Петровская политика «нормализации» переводов стала одним из важных эпизодов локализации научного знания в России. Она положила начало длительному процессу складывания стандарта русского научного языка, продолженному переводчиками Петербургской академии559. Уже сам замысел создания Академии предполагал особую роль переводов в ее деятельности. Согласно ее проекту, профессора-иностранцы сначала должны были печатать свои работы на латыни, а затем на русском в специальных изданиях, подготовленных академическими переводчиками560. На практике, однако, путь «переноса» их знаний в Россию оказался не таким простым, как изначально предполагалось, – в первую очередь из‑за трудностей перевода.
Историки не раз обращали внимание на то, что в петровское время переложение сочинений европейских ученых встречало множество серьезных проблем, в особенности когда это касалось понятий и терминов, в русском языке отсутствовавших. С. М. Соловьев говорил в этой связи о «страшной трудности передачи научных понятий на языке народа, у которого до сих пор не было науки»561. А П. П. Пекарский, развивая эту мысль, утверждал, что в России «переводить, при отсутствии грамматик и лексиконов и при малом знании иностранных языков, было не менее трудно, чем творить что-нибудь самостоятельное»562. В качестве конкретного примера этих трудностей он указывал на обращение академических переводчиков к читателям, открывавшее «Краткое описание Комментариев Академии наук» за 1728 год563. О чем идет речь в этом предисловии со вполне традиционным для русских печатных книг заголовком «Доброхотному российскому читателю радоватися»?
Рассуждая о трудностях своей работы, его авторы вслед за Петром заявляли, что для передачи смысла какого-либо иностранного сочинения на русский одного знания языка недостаточно – переводчику должна быть знакома еще та наука, о которой в нем говорится. К этому заявлению они прибавляли, что перевод иностранного текста на русский язык требует дополнительных усилий, направленных на то, чтобы сделать этот текст ясным и понятным («благоприятным»).
Посетовав таким образом читателю на свой нелегкий труд, они, очевидно, в подтверждение своих стараний, знакомили его с процедурой проверки качества переводов, принятой в Академии. Согласно ей, для работы над книгой сначала выбирался переводчик, лучше других знакомый с ее предметом. Затем, во избежание «опасностей», его работа проходила стандартную проверку – читалась вслух в присутствии других переводчиков. И только потом – скорее всего, после коллективного обсуждения и внесения поправок – отправлялась в печать.
Для лучшего понимания проблем, с которыми в это время сталкивались переводчики Академии, особенно показательны их оправдания в конце предисловия. Признавая вначале, что русские переложения иноязычных сочинений бывают маловразумительными и не блещут стилем, они затем просят «доброхотного читателя» потерпеть, пока не приобретут больше опыта в своем деле и пока русский язык науки не станет более совершенным.
Эти слова в предисловии настолько выразительны, что здесь уместно привести их целиком:
Не сетуй же на перевод, якобы оный был невразумителен, или не весма красен, ведати бо подобает, что весма трудная есть вещь добре преводити, ибо не точию оба оные языки с котораго и на который переводится, совершенно знать надлежит, но и самыя преводимыя вещи ясное имети разумение.
Зде же по последней мере на сие смотрели, дабы оный яко вразумителен, тако и благоприятен был, ибо с таким прилежанием и опасностию в сем деле поступали, и всякому преводнику такия диссертация [рассуждения] преводить давали, о немже известно знали, что он вещь оную наилутче разумеет, к тому же и самый перевод в присутствии всех преводников читан и свидетельствован был. Ащели же предприятыя опасности не благопоспешно учинилися, то сие токмо прибежище осталося, да тебе умолим, дабы слабости нашей до толе потерпети изволил, донележе язык сам исправнее будет, и преводницы лутче обучатся564.
Заключение
В этой работе я старался по возможности избегать общих вопросов – об истории приобщения России к миру европейской науки и культуры в XVIII веке написаны сотни томов565. Меня интересовали прежде всего люди, их дела и обстоятельства, благодаря которым осуществлялся «перенос» европейских знаний в Россию в печатных изданиях. То, что обычно называют микроисторией. Однако об этих людях, делах и обстоятельствах я рассказывал как наблюдатель, находящийся по отношению к ним в определенной позиции. Эта позиция в значительной мере определялась подходами социальной истории знаний566. Сильно упрощая, можно сказать, что приверженцы этого историографического направления рассматривают знания как продукт человеческой деятельности, производящийся, распространяющийся и потребляющийся в обществе подобно продуктам материальным. Знания, так же как и материальные продукты, имеют свои центры, где наиболее эффективно производятся, и периферии, которые эти знания импортируют. В социальной истории знаний также обращают особое внимание на то, что распространение наук в Европе раннего Нового времени происходило главным образом через печатные книги, издававшиеся в разных странах и на разных языках. Их языковые отличия делали особенно актуальной практику перевода как способа одновременно межъязыковой и межкультурной коммуникации567.
Помимо подходов, разработанных социальной историей знаний, при осмыслении «переноса» европейских наук в Россию в качестве рабочих инструментов я использовал также несколько понятий из других социогуманитарных наук: «горизонт ожиданий», «нормализация», «дисциплинирование», «локализация». Последнее мне представляется ключевым для осмысления процесса составления первых русских «ученых» книг. Особая роль «локализации» в этом процессе обусловлена не столько географической удаленностью российского «локуса» от европейских центров производства знаний: гораздо более значимыми здесь были языковая, общекультурная и вероисповедная удаленность их конечных потребителей. Добавлю еще, что, рассказывая истории о появлении первых светских книг в России, я не пытался ответить на вопрос об успешности импорта научных знаний через печатные издания. Так же как и на вопрос о степени близости языка этих изданий с языком науки, окончательно сложившимся в России, как известно, гораздо позже. Оба они являются предметом давних дискуссий, к которым здесь можно добавить только несколько штрихов.
Долгое время вслед за П. П. Пекарским считалось, что «ученые» книги, напечатанные гражданским шрифтом, не были востребованы в России. Причиной этого считалось плачевное состояние образования в российском обществе: «…во времена Петра Великого круг читателей был так незначителен, потребность в чтении так ничтожна, что даже немногие, печатавшиеся тогда книги не находили почти сбыта»568. Такой вывод основывался на двух документальных свидетельствах: а) малом в сравнении с их тиражами количестве сохранившихся экземпляров и б) несчастной судьбе сотен или даже тысяч этих книг, десятилетиями лежавших нераспроданными на складе Московской синодальной типографии и с середины XVIII века уничтожавшихся за ненадобностью569. Спустя сто с лишним лет этот вывод скорректировал С. П. Луппов, предположив, что П. П. Пекарский не учитывал размаха книгоиздательской активности Петра, явно несоразмерной с реальным спросом на книгу в России начала XVIII века570. Он также привел свидетельства того, что петровские издания доходили до многих русских людей разных сословий, в том числе и в удаленных уголках страны. Однако в итоге все же признавал, что очевидный рост интереса к книге в петровское время не следует переоценивать: ему мешали консерватизм влиятельных слоев российского общества и общий низкий уровень грамотности населения571. Следующим в дискуссию о месте петровского книгоиздания в истории русской культуры вступил Г. Маркер, подвергший сомнению методологию подсчета числа проданных книг и способов их распространения, использованную С. П. Лупповым. По его мнению, за исключением учеников школ, студентов и государственных служащих, петровские «ученые» издания были и малодоступны, и малоизвестны. На этом основании, по большей части солидаризируясь с мнением П. П. Пекарского, он заключил, что издательский проект Петра закончился неудачей572. Позднее на эту же тему высказался и В. М. Живов, соглашаясь с мнением большинства исследователей о невостребованности в России петровских книг, но объясняя ее иначе. По его мнению, главной причиной здесь был непонятный большинству читателей «простой русский язык» (то есть не церковнославянский), которым по указаниям Петра делались переводы573.
Добавлю к этим заключениям несколько соображений. Что касается указания П. П. Пекарского на малочисленность сохранившихся петровских изданий, то сегодня положение дел выглядит здесь не столь драматично. С середины XIX века были обнаружены еще десятки, если не сотни их экземпляров, причем работа по выявлению петровских изданий продолжается и сегодня, спустя десятилетия после выхода фундаментального описания книг гражданской печати в библиотеках СССР574