлись по траве колдовским огнем. Он докатился даже до самых потаенных уголков двора, так что тени стайками черных птиц бесшумно взмыли к темному небу, к самой луне, покачивающейся на волнах сизых туч.
– Вот ты и забралась в мой курятник, – закончила за меня Яга с легкой насмешкой. Ее тонкие алые губы сложились в кривую улыбку. – Всех кур распугала, яйца потоптала, петуха до икоты довела. Вон он как жалобно сипит, голос у дружочка отнялся.
Ее рука уверенно легла на ворот мешка, ослабляя веревку. Тут же из холщовой темницы показалась встрепанная птичья голова с поникшим алым гребешком. Петух воззрился на меня с ужасом. Расписанная яркими красками грудь надулась, петух набрал воздуха, чтобы огласить все вокруг криком, но… Из распахнутого клюва вырвался лишь тихий клекот.
Ворон зашелся карканьем, будто смехом. Петух же сник окончательно. Сердце, точно метко выпущенная стрела, кольнула жалость и намертво засела в груди.
– Не того я хотела, – смущенно пробормотала я и, сделав глубокий вдох, все-таки призналась: – Лишь от теней жаждала избавиться. Покоя они мне не дают!
– И ты решила спастись от них петушиным криком? – хмыкнула Яга, и было что-то в ее снисходительном взгляде, от чего мне сделалось стыдно. – Унять нечисть поганую?
Я, робея, мелко кивнула. Взгляда от земли не отрывала, но краем глаза приметила, как Яга возвела очи к небу, призывая его в свидетели моей глупости.
– Запомни, девонька моя, – терпеливо начала Яга, а я подумала, что после нашего сбора трав она теперь зовет меня только так – ласково, по-свойски, по-родственному. – Чем сильнее бежишь от чего-то, тем быстрее оно тебя настигнет. А уж с тьмой и подавно так: давняя, очень давняя эта игра в кошки-мышки. Себя спроси, нужна ли тебе эта борьба? Сил на нее уходит немерено, а толку чуть.
– Но тени…
– Не тронут тебя.
Я с сомнением оглянулась. Когтистая рука-тень снова подбиралась к подолу сарафана. Длинные ногти царапали землю, оставляя на ней глубокие полосы-борозды. Меня передернуло от отвращения. Это не укрылось от Яги, с ее губ сорвался тяжкий вздох.