– Что-то случилось, – заметил Тим. Его скулы алели как угли, даже в темноте этого было не скрыть. – Выйдешь к ней?
В мою сторону он будто старался не глядеть, но это меня не укололо. Я и сама мяла в руках подол сарафана, силясь скрыть смущение, окатившее холодом и досадой. В душе, точно после грозы с дождем, распускались цветы сомнений.
А если я все себе надумала? Вдруг между мной и Тимом связывающей нитью тянется лишь дружба и ничего более? Вдруг его робость – и не робость вовсе, а нежелание меня обидеть?
– Выйду, – поспешно пробормотала я. – Со мной пойдешь?
Он криво усмехнулся и отошел в сторону, пропуская меня к двери:
– Под руку к двум ведьмам лучше не соваться.
Я кивнула, метнулась к порогу и стремглав перескочила его, будто костер. Бежала я по темному длинному коридору тоже так быстро, будто пламя мне пятки лизало. Даже тени, реющие позади, отстали. Их когтистые руки хватали пустоту, а не подол моего сарафана. Сердце стучало в груди яростно, будто сражалось с врагом. Возможно, так оно и было.
Я ведь даже не спросила, дождется ли меня Тим или уйдет спать восвояси…
Трапезная встретила звоном бьющейся посуды и тихой руганью. Я на миг задумалась, а так ли уж нужно мне лезть под горячую руку к разозленной ведьме, но любопытство пересилило. Скрипнули половицы, разнося весть о моем появлении. Зеленоватые язычки оплавленных свечей на столе затрепетали от сквозняка, который разбитным гостем ворвался в трапезную вместе со мной.
Яга, стоявшая посреди лужи глиняных крошек, резко обернулась. Ее светлые, цвета подтаявшего льда глаза потемнели и метали молнии. Грудь под дорогим парчовым платьем часто и тяжело вздымалась. В ее руке с десятком серебряных браслетов подрагивала увесистая золотая чаша с недопитым сбитнем. Яга при виде меня чуть выдохнула сквозь стиснутые зубы, а затем отвернулась и с размаха шарахнула чашу об стену. Забившегося на печь испуганного ворона окатило желто-коричневым, наверняка еще теплым напитком. На черных крыльях растеклись грязные кляксы. По воздуху поплыл аромат меда и пряностей.
– А, явилась, – с медленно тающим, как снег под жаркими лучами, раздражением бросила Яга. – Что, шум тебя разбудил?
– Я не спала.
– Ну и чего тогда прибежала? – Яга подняла с пола целую, пусть и немного покореженную чашу, осмотрела ее со всех сторон и разочарованно плюнула себе под ноги. – И пар спустить не дадут!
Я осторожно, будто и правда поднимая крышку кипящего чана, подошла ближе, забрала из рук Яги тяжелую чашу и спросила:
– Что случилось?
Она поморщилась, будто от зубной боли, и, кивнув в сторону блюдечка с яблочком на столе, вздохнула:
– Все княжич – младший да отцом любимый. Заснул он, проворонил жар-птицу!
– Тебе-то что с того?
Яга покачала головой. Ее тонкие пальцы, унизанные кольцами, принялись теребить кончик льняной косы.
– Обещанием я себя с князем связала. Слово дала, что помогу! Плату приняла за него, и вернуть уже не в моей власти.
Я догадывалась, что речь идет не о золотых монетах. Этого добра у Яги в сундуках навалом. Другая плата, незримая, но осязаемая, ее беспокоит…
– Ладненько. – Яга с шумом хлопнула по печи ладонью, отчего притихший на краю ворон едва не свалился вниз. – Сама все улажу. Вот уж истина: хочешь сделать хорошо – сделай сам.
Прежде чем я успела что-то сказать в ответ, она решительно шагнула к прикрытым ставням и толкнула их, словно неприятелей в драке. Резное дерево с шумом распахнулось, обиженно заскрипело. В образовавшийся проем заглянула полная, сливочно-сырная луна. Яга свесилась из окна едва ли не наполовину и надрывно крикнула:
– Княжич! Знаю, ты рядом где-то бродишь!
Я с недоумением покосилась на бегущее по серебристой каемочке блюдечка яблоко. На затянутом легкой рябью дне отражался спящий незнакомец. Одежда дорогая, самоцветами украшенная да золотом расшитая. На белесых пышных волосах шапка, мехом подбитая. Плечи мягким одеялом укутал тяжелый плащ-корзно – слишком теплый для нынешних солнечных деньков, но для холодных ночей – настоящее спасение. Приглядевшись к лицу со смутно знакомыми (отцовскими!) чертами и сопоставив одно с другим, я признала в незнакомце третьего сына князя. Тогда кого высматривает в окошке Яга?
– А ну явись передо мной, как лист перед травой!
Луна ухнула в черную перьевую тучу. Желтый круг кинжалами прорезали тени, они же черным туманом спустились на землю и заскользили по изумрудной траве. Я прищурилась, силясь рассмотреть в темном дворе хоть что-то. Взгляд зацепился за движение у колодца – быстрое, едва уловимое. Я моргнула, напрягая глаза, и в этот миг на утоптанную дорожку, ведущую к крыльцу, шагнули мощные волчьи лапы.
Огромный серый волк – тот, которого я уже видела два раза, – грозно рыкнул, оскалив пасть с белоснежными, острыми, как заточенный нож, зубами. Пушистый хвост недовольно ходил из стороны в сторону.
– Идем уж, княжич, будем договариваться с тобой.
Волк помедлил, желтые глаза в темноте сверкнули расплавленным янтарем, а затем с достоинством двинулся вперед. В паре шагов от окна он застыл, опустился на задние лапы, да так важно, будто уселся на трон. Опушенное белым мехом ухо чуть дернулось в нашу с Ягой сторону.
– Дело у меня к тебе есть, княжич. Выполнишь мою просьбу – обратно в человека обращу. Не сможешь – не обессудь, бегать тебе лесной псиной до конца дней. Судьбинушка, значит, такая.
Волк снова рыкнул: уже тише и скорее раздраженно, чем пугающе. Больше это походило на «не болтай, говори уже, чего хотела».
– Да ты слушай-слушай, не перебивай. – Яга стелила мягко, голос ее стал словно мед – тягучий да сладкий. Будь я на месте княжича, уже бежала бы, вспарывая лапами землю. – Есть у меня для тебя поручение: помоги одному княжичу добыть жар-птицу. Путь ему предстоит долгий: по лесам и полям, деревням и городам. Надобен ему спутник – умный, сильный, знающий. Тот, кто от беды убережет и домой целехоньким доставит.
Волк, чуть сощурившись, посмотрел на Ягу неотрывно, задумчиво. Красный шершавый язык вывалился из пасти, облизнул нос, будто человек губу.
– Справишься – обращу тебя в человека. Слово на крови даю!
Я вздрогнула, когда в ночи сверкнуло серебристое лезвие ножа. Оно вспороло нежную белую кожу на запястье Яги, и на землю перед волком тяжело упали алые капли. Тот повел носом, принюхиваясь к чему-то, и чихнул.
– Что скажешь, княжич?
«Беги», – хотелось крикнуть мне, но я промолчала. Нутром чуяла, что из этого не выйдет ничего хорошего. Перед глазами заплясали цветные пятна, зрение на короткий миг пропало, и в обступившей темноте я узрела старую могилку, усыпанную яблоками с ближайшей яблони. Тряхнула головой, и все исчезло. Да что за морок меня мучит?
Волк поднялся на все четыре лапы и медленно, торжественно опустил и приподнял косматую голову, даруя свое согласие. Яга засияла ярче начищенного самовара. Покачнулись длинные сережки в ее ушах, когда, свесившись еще ниже, она зашептала:
– Тогда слушай…
Волк навострил уши. Знай я, что отныне его судьба будет тянуться за моей, словно нитка из клубка, с жадностью внимала бы каждому оброненному слову. Но тогда мысли занимало лишь одно: ждет ли меня Тим в спальне или ушел к себе?
Молодая была да глупая, как сказала бы Яга.
Глава 13
Дни потекли неспешно и тягуче, как жаркий день, напоенный ароматом сладкой земляники и цветочного луга. Мы с Ягой ходили в лес, а затем возвращались с полными лукошками лечебных трав. Они шли на снадобья, отвары, мази и порошки. Постепенно деревянные банки с ними заняли весь стол и место под ним. Еще немного – и потеснят с полок книги.
С ними дела обстояли чуть хуже. Нетвердою рукой, но я уже могла вывести простые слова гусиным пером, чем страшно гордилась. А вот чтение все еще казалось мукой. Слова слишком медленно собирались в цельные фразы, и смысл написанного часто ускользал от меня.
Каждое утро начиналось с завтрака, подаренного щедрой скатертью-самобранкой, и блюдечка с серебряной каемочкой. Неслось по нему яблочко, рассказывая обо всех вестях, что в мире творятся. Многих князей я уже знала по именам и угадывала по одному лишь голосу. Ведала я, что в Копоткине староста страдает головными болями, в Троевершии крестьяне злятся на Ягу, считая ее колдовство причиной потери молока у коров, в Любегощах саранча изводит поля… Все эти новости по зернышку, по капельке складывались в память, как в сундучок, будто ждали того часа, когда я смахну с крышки пыль и загляну внутрь.
Тени все так же донимали меня, но уже менее настойчиво. Смирились с тем, что днем меня не достать, а ночами мой сон охранял Тим. Как верный страж, он приходил ко мне каждую ночь и проводил ее на полу, возле моей постели. За это время я так привыкла засыпать, запустив пальцы в его вихрастую макушку, что уже и не мыслила, как можно иначе. Иногда мы болтали перед сном, зачастую – молчали, соприкоснувшись рукавами, но ни разу не пресекли черту дозволенного приличиями, не допустили между собой ничего порочного, бесчестного. И чем чаще я об этом думала, тем больнее становилось. Мне отчаянно хотелось, чтобы наша дружба переросла в нечто большее, но казалось, об этом грезила лишь я.
Утешало меня одно: Тим не уходил. Он мог покинуть избушку в любой миг, но оставался со мной. С прищуром наблюдал за тем, как я, поведя носом, распознавала травы. Улыбался, когда я, высунув язык, марала чистые листы жирными чернильными кляксами. Оказывался рядом в моменты ночных кошмаров, которые приходили ко мне все чаще. Мягко сжимал ладонь, стоило очередному мороку заполонить мое сознание наяву. Всю мою жизнь в избушке – со всеми ее радостями, горестями и сомнениями – он разделил со мной поровну. Та связь, что и прежде притягивала нас друг к другу, стала лишь крепче. Уже не веревка, но канат: такой ножом не перепилить, только если топором рубануть. И что-то внутри меня беспокойно и непрестанно шептало о том, что рано или поздно мне придется взяться за этот топор…