ор понял, что уже стемнело. Детей в яме не оказалось. Выходит, их спасли, иначе их трупы попались бы ему во время раскопок. Отдышавшись как следует, Прохор стал думать, как выбраться наверх, но так и уснул.
Наутро его разбудил громкий окрик. Открыв глаза, он увидел, что над ямой нависли люди в синем камуфляже. Перед ним уже болталась толстая веревка. Они вытащили его и стали задавать много вопросов. Вопросы просто сыпались из них, но он на все ответил. Прохор рассказал им всю правду. И с того момента он впервые ночевал дома.
Уж лучше ему прописали бы пожизненное лечение. В «психушке» ему никогда не снились сны. А сегодня он проснулся в холодном поту. Сон был странный, страшный и невероятно реалистичный.
Прохору приснилось, что в его доме старик — тот самый, из Камышовки, и будто сидит он в центре комнаты, прямо на полу, весь скрюченный, как вопросительный знак, и колотит сухими кулачками в том самом месте, где доска «играет». И вспоминает Прохор (прямо во сне вспоминает!): от того «играет» доска, что под ней монеты спрятаны еще матерью. Подарки стариковские, значит. Прохор уж забыл давно о них, а вот старик пришел, постучал в то место, он и вспомнил. И к чему сон такой дурацкий?
Прохор встал и сразу же в окно выглянул, потому что помнил откуда-то (может, и от матери), что если приснилось что-то дурное, поутру следует сразу в окно посмотреть, в небо, и сказать: «Иди, сон, куда и ночь, — прочь!» Так он и сделал. Странно, что слова еще не позабыл — последний раз он повторял их лет в десять.
От окна отшатнулись две бабки, крестясь и шепча что-то. «Вот сплетницы старые! — подумал он. — Все-то им до чужого житья-бытья любопытно! Сейчас пойдут помелом мести! Скажут обязательно, что я их убить хотел, и ведь поверят им. Все уж знают, поди, что я — убийца зверский!» Мысль о том, что нужно выйти из дома и купить что-нибудь из еды, привела Прохора в ужас. Но голод не уговоришь, не обманешь…
Шел Прохор по пыльной деревенской улице и чувствовал, как сверлят его из-за оконных занавесок любопытные взгляды. Навстречу никто не попался. Издали завидев, сворачивали куда-нибудь. Боятся. Еще бы! Душегуб-расчленитель! И ведь знают, кого убил — людоеда, кровопийцу, который целую деревню сожрал, — а все равно изгоем считать будут всегда. Спасибо никто не скажет. Такой уж здесь народ: ненавидеть шибко любят, а вот прощать — не особо.
В продуктовом магазине, засиженном мухами, обе продавщицы замерли, как он вошел, будто вместе с ним влетела «шаровая молния». Прохор сообщил им, что ему надо, и те поспешно выложили продукты на прилавок: консервы, пакеты с лапшой быстрого приготовления, хлеб, чай, печенье. «Молчат, будто воды в рот набрали! И это хорошо», — подумал Прохор, сгребая покупки в сумку. А у самого руки задрожали — чуть не выронил все на пол. Обидно все-таки. А ну-ка, если б их матерей так… И мужей тоже! Как бы заговорили? Это они еще стариковский «мясной» подвал не видели!
Прохор вернулся в дом по такой же пустынной улице. Ни души вокруг, будто вся деревня дружно куда-то переехала. Пообедал китайской лапшой и, завалившись на лоснящийся продавленный диван, уставился в телевизор. Вот так и пройдет его остаток жизни, подумал с горечью.
Но он ошибался. На следующую ночь ему приснился точно такой же сон, только в этот раз старик смотрел на него и шипел что-то невнятное. Рожа страшная, глаза — угли. Сидит на полу, смотрит на Прохора и стучит кулаками по полу, и стучит, и стучит…
Прохор не знал, что эти сны — только начало. В третью ночь он разобрал в шепоте старика: «Доставай золото, доставай золото, доставай…». Старик шипел это всю ночь, не умолкая. Прохор проснулся в панике. Неужели с того света упырь свое золото требует? Зачем оно ему вдруг понадобилось? В следующем сне Прохор услышал: «Бери и иди, бери и иди, бери и иди», а на другую ночь старик уточнил: «Неси в Камышовку, неси в Камышовку». И при этом в каждом сне старик яростно стучал кулаками в дощатый пол, каждый раз — все громче.
Эти сны Прохора так достали, что однажды он не выдержал и отправился в сарай — искать «гвоздодер». Давно он туда не заглядывал, давно инструментов в руках не держал. Уже и не помнил, где что лежит. Но «гвоздодер» нашелся быстро. Когда Прохор разворошил хлам, сваленный на полке, тот упал ему на ногу, больно стукнув по голени.
Гвоздь вышел из доски, будто из масла — легко и быстро. Мистика, не иначе, ведь вбит был на совесть! Примерно за неделю до исчезновения мать попросила Прохора тайник этот заколотить наглухо, и доска в том месте больше не «играла», разве что во сне. Приподняв половицу, Прохор сунул руку в образовавшееся отверстие. Пол был двойной, утепленный. Этот дом еще его прадед строил, да делал все как следует: зимы-то в Сибири всегда морозные. Под половицей по-прежнему лежал сверток из мешковины. Прохор извлек его и развернул. Все было на месте. Два колечка: одно с зеленым камушком, другое — с темно-бордовым, напоминающим по форме гранатовое зернышко. В серьгах камни были прозрачные, как вода, и сверкали на свету. И бумажный кулек с монетами. На монетах — не гербы, не цифры, а клубок не то червей, не то змей. «Басурманские деньги», — так мать говорила.
Прохор вернул доску на место и оставил сверток лежать на полу, в надежде, что следующим утром тот исчезнет — являющийся ему во снах старик каким-то образом заберет свое добро. Но не тут-то было! Старик, как обычно, приснился снова, но на этот раз он не сидел на полу, а стоял возле дивана и тряс кульком из мешковины над Федором, бормоча: «Бери и иди, бери и иди, бери и иди…». Это повторялось ночь за ночью, и каждый раз голос старика звучал все громче и с каждым новым сном тот сгибался над Прохором все ниже. Когда рот старика уже визжал ему прямо в ухо, тот не выдержал и спросил: «Ну, куда идти-то?!» И в том же сне старик ответил ему, резко вытянув руку вперед и выставив указательный палец в направлении окна: «В Камышовку! Неси в Камышовку и брось в омут. Позови Стерегущего!»
Прохор гадал, почему видит одни и те же мучительные сны — уж не последствия ли это продолжительного лечения психотропными препаратами? Или синдром отмены от них? Но подозревал, что до тех пор, пока не выполнит требования старика, тот от него не отстанет, и тогда Прохор по-настоящему сойдет с ума. Поэтому однажды ранним майским утром, еще до первого петушиного крика, он сунул кулек с золотом в карман штанов, вышел из дома, не потрудившись запереть за собой дверь, и, широко шагая, направился в конец села, туда, откуда начиналась дорога на Камышовку: вначале — широкая, через поле, потом сужающаяся у березовой рощи, а дальше — ныряющая еле заметной тропинкой в темноту хвойной чащи. Прохор не особенно старался следить за тем, правильно ли идет, не искал ориентиров — поросших мхом старых досок, оставшихся от некогда широкой дороги. Он шел почти наугад, абсолютно уверенный в том, что выйдет туда, куда нужно. Будто незримый проводник указывал ему путь, забравшись прямо в его разум. Прохор подозревал даже, что хорошо знает этого проводника. Кроме деда Кузьмы из Камышовки, кто же это еще может быть?!
Старая избушка по-прежнему стояла на своем месте, чернея обгорелыми боками на фоне молодой нежной зелени плакучих ив. От порыва ветра захлопала, затряслась чердачная дверца, будто изба обрадовалась его появлению. Окруженная со всех сторон плотной стеной леса, избушка показалась Прохору укромным местечком, где можно отдохнуть от десятков пар любопытных глаз и косых взглядов односельчан. Здесь было хорошо. Прохор ощутил умиротворение и даже облегчение, как если бы каменный валун вдруг скатился с него, как с горного склона, и он вдруг отчетливо понял, что обратно в село не вернется никогда.
Рядом с избушкой должен быть омут, куда Прохор собирался выбросить кулек с золотом, чтобы выполнить просьбу донимавшего его во снах старика. Прохор помнил, что омут опустел после землетрясения. Каково же было его удивление, когда, приблизившись, он обнаружил, что тот полон водой до краев! Нижний угол избушки касался поверхности водоема и покрылся зеленым мхом — после землетрясения дом просел и сместился ближе к нему вместе с частью грунта. Деревянные столбы, укреплявшие берег, накренились к воде и, казалось, держались на своем месте каким-то чудом.
Прохор подошел к самому краю. Омут был тих и неподвижен, как пейзаж на картине художника. Лишь покачивающиеся от ветра ивы были подтверждением тому, что он реальный, а не нарисованный кистью на холсте. И еще запах… Нестерпимая тлетворная вонь исходила от него, наполняя воздух. Зеленая пленка затянула водную гладь, и Прохор удивился: начало мая — слишком ранняя пора для цветения воды в озерах. Он достал из кармана сверток с монетами и украшениями и, размахнувшись, швырнул подальше. Тот с громким всплеском исчез под водой, разогнав в стороны ядовито-зеленую пленку. Показалось, что мелкая рябь прокатилась по всему омуту, расходясь от места его падения. Но спустя миг волнение улеглось. Прохор вздохнул, повернулся и пошел в дом — за эту ночь, как и за множество предыдущих, он совершенно не выспался. Может быть, теперь, когда он выполнил требование старика, тот оставит его, наконец, в покое?
Старая кровать с панцирной сеткой глубоко просела под его немалым весом, и лежать на ней было гораздо удобнее, чем на сплющенном диване. Прохор сразу же провалился в сон, не обращая внимания на льющиеся в разбитое окно лучи рассветного солнца. Во сне старик уже ждал его, стоя у изголовья с лопатой в руках. Он тряс ею в воздухе, как перед тем тряс свертком с золотом, и шипел, шевеля потрескавшимися тонкими губами: «Иди вниз и рой, иди вниз и рой, иди рой…»
Прохор проснулся и едва не закричал от бешенства. Ну сколько можно?! Кончится когда-нибудь эта пытка?!
Лопата стояла в углу между стеной и печкой. Странно, что он ее раньше не заметил. Или ее не было? Или просто внимания не обратил, потому что ему было не до лопат? Прохор взял ее, повертел отполированный черенок в руках — с виду крепкая. Вспомнил о люке в полу, ведущем в подполье, глянул в то место — люк был открыт. Квадратный проем чернел, будто приглашая спуститься. Дощатая крышка лежала рядом. Прохор подошел и заглянул вниз, лестницы не было. Но, насколько он помнил, там было не очень высоко. Прохор огляделся и сразу нашел то, что нужно: керосиновая лампа стояла на столе. Рядом лежали спички и моток веревки, будто кто-то все это предусмотрительно для него приготовил. Он привязал веревку к ручке лампы, зажег ее, вернулся к проему в полу, сбросил вниз лопату и осторожно спустил туда же «керосинку». Затем, встав на четвереньки, сполз в проем и повис, уцепившись за край половой доски, а потом разжал пальцы и через мгновение ткнулся ногами в землю.