Многое из сказанного о биографии Копиевского указывает на то, что это был человек не только с очень непростой судьбой, но и с очень непростым характером. Об этом могут свидетельствовать и драматический конец его первого брака, и его последующая неустроенная семейная жизнь, и сопровождавшееся постоянными конфликтами сотрудничество с Тессингом, и завершившееся судебным разбирательством недолгое партнерство с де Ионгом, и его последующие безуспешные поиски возможностей для продолжения издания русских книг в Европе. Однако еще больше оснований для такого предположения дают конкретные письменные свидетельства – как его самого, так и его современников.
Если не считать книг, то большинство дошедших до нас рукописей Копиевского – это его челобитные и письма, полные разного рода жалоб на своих многочисленных обидчиков. Вначале – на его учеников, подьячего Михайлу Ларионова, Тессинга, де Ионга, неумелых типографских работников, посольских приказчиков. Позднее, уже во время службы в Москве, к этому списку прибавляются новые. Сначала – на иноземца, золотых дел мастера Петра Вилнета, не вернувшего ему часть денег за взятые узду, хомут и сани452. Затем на известного уже нам полковника Чамардина, присвоившего дорогостоящее полотно, купленное Копиевским по поручению графа Головкина, а также на продавцов изданных им книг, вводящих его в «обиду немалую и разорение»453. Наконец, на шведа Яна Меера, избившего его человека и отнявшего у него лошадь с телегой454.
В письмах Копиевского также часто заметны следы его крайне амбициозного и эксцентричного характера. Ярким примером здесь может быть то, которое он адресовал Королевскому Прусскому научному обществу во время переговоров в Берлине. В самом начале этих переговоров одним из условий создания им русской типографии Копиевский назвал включение себя в состав членов Общества. Когда же ему в этом было отказано, то в ответном письме он представил этот отказ как предложение сотрудничать с ним в качестве «поденного работника». Вслед за этим заявил о своем желании прервать переговоры, однако сразу после этого высокомерно объявил, что, если Общество посчитает их прекращение невозможным, то он все же будет готов сотрудничать с ним, хотя не по доброму желанию, а по принуждению455.
Странности поведения Копиевского отмечали и его современники. В частности, Лудольф, который, как уже говорилось, вел с ним в 1704 году в Копенгагене переговоры о продаже славянских шрифтов. В письме к Франке он указывал на откровенно завышенные финансовые требования Копиевского («Если бы бедняга был немного более уступчивым и не просил столько денег») и добавлял, что бедственное положение ослабило его умственные способности (sein Elend den Kopf geschwächt)456. А спустя три года после этого о Копиевском как о «больном мастере» (kränklichen Meister) писал Александру Меншикову Генрих фон Гюйссен (правда, не указывая характер его болезни)457.
Вполне можно допустить, что в последние годы жизни душевные расстройства Копиевского, о которых он сам упоминал раньше в связи с подготовкой к печати своих книг («преогорчих мою душу»), усилились. Его нестабильное психическое состояние мог усугубить и личный кризис, вызванный невостребованностью в Москве его предыдущего опыта издателя русских книг458. Но все это, конечно, догадки. Не вызывает сомнений лишь то, что со времени приезда в Россию и до конца своих дней он оставался малозаметным переводчиком Посольского приказа.
О семейной жизни Копиевского нам известны лишь отрывочные сведения, с трудом складывающиеся в более-менее полную картину. Так что о ней также придется строить догадки. Единственное, что не вызывает сомнений, что она состояла из многих крутых поворотов, в том числе и драматических. Как мы помним, от его первого брака с Еленой Жидович, закончившегося трагически, у него осталась по крайней мере одна дочь, Екатерина, с которой он, по-видимому, и отправился в Голландию459. О судьбе его второй жены Анны Доротеи Васмер и двух их детей, в 1699 году остававшихся в живых, нам ничего не известно. Скорее всего, уезжая весной 1702 года в Берлин, Копиевский оставил их в Амстердаме. Однако известно, что в последующих странствиях его сопровождала дочь. В не раз упоминавшемся уже письме Лудольфа к Франке от 19 февраля 1704 года сказано, что Копиевский собирается ехать в Галле с дочерью, а в мае 1708 года он сам писал в челобитной Петру, что в Россию отправился вместе с незамужней дочерью («И изо Гданска взяв свою румедишку и дочь девицу, поехал к вашему царскому величеству…»)460. Возможно, он имел в виду Екатерину, которой тогда уже было около тридцати лет. Или одну из дочерей от брака с Анной Васмер (Сусанне и Марии тогда должно было быть соответственно двенадцать и десять полных лет). Не исключено, впрочем, что это была какая-то другая его дочь, имя которой нам неизвестно.
Из документов Посольского приказа следует еще, что в России Копиевский женился снова (похоже, что дважды). И, по предположению Т. А. Быковой, здесь у него родилось по крайней мере два ребенка461. Такое заключение она делает на основании прошения от января 1715 года его вдовы о выдаче ей причитающегося мужу жалованья за предыдущий год. В нем она просит «дать чем бог по сердцу положит в приказ, что б мне рабе вашей после мужа моего з детми своими сиротами во всеконечной скудости не быть и меж двор не скитатца»462. Однако, как звали русскую жену Копиевского и идет ли речь в документах Посольского приказа об одной женщине или двух – неясно. В не раз упоминавшемся раньше протоколе допроса от 19 октября 1714 года, изданном без указания источника, она названа Марьей Андреевной, а в двух прошениях о вспомоществовании, поданных в октябре 1714 года и январе 1715 года, – один раз Катериной Андреевной, другой Марьей Андреевной. В первом случае – «Перевотчика Ильи Копиевского вдова Катерина Андреева дочь»463. Во втором – «перевотчика Ильинская жена Копиевского вдова Марья Андреева дочь»464. Из этих документов может следовать как то, что Копиевский был женат в России дважды, так и то, что в какой-то из них просто вкралась ошибка писца. Еще одна загадка семьи Копиевского – упоминание в протоколе допроса 1715 года его взрослой дочери Анны, бывшей замужем за «иноземцем» портным Иваном Адиковым465. Кто была ее мать?
Fama
В Европе
В феврале 1710 года, когда Копиевский трудился переводчиком в Посольском приказе в Москве, в разделе «Новости литературы» авторитетного французского периодического издания «Журналь де треву» под заголовком «Из Московии» была опубликована заметка об успехах культурных преобразований Петра:
Заботы царя Петра Алексеевича о воспитании у своих подданных воинского духа и литературного вкуса увенчиваются успехами. Победа, одержанная под Полтавой, показывает, насколько московитское войско изменилось после Нарвской битвы. Большое количество полезных книг, созданных на славянском языке или переведенных на этот природный язык Московии, доказывает, что московиты не далеки от того, чтобы с помощью наук снискать себе такую же славу, какую они уже заслужили на ратном поле. Все эти книги были напечатаны шрифтами, привезенными из Голландии…466
Дальше в заметке приводились названия семи книг, напечатанных в Москве гражданским шрифтом в 1708–1709 годах, и отдельно следовало добавление: «Илья Копиевич переводит Квинта Курция на тот же язык. Скоро появится и много других книг»467.
В июньском номере «Журналь» за тот же год литературные вести из Московии начинались уже сразу с имени Копиевского: «Очень высоко оценен элегантный перевод Горация на славянский язык, который царь приказал сделать господину Илье Копиевичу, одному из своих секретарей, автору славянского перевода Квинта Курция и нескольких других книг»468. Наконец, в сентябрьском номере следующего 1711 года в заметке «Новая литература из Московии» сведения о Копиевском и его трудах давались читателям в подробностях. Начиналась заметка с повторения традиционного в Европе того времени суждения о бедственном положении наук в России, после которого шло описание успехов военных реформ Петра, и вслед за этим описанием приводились свидетельства его первых успешных преобразований в области словесности:
Вот литературные новости из страны, которая лишь недавно начала поставлять материал для истории науки. Эта обширная империя, погребенная в глубоком невежестве, обязана тем блеском, который она начинает извлекать из изящных искусств, одному-единственному человеку. За пятнадцать лет царь Петр Алексеевич создал и обучил военному делу огромную армию, множество офицеров, нескольких генералов – и это в стране, где редко встретишь хорошего солдата. Он, если можно так выразиться, построил, вооружил, создал флот из семидесяти судов, причем снаряжают его и командуют им московиты, в чьем языке даже не было слова, означающего «флот». Намерение улучшить (perfectionner) своих подданных не ограничилось военной сферой. Он также сумел своими дарами привлечь выдающихся ученых мужей своих государств, он основал учебные заведения, он – своим примером, а также с помощью вознаграждений – побудил своих подданных любить науки; он повелел перевести и напечатать целый ряд книг, написанных очень рассудительно…469
Сразу после этих слов называлось имя Копиевского как человека, более других русских способствовавшего устремлениям Петра по просвещению народа: «Илья Копиевич – тот из его подданных, кто лучше всех помог в осуществлении его замыслов в области литературы» (Elie Kopieuvicz est celui de tous ses sujets qui a le mieux servi ses desseins pour la literature)470. Затем воздавалась хвала его таланту и усердию: «…произведения, которые он уже опубликовал и подготовил к публикации, являются неоспоримыми доказательствами щедрости его счастливого гения и его неустанной преданности работе»471. И в самом конце приводился список из двадцати четырех названий книг Копиевского во французском переводе – изданных, подготовленных к печати и тех, работу над которыми он только планировал472.
В скором времени фрагменты этих сообщений появились в лондонском периодическом издании Memoirs of Literature, опубликованном иммигрировавшим в Англию гугенотом Мишелем де Ла Рош. Заметка от 27 марта 1710 года была почти дословным переводом заметки в февральском номере «Журналь» за этот же год. Она также заканчивалась известием о том, что Илья Копиевич переводит Квинта Курция, и обещанием, что в скором будущем благодаря его стараниям выйдет еще несколько русских книг473. Дополнением к ней стало сообщение от 17 июля, целиком посвященное Копиевскому: «Илья Копиевич, один из секретарей его Царского Величества, опубликовал по указу этого государя прекрасный перевод Горация на славянский язык. Этот джентльмен также перевел Квинта Курция и несколько других книг на язык Московии»474.
Благодаря этим публикациям имя Копиевского и его просветительская деятельность в России стали достоянием многих представителей европейского ученого сообщества и сведения о нем вошли в авторитетные словари и энциклопедии475. Сначала – во второе издание «Большого исторического словаря» Морери (1740), где повторялись сообщения «Журналь де треву» за сентябрь 1711 года (в том числе и ошибочное утверждение о том, что Копиевский был урожденным московитом и что Петр в 1698 году взял его с собой в Великое посольство)476. А затем – в знаменитый биографический словарь Мишо, также почти дословно пересказывавший сообщения «Журналь». Копиевский был назван здесь русским филологом XVII века, который своими способностями привлек внимание царя Петра и вследствие благодеяний своего господина «достиг больших успехов в словесности и истории» (fit de grands progrès dans la litterature et dans la histoire)477.
В России
Возможно, именно на эту статью словаря Мишо отозвался Пушкин, поместив Копиевского в «Арапе Петра Великого» в число образованнейших людей из окружения царя: «Ибрагим видал Петра в сенате, оспориваемого Бутурлиным и Долгоруким, разбирающего важные запросы законодательства, в адмиралтейской коллегии утверждающего морское величие России, видел его с Феофаном, Гавриилом Бужинским и Копиевичем…»478 Хотя во время работы над романом он мог уже пользоваться и другими, русскими материалами.
В России имя Копиевского впервые кратко упоминалось в словаре Новикова: «Копиевич, Илия, сочинил стихами панагирик, или похвальное слово на победы Петра Великаго; также сочинил Латинскую с Российским грамматику, и перевел книгу Деграфа, или морское плавание. Все сии книги напечатаны 1700 и 1701 годов в Амстердаме»479. Через полстолетия более подробные сведения о нем привел Н. И. Греч – сначала в «Сыне отечества», а затем в двух обзорах русской литературы480. Он стал первым, кто сообщил русским читателям о Копиевском как о переводчике и издателе, хотя и не выделял особенно его роль в петровских преобразованиях. Сразу после Греча о Копиевском как писателе и переводчике напомнил А. А. Писарев. Его статья повторяла некоторые фактические ошибки, допущенные в публикациях Греча, однако включала и новое для русского читателя: перевод заметки из сентябрьского номера «Журналь де треву» за 1711 год с перечнем названий книг Копиевского481. Не делая вывода о выдающемся вкладе Копиевского в культурные преобразования петровского времени, А. А. Писарев тем не менее указал на необходимость более обстоятельного изучения его биографии и его литературного наследия. Этими несколькими заметками и статьями исчерпываются публикации на русском языке о Копиевском до того, как Пушкин включил его в круг приближенных царя в «Арапе Петра Великого».
Складывается впечатление, что подчеркивание весомости вклада Копиевского в русскую культуру петровского времени в иностранных энциклопедиях и словарях XVIII–XIX веков целиком обязано заметкам в «Журналь де треву». В этой связи вполне логично предположить, что тщеславный Копиевский сам эти заметки и писал482. Однако на поверку это предположение выглядит не слишком убедительно. В сентябрьском номере «Журналь» за 1711 год, например, говорится, что «царь, видя в этом молодом московите ум и расположенность к наукам, послал его в 1698 г. в Голландию»483. Сам Копиевский вряд ли мог такое написать – не только потому, что это не соответствовало действительности в принципе, но также и потому, что в ученом мире Европы начала XVIII века он был небезызвестным человеком, не делавшим тайны из своего происхождения и вероисповедания. Трудно предположить также, что он во всеуслышание бесстыдно объявлял о не существовавших публикациях своих переводов Горация и Квинта Курция – такой обман также мог быть сразу обнаружен сведущими людьми. Имеется гораздо больше оснований считать, что во французский журнал эти сообщения писал не он – или, если все же он, то только, так сказать, отчасти. Скажем, Копиевский вполне мог переправлять во Францию заметки о литературной жизни в России на латыни (о том, что он владел французским, нигде нет никаких упоминаний), которые затем кем-то переводились, редактировались и печатались в «Журналь». Однако все могло быть и иначе. Например, что писавший эти сообщения француз был знаком по крайней мере с одним из печатных списков книг Копиевского и имел связи с Россией484. А может быть, материалом для этих публикаций стали сведения, ранее опубликованные в Германии и включавшие список латинских названий книг Копиевского?485 Но почему во французском журнале Копиевский представляется ключевой фигурой в петровских преобразованиях культуры начала XVIII века? Ответ на этот вопрос остается открытым. Как, впрочем, и многие другие, связанные с биографией этого человека, его сочинениями и деятельностью по просвещению «славянороссийского народа» в целом.