— Я скопила двести пятьдесят долларов, — бодро сообщила Марша, — и мне еще должны за две недели.
Хорас быстренько подсчитал:
— Если прибавить мое жалованье, получается почти тысяча четыреста, и этого должно хватить на следующие полгода.
Марша заметно приуныла:
— Всего-то? Ну, я, конечно, могу найти еще на месяц песенный ангажемент. А в марте снова выйти на работу.
— Вот уж нет! — решительно объявил Хорас. — Ты будешь сидеть дома. Так, прикинем: будут счета от врачей, а кроме служанки, нам понадобится няня. Нам нужно больше денег.
— Нужно, — проговорила Марша устало, — только я не знаю, где их взять. Пора голове брать командование на себя. Плечи пошли на отдых.
Хорас встал и надел пальто.
— Ты куда?
— У меня появилась одна идея, — ответил он. — Сейчас вернусь.
Через десять минут, пока он шагал в направлении зала Скиппера, на него накатило безмятежное изумление, не приукрашенное никаким юмором: изумлялся он тому, что задумал предпринять. Как бы он вытаращился на самого себя еще год назад! Да и все бы вытаращились! Вот только если к вам в дверь постучалась жизнь и вы ей открыли, с ней вместе может войти множество непредсказуемых вещей.
Зал был ярко освещен, и, когда глаза Хораса свыклись с сиянием, он увидел задумчивого толстяка — тот сидел на груде матов и курил толстую сигару.
— Послушайте, — начал Хорас с места в карьер, — вы вчера серьезно говорили, что этими трюками на трапеции можно зарабатывать?
— Еще как! — изумленно подтвердил толстяк.
— Так вот, я все обдумал и решил, что стоит попробовать. Работать я смогу по вечерам, а в субботу еще и днем — и если за хорошие деньги, то регулярно.
Толстяк посмотрел на часы.
— Что же, — проговорил он, — тогда нужно повидаться с Чарли Полсоном. Он посмотрит на твои трюки, и через четыре дня у тебя будет ангажемент, ручаюсь. Сейчас поздновато, а завтра вечером я его приведу.
Толстяк выполнил обещанное. На следующий вечер явился Чарли Полсон и целый час изумленно наблюдал, как вундеркинд вычерчивает в воздухе невообразимые параболы, а на следующий вечер он привел с собой двоих крепышей, у которых был такой вид, будто они с самого рождения курили черные сигары и тихо, но страстно переговаривались о деньгах. В следующую субботу торс Хораса Тарбокса впервые был предъявлен широкой публике на гимнастическом празднике в Коулмен-стрит-гарденс. И хотя там собралось пять тысяч человек, Хорас совершенно не волновался. Он с раннего детства читал доклады в больших аудиториях и научился абстрагироваться.
— Марша, — проговорил он бодро в тот же самый вечер, — похоже, дела наши пошли на лад. Полсон говорит, что подыщет мне местечко в «Ипподроме», а это означает ангажемент на всю зиму. Ты же знаешь, «Ипподром» — это большой…
— Да, я вроде как слышала о нем, — прервала его Марша. — Только расскажи-ка поподробнее об этом своем трюке. Это не какое-нибудь там зрелищное самоубийство?
— Да ерунда это, — невозмутимо откликнулся Хорас. — С другой стороны, если рисковать и погибнуть ради тебя — это не самый желанный вид смерти. Назови мне какой приятнее, я хочу умереть именно так.
Марша потянулась к нему и крепко обвила руками его шею.
— Поцелуй меня, — прошептала она, — и назови «сердечко мое». Я очень люблю, когда ты говоришь «сердечко мое». А еще принеси мне книгу, чтобы было завтра что почитать. Только не Сэма Пипса, а что-нибудь занятное и несложное. А то я тут весь день с ума схожу от безделья. Думала даже писать письма, да только некому.
— А ты пиши мне, — предложил Хорас, — а я буду читать.
— Да куда мне! — вздохнула Марша. — Знай я подходящие слова, я написала бы тебе самое длинное любовное письмо на свете — и ничуточки бы не устала!
Прошло еще два месяца, и Марша все-таки очень устала, и несколько вечеров подряд перед публикой в «Ипподроме» представал очень встревоженный, сильно осунувшийся юный атлет. А потом на два вечера место его занял другой молодой человек, который вместо белого выступал в голубом, и аплодировали ему гораздо меньше. Через два вечера Хорас появился вновь, и те, кто сидел ближе к сцене, отметили, каким невыразимым счастьем сияло лицо юного акробата, даже когда он колесом крутился в воздухе, исполняя свой неповторимый, ошеломительный многократный оборот. После представления Хорас рассмеялся в лицо лифтеру и помчался в квартиру, перепрыгивая через пять ступенек, а потом на цыпочках прокрался в тихую комнату.
— Марша, — прошептал он.
— Привет! — Она улыбнулась ему слабой улыбкой. — Хорас, пожалуйста, сделай для меня одну вещь. Посмотри в верхнем ящике моего письменного стола, там лежит толстая стопка бумаги. Это, Хорас, ну вроде как книга. Я написала ее за три этих последних месяца, пока лежала в постели. Я хочу, чтобы ты отнес ее Питеру Бойсу Венделлу, который напечатал в газете мое письмо. Он-то уж разберется, хорошая это вещь или нет. Я писала так, как говорю, так, как когда-то написала ему письмо. Это просто рассказ обо всяком разном, что со мной произошло. Отнесешь, Хорас?
— Конечно, дорогая.
Он наклонился над постелью, положил голову на подушку рядом с Маршей и начал гладить ее по белокурым волосам.
— Милая моя Марша, — проговорил он нежно.
— Нет, — прошептала она, — зови меня так, как я тебя просила.
— Сердечко мое, — страстно выдохнул он, — милое, милое мое сердечко.
— А ее мы как назовем?
Прошла минута сонного, теплого счастья — Хорас думал.
— Мы назовем ее Марша Юм Тарбокс, — сказал он наконец.
— А почему Юм?
— Потому что именно он нас с тобой и познакомил.
— Правда? — пробормотала она, изумившись сквозь дремоту. — А я думала, это был Мун.
Глаза ее закрылись, и через минуту медленное, долгое колыхание простыни над ее грудью сказало ему, что Марша спит.
Хорас на цыпочках дошел до письменного стола, открыл верхний ящик и вытащил оттуда стопку густоисписанных, в пятнах от химического карандаша листков. Посмотрел на первый:
Марша Тарбокс
САНДРА ПИПС, С СИНКОПАМИ.
Он улыбнулся. Выходит, Сэмюэль Пипс все-таки произвел на нее впечатление. Перевернув страницу, он начал читать. Улыбка стала шире, он читал все дальше. Через полчаса он вдруг заметил, что Марша проснулась и следит за ним с кровати.
— Радость моя, — донесся ее шепот.
— Что, Марша?
— Тебе нравится?
Хорас кашлянул:
— Было не оторваться. Очень бойко.
— Отнеси это Питеру Бойсу Венделлу. Скажи, что когда-то был круглым отличником в Принстоне и можешь отличить хорошую книгу от плохой. Скажи, что эта — экстра-класс.
— Хорошо, Марша, — проговорил Хорас ласково.
Глаза ее вновь закрылись, Хорас подошел и поцеловал ее в лоб, а потом постоял над ней минутку, преисполненный нежной жалости. После чего вышел из комнаты.
Всю ночь скачущие буквы на тех листках, бесконечные орфографические и грамматические ошибки, равно как и безграмотная пунктуация, стояли у него перед глазами. Он несколько раз просыпался от прилива неодолимого сочувствия к этому порыву Маршиной души выразить свои чувства в словах. Он сполна осознавал его полную беспомощность, и впервые за долгие месяцы в голове у него зашевелились давно забытые мечты.
Он ведь когда-то собирался написать серию книг с целью популяризации неореализма, как Шопенгауэр популяризировал пессимизм, а Уильям Джемс — прагматизм.
Но жизнь распорядилась иначе. Жизнь хватает людей и загоняет их на гимнастические кольца. Он рассмеялся, вспомнив тот стук в дверь, ту невесомую тень в Юме, то требование Марши поцеловать ее.
— И это все тот же я, — проговорил он вслух с изумлением, лежа без сна в темноте. — Это я сидел в Беркли и безрассудно размышлял, может ли этот стук существовать в отсутствие моего уха. Я — тот же самый человек. Меня могут посадить на электрический стул за его преступления… Бедные бесплотные души, пытающиеся выразить себя через нечто материальное. Марша с ее написанной книгой; я со своими ненаписанными. Сперва мы ищем средства выражения, потом получаем то, что получаем, — тем и довольны.
V
«Сандра Пипс, с синкопами» с предисловием Петера Бойса Венделла, известного журналиста, сперва выходила по частям в журнале Джордана, а в марте была издана книгой. Первый же появившийся в журнале отрывок привлек широкое внимание. Достаточно избитый сюжет — девчонка из городка в Нью-Джерси приезжает в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой, — был изложен просто, но с удивительной живостью, с очаровательной ноткой грусти, коренящейся в самой бедности словарного запаса, — и в этом была неодолимая притягательность.
Питер Бойс Венделл, который как раз тогда ратовал за необходимость обогащения американского языка за счет включения в него ярких разговорных выражений, стал крестным отцом книги, и его громкое одобрение заглушило робкое недовольство обычных газетных критиков.
За право на журнальную публикацию Марша получила триста долларов, которые пришлись весьма кстати, поскольку, хотя Хорас зарабатывал в «Ипподроме» больше, чем раньше зарабатывала она, крошка Марша испускала громкие вопли, которые, по их мнению, означали одно: ей нужен свежий воздух. В результате к началу апреля они перебрались в одноэтажный домик в округе Вестчестер, где было место и для газона, и для гаража — для всего было место, в том числе и для звукоизолированного рабочего кабинета-крепости: Марша дала мистеру Джордану торжественное обещание, что запрется там, когда дочь хоть немного сможет обходиться без нее, и станет и далее творить бессмертную и безграмотную литературу.
«Все не так плохо», — размышлял Хорас однажды вечером, шагая от станции к дому. Он как раз взвешивал несколько очередных полученных им предложений: четыре месяца в водевиле за пятизначную цифру и возвращение в Принстон в роли надзирателя над всеми спортивными занятиями. Вот странно! Он когда-то собирался надзирать там за всеми философскими занятиями, а теперь даже прибытие в Нью-Йорк Антона Лорье, его былого кумира, совершенно его не взволновало.