Она резко смолкла.
Кит улыбнулся:
— Монаха непросто шокировать. Работа у нас такая — держать удар.
— В общем, — продолжала она, — я почти все сказала. Во всем этом такая… узость. В церковном образовании, например. В жизни появилось столько нового, чего католики просто не замечают, — например, противозачаточные таблетки.
Кит чуть заметно поморщился, но от Лоис это не укрылось.
— Ну, — проговорила она без паузы, — теперь все об этом говорят.
— Да, так оно, наверное, лучше.
— Еще бы, гораздо лучше. Ну, в общем, это все, Кит. Я просто хотела тебе объяснить, почему вера моя сейчас… поостыла.
— Ты меня не шокировала, Лоис. Я все это понимаю гораздо лучше, чем ты думаешь. У всех случаются такие периоды. Но я уверен, все закончится хорошо, дитя. У нас с тобой есть общий дар — вера, она поможет пережить все дурные времена.
С этими словами он поднялся, и они зашагали дальше.
— Я бы так хотел, чтобы ты иногда молилась за меня, Лоис. Мне кажется, именно твои молитвы мне и нужны. Потому что мне кажется, что за эти несколько часов мы очень сблизились.
Глаза ее внезапно засияли.
— Да, конечно-конечно! — воскликнула она. — Мне кажется, сейчас ты мне ближе всех на свете!
Он резко остановился и указал на что-то рядом с аллеей:
— Мы могли бы… на минутку…
Там, окруженная полукругом из камней, стояла пьета — статуя Пресвятой Девы в человеческий рост.
Немного робея, она опустилась рядом с ним на колени и безуспешно попыталась помолиться.
Когда он поднялся, она дочитала молитву лишь до середины. Он вновь взял ее за руку.
— Я хотел поблагодарить Ее за то, что Она даровала нам этот день, — сказал он просто.
В горле у Лоис вдруг образовался комок, хотелось как-то дать ему понять, как много все это значит и для нее. Но она не нашла слов.
— Я это запомню навсегда, — продолжал он, и голос его слегка дрожал, — этот летний день, который мы провели вместе. Все прошло так, как я и ожидал. И ты именно такая, как я думал, Лоис.
— Я ужасно рада, Кит.
— Знаешь, когда ты была маленькой, мне постоянно присылали твои фотографии — сперва ты была младенцем, потом малышкой в носочках, которая играла на пляже с ведерком и лопаткой, а потом вдруг стала печальной девочкой с чистыми, удивленными глазами, — и я постоянно грезил о тебе. Каждому человеку нужно прилепиться к чему-то живому. Думаю, Лоис, я все пытался удержать при себе твою крошечную чистую душу — даже когда жизнь начинала кричать в полный голос, когда все умозрительные представления о Боге представлялись сплошной насмешкой, а любовь, страсть и миллионы других вещей подползали ко мне и шептали: «Посмотри на меня! Вот, я и есть Жизнь. А ты от меня отвернулся». И когда путь мой вел через эти тени, Лоис, впереди всегда мерцала твоя детская душа, такая хрупкая, чистая и изумительная.
Лоис беззвучно плакала. Они уже дошли до ворот, она оперлась на них локтем и принялась яростно вытирать глаза.
— А потом, дитя, когда ты заболела, я однажды ночью встал на колени и принялся просить Господа сохранить тебе жизнь ради меня — я уже тогда знал, что хочу большего: Он научил меня хотеть большего. Я хотел знать, что ты дышишь и движешься в том же мире, что и я. Я видел, как ты растешь, как твоя ничем не запятнанная невинность превращается в пламя, как оно пылает, озаряя путь тем, кто слабее душою. А еще я хотел когда-нибудь посадить на колени твоих детей и услышать, как они будут называть старого колченогого монаха дядей Китом.
Казалось, теперь в словах его звучит смех.
— Ах, Лоис, Лоис. Тогда я еще много чего попросил у Бога. Я просил даровать мне письма от тебя и место за твоим столом. Я очень многого хотел, Лоис, дорогая.
— У тебя есть я, Кит, — прорыдала она, — и ты это знаешь, скажи, пожалуйста, что ты это знаешь. Господи, ну что я как ребенок, но я не думала, что ты окажешься таким, и я… ах, Кит, Кит…
Он взял ее руку и осторожно погладил.
— Вот и автобус. Ты ведь еще приедешь?
Она заключила его лицо в ладони, наклонила, прижалась мокрой от слез щекой:
— Ах, Кит, братишка, когда-нибудь я расскажу тебе одну вещь…
Он подсадил ее в автобус, увидел, как она достает платок, как улыбается ему храброй улыбкой, а потом шофер хлестанул бичом, и автобус покатил дальше. На дороге взметнулось плотное облако пыли, и Лоис исчезла.
Несколько минут он стоял, не отнимая руки от опоры ворот; губы полураскрылись в улыбке.
— Лоис, — произнес он вслух с невнятным изумлением. — Лоис, Лоис.
Позднее проходившие мимо послушники увидели, что он стоит на коленях перед пьетой, а возвращаясь через некоторое время обратно, обнаружили его на том же месте. Он простоял там, пока не опустились сумерки и учтивые деревья не затеяли над головой перебранку, а в мглистой траве не приняли на себя бремя песни сверчки.
VII
Первый телеграфист на балтиморском вокзале присвистнул сквозь крупные передние зубы, привлекая внимание второго телеграфиста.
— Чего там?
— Видишь девицу — не, вон ту, хорошенькую, с этакими черными блямбами на вуальке? Опоздал, она ушла. Такое пропустил!
— И чего она?
— Да ничего. Просто красотулечка — сил нет. Была тут давеча, послала какому-то там телеграмму, чтобы встретил ее, где скажет. А тут минуту назад пришла с заполненным бланком, стоит и вроде как уже мне протягивает, а тут вдруг возьми да и передумай, раз — и порвала.
— Гм.
Первый телеграфист вышел из-за стойки, подобрал с пола два обрывка бумаги и небрежно приложил один к другому. Второй телеграфист пристроился читать через его плечо, автоматически пересчитывая слова. Их оказалось всего семь:
ПИШУ ПОПРОЩАТЬСЯ НАВСЕГДА ЕХАТЬ ПРЕДЛАГАЮ
В ИТАЛИЮ
ЛОИС.
— Порвала, говоришь? — спросил второй телеграфист.
Четыре затрещиныПеревод Е. Калявиной
I
Сегодня я не знаю никого, кто испытывал бы хоть отдаленное желание врезать Сэмюэлю Мередиту. Весьма вероятно, причина в том, что вражеский кулак может нанести серьезные увечья мужчине на шестом десятке, но я со своей стороны склонен полагать, что Сэмюэль начисто утратил все свои колотибельные свойства. Несомненно, однако, что в разные периоды его жизни эти колотибельные свойства были присущи его лицу в той же степени, в какой целовабельность зачастую кроется в девичьих губах.
Не сомневаюсь, что у каждого имеется в запасе такой знакомый, а то и друг, который способен возбуждать к себе страстную неприязнь, — кто-то выражает ее, непроизвольно сжимая кулаки, кто-то бурчит насчет «начистить чайник», «взгреть» и «засветить в глаз». В сопоставлении с другими чертами Сэмюэля Мередита эта способность была настолько сильна, что повлияла на всю его жизнь.
Что же это было? Определенно, черты лица тут ни при чем, ибо с юных лет Сэмюэль имел весьма приятную наружность: широкое, открытое лицо с честными и доброжелательными серыми глазами. Впрочем, я слышал, как он признался полному залу репортеров, вечно выуживающих истории из серии «как я добился успеха», в том, что ему стыдно рассказать всю правду — правду, которой они все равно не поверят, и, мол, это не одна история, а целых четыре, и что публике будет совсем не интересно читать о человеке, которого затрещинами вели к процветанию и славе.
Все началось еще в Андоверской академии Филипса — Сэмюэлю было тогда четырнадцать лет. Взлелеянный на икорной диете, он гонял коридорных в отелях чуть ли не половины европейских столиц, и ему просто повезло, что у матушки его случилось нервное истощение и она передоверила его образование рукам менее ласковым и менее пристрастным.
В Андовере ему был назначен сосед по комнате — Джилли Худ, тринадцатилетний крепыш, всеобщий школьный любимец. С того самого сентябрьского дня, когда камердинер мистера Мередита поместил одежду Сэмюэля в лучший комод в комнате, спросив на прощание: «Не укласть ли ишшо какие предметы гардеропа, мой господин Сэмюэль?» — Джилли не переставал стенать, что администрация его надула. Он чувствовал себя точь-в-точь как раздраженная лягушка, в аквариум которой подсадили золотую рыбку.
— Черт побери, — жаловался он сочувствующим однокашникам, — да он просто чванливый сачок! Спрашивает: «Надеюсь, в этой компании все джентльмены?» Я отвечаю: «Да нет, просто ребята», а он мне, дело, мол, не в возрасте, а я ему: «А при чем тут возраст?» Вот же, навязался на мою голову, тупица!
Три недели Джилли без единого звука сносил замечания юного Сэмюэля о гардеробе и привычках своих близких друзей, терпел французские вкрапления в разговоре, терпел сотни полудевчоночьих замашек, свидетельствующих о том, во что может превратиться мальчик, если нервная мамаша будет держать его подле юбки, а затем в аквариуме разразилась буря.
В комнате собралась небольшая компания, чтобы выслушать Джилли, гневно обличающего недавние грехи отсутствующего Сэмюэля.
— Говорит мне: «Ой, я не могу всю ночь спать с открытыми окнами! Только очень недолго», говорит, — жаловался Джилли.
— Не давай ему садиться тебе на шею.
— На шею? Мне? Уж будьте спокойны, я открываю окна настежь. Но эта дубина не закрывает их утром, когда его очередь.
— Так заставь его, Джилли!
— Я его заставлю, — затряс головой Джилли, яростно соглашаясь. — Будь спок. Пусть не думает, что я ему тут прислуга.
— Ну, поглядим, как ты его уделаешь.
При этих словах в дверях показалась «эта дубина» собственной персоной, одарив присутствующих одной из своих возмутительных улыбочек. Двое сказали: «Здоров, Мер-дит», остальные холодно зыркнули в его сторону и продолжили беседу с Джилли. Но похоже, Сэмюэля это не удовлетворило.
— Не могли бы вы не сидеть на моей постели? — вежливо попросил он двоих особо приближенных к Джилли, вольготно расположившихся на его, Мередитовой, кровати.
— Чего?
— На моей постели — вы что, по-английски не понимаете?