И все же прыти в парнишке оказалось меньше, чем я думала. Несколько быстрых, наполненных веселым волнением мгновений, и наши с Тимом рукава соприкоснулись. Его ладонь снова крепко обхватила мою. В свете костра я обернулась к Тиму, и счастливая улыбка, озарившая мое лицо, отразилась в его смеющихся глазах. Задыхаясь, дрожа от возбуждения и азарта, мы заняли свое место в веренице пар. Меня бросило в жар то ли от бега, то ли от царящего на берегу настроения – того, что окутывает тебя всю сладким, как спелая земляника, предвкушением, сбрасывает тяжелые оковы и наполняет светящейся, горячей легкостью. Она жидким огнем бежит по жилам, заставляя смеяться громче, говорить смелее, а жить так, будто завтрашний день не наступит. Острая, пряная смесь, пьянящая голову, сильнее самого крепкого хмеля.
Точно одурманенная, я полностью растворилась в этом миге, позволив ему унести меня, как полноводной реке. Визг девиц, подначивания парней, быстрый шорох бегущих по песку ног, жар прикосновений Тима, потрескивание взметающегося пламени костра – все это закружилось, завертелось, будто карусель из красок. Воспоминания – смазанные, но яркие, почти не осели в памяти четкими картинками. Они остались смутными образами, такими легкими, что казалось, их может смыть, как рисунок на песке, волна новых событий.
Костер на берегу реки постепенно прогорал, языки пламени уже не облизывали бархат ночного неба с горстью жемчужных звезд на нем. Разгоряченные игрой в горелки пары вновь потянулись к огню. Я и сама не заметила, как мы с Тимом оказались в их числе. Очнулась только тогда, когда друг стянул с себя сапоги и бросил их под ближайший куст, а затем с улыбкой посмотрел на меня:
– Огневицу огнем ведь не напугать, верно?
В голове шумело от волнения, сердце заходилось при каждом взгляде на Тима, а в ушах звенело от чужого визга и смеха. Наверное, поэтому я не сразу поняла, к чему клонит друг. Озарение пришло слишком поздно: тогда, когда Тим ухватил меня за руку и побежал вперед – прямо к оранжево-алому костру. Я охнула от неожиданности, ветер бросил в лицо мелкие листья с венка предыдущей прыгуньи, которая уже громко веселилась за чертой выжженного огнем черного круга земли. На ходу я стряхнула лапти и позволила онучам мягко соскользнуть следом за ними. Прыгать через костер полагалось босыми, чтобы уважить природную стихию.
Голые пятки застучали по шелковистой траве, соперничая в скорости с оглушающим биением сердца. Шаг, второй, третий… Я, оторвавшись от земли, полетела по воздуху, точно птица, расправившая крылья. Обнаженную кожу стоп горячо защекотали язычки огня, и, отзываясь на него, пламя внутри меня тоже проснулось. По всему телу пробежала дрожь, точно меня обвила, обняла всеми лапами и длинным хвостом невидимая глазу ящерица. Взглянув вниз, я тихо охнула: от щиколоток до колен по коже расползлись золотые, налитые жидким огнем чешуйки. Кто-то в толпе взвизгнул и отпрянул, прячась за чужими спинами. Миг, в котором я до этого кружилась, будто в хороводе, осыпался звоном оглушающего изумления. Рука Тима, сжимающая мою собственную, оказалась тем самым канатом, который вытащил меня из штормового моря чувств. Мы не разжали пальцев даже тогда, когда костер коснулся их, оставляя на ладонях легкие ожоги. Огненная ящерка, пробегающая по моей спине, недовольно устремилась к чужому пламени. Костер и моя стихия сплелись в одно целое, скалясь, как почуявшие друг друга звери. Наверное, со стороны это выглядело чудно: две фигурки, объятые красно-алым горячим полотном. Глазам стало больно от яркого света, и пришлось зажмуриться, но это не помогло: внутренним взором я видела все еще более ярко, чем обычным.
Приземление вышло быстрым, неловким. Я не удержалась на ногах и полетела прямо на Тима. Мы кувырком прокатились по земле и в конце концов с трудом остановились. Тяжело дыша и ощущая, что огонь во мне унялся, а ящерка пропала, я смущенно посмотрела на Тима. Оказывается, нависла над ним, упершись в землю локтями по обе стороны от него. Коса растрепалась, и волосы шелковистым водопадом укрыли нас от посторонних взглядов. Тим глядел на меня снизу вверх. Зрачки его расширились, губы приоткрылись, грудь тоже часто вздымалась. Он медленно, осторожно, будто боясь спугнуть, поднял ладонь и дотронулся до моей щеки костяшками пальцев. Прикосновение отозвалось дрожью, и я, позабыв и о толпе вокруг, и о костре, застряла в этом миге, как стрекоза в алатырь-камне. Я подалась вперед, как кошка, отвечающая на ласку. Тим приподнялся и…
– Намиловались, голубки?
Голос Яги был острым, как разъедающий глаза печной дым. Я отпрянула от Тима, а он остался лежать на траве, лишь с наигранной беспечностью заложил руки за голову.
– Ну, повеселились – и полно, – не дожидаясь ответа, продолжила Яга. – Давай, девонька, пора браться за работу.
Я поднялась на ноги и, стараясь не замечать то и дело бросаемых в мою сторону взглядов – режущих, как наточенные мечи, – мрачно спросила:
– За какую работу?
– За ту, ради которой мы здесь. Не хороводы же водить мы сюда явились.
Я проглотила остроту, рвущуюся с языка. Она тяжелым камнем застряла в горле, и пришлось откашляться, прежде чем снова совладать с голосом.
– А говорила, на праздник летим…
Яга лишь отмахнулась и деловито сунула мне плетеное лукошко.
– Редко, очень редко цветет папоротник, девонька. Повезло, что сегодня именно такая ночь. А без папоротника мертвой водицы не видать тебе как своих ушей!
Венок, слетевший с моей макушки, зеленым кольцом лежал на песке в двух шагах от меня. Я покосилась на него, но поднимать не стала. Тим резко сел и, подтянув к груди коленку, оперся на нее острым локтем. На его лицо снова упала маска спокойствия. Ягу он слушал внимательно, без волнения и злости. Будто и не расстроился, что она вмешалась и все испортила.
Так, может, и правда, не огорчился он, потому что не жаждет того же, что и я?
Сомнения острыми зубами впились мне в глотку, точно хищники, поймавшие добычу.
– И где искать-то его? – думая о своем, сухо бросила я. Костер, горелки, гадания… Все это случилось совсем недавно, а будто в другой жизни. Той, где я простая девица, а не костяная ведьма. – Папоротник этот…
– В лесу. – На берегу, продуваемом ветрами, Яга стояла ровно, будто ни холод, ни жара не брали ее. Кто-то из девиц уже кутался в цветастые платки и шали, но не она. – Ведьмовское нутро подскажет, где искать.
– А если нет? – вырвалось у меня.
Она ничего не ответила. По своему обыкновению усмехнулась и передернула плечами. Уже отвернувшись и сделав пару шагов к костру, бросила:
– Цветок плату возьмет. Дай, сколько надобно будет, иначе потом переплатишь втридорога.
– Плату?
В носу засвербело от непереносимой горечи полыни. На зеленых листьях рыжим крапом темнел вездесущий песок. Яга уже ушла вперед, и ее слова – строгие, колкие, как острия пик, – смешались с шелестом платья по земле, рокотом холодной реки и ласковым шепотом ветра.
– За все платить приходится. За русалочий волос ты тоже отдала столько, сколько взяли. Не стала же торговаться? Не на базаре ведь!
Я невольно обхватила себя руками. На боках, под ребрами, с кожи до сих пор не сошли отметины русалочьих пальцев. От воспоминаний о щекотке, о смехе, насильно вырываемом из груди, о черном омуте, куда падаешь, будто в колодец, меня передернуло. На миг пахнуло холодом – не речным, а другим – могильным, почти неосязаемым. Пожалуй, я заплатила за волос полную цену и даже сверху чуть присыпала.
Платье Яги мелькнуло в нарядной цветастой толпе и скрылось в ней. Я со вздохом подняла венок с земли и бездумно повертела его в руках. Надевать убор на голову больше не хотелось. За спиной раздался шорох шагов. По спине прокатились мурашки, когда рука Тима мягко легла на мое плечо и развернула к себе.
– Брось в огонь или воду, – посоветовал он. – Не храни до утра, к беде это…
С венком всегда расставались под конец ночи, но по-разному: топили в реке, жгли в костре… Те, кто смелее духом, дарили своим суженым, если не боялись пересудов. Подарок такой был бесстыдным, откровенным и связывал молодых жарким обещанием скорого грядущего.
Не колеблясь, я встала на цыпочки и быстрым, ловким движением водрузила венок на макушку Тима. Он ошарашенно замер, будто ударенный молнией. Рот приоткрылся, и с губ сорвалось рваное дыхание. Оно коснулось моей щеки долгожданной лаской. На миг меня закружило волной блаженного томления. Наши с Тимом глаза встретились, и что-то на их темном дне заставило мое сердце болезненно сжаться. Взгляд – мечущийся, тревожный, яростный – сказал больше слов.
Неужто Тим ожесточился на меня?
– Пошутила я… В воду бросим.
Я сорвала венок с макушки Тима и не глядя запустила в сторону реки. Раздался легкий плеск воды. В темноте были видны лишь серебристые лунные дорожки, бегущие к горизонту, а потому я не узнала, утоп венок или поплыл по волнам. Да и не о том беспокоилась моя измученная душа.
Между пальцами застрял лист полыни, и я встряхнула руками, избавляясь от последнего напоминания о своем позоре. Щеки горели так, что и все тело в жар бросило.
– Василиса. – Тим оказался за моей спиной и положил руку на плечо. – Ты не понимаешь…
Я стряхнула его ладонь и зашагала в сторону леса. Горло перехватило судорогой, и я с силой выдохнула через рот, торопливо смахнув рукавом сбежавшие по щекам слезинки. Злость накатывала волнами, сбивала с ног и смешивалась то ли с сожалением, то ли с разочарованием – с чем-то перекатывающимся на языке, кисло-горьким, точно черноплодная калина.
– Василиса!
Окрик подтолкнул в спину, заставил перейти с быстрого шага на бег. Я устремилась к зеленым пикам сосен, виднеющимся на другом конце берега, но на пути возникло, будто выпрыгнуло из ниоткуда, препятствие – хоровод из девиц и парней. Я неразумной рыбкой угодила в его сети, и передо мной замелькали чужие смеющиеся лица – беспечные, счастливые, хмельные от сильных чувств и выпитой медовухи. Смех, громкие шутки, веселая песня, летящая над головами гордо и плавно, – все это закружило меня, точно карусель на ярмарке скоморохов. Зрение затуманилось, и на миг улыбки обернулись звериными оскалами, лица – яркими, пестрыми масками. Как та, что я однажды увидела на Тиме.