— О, она весьма аристократична, — согласилась миссис Роджерс. — Ее дед был сенатором или губернатором, или что-то в этом роде, в одном из южных штатов. Отец тоже выглядит как аристократ. О да, оба весьма аристократичны, они явно аристократы.
— Но она кажется ленивой.
Скотт наблюдал, как желтое платье вынырнуло и снова погрузилось в поток танцоров.
— Двигается словно нехотя. Даже странно, что танцует так хорошо. Она обручена? А кто это все время ее перехватывает, вон тот парень, что залихватски заткнул галстук за воротник и щеголяет потрясающими косыми карманами?
Скотта до того раздражала настойчивость молодого человека, что его сарказм прорвал кольцо беспристрастности.
— Ах этот, — миссис Роджерс наклонилась, кончик языка чуть высунулся, — этот юноша О’Рурк. Он от своего не отступится, я уверена.
— А я уверен, — вдруг сказал Скотт, — что вам придется представить меня, если она случайно окажется рядом, когда доиграет музыка.
Они встали и принялись высматривать Йенси — миссис Роджерс, маленькая, толстеющая, нервная, и кузен ее мужа Скотт Кимберли — брюнет, чуть ниже среднего роста.
Скотт был сирота, унаследовавший полмиллиона, и причин для присутствия его в этом городишке было не больше, чем если бы он отстал от поезда.
Они искали Йенси еще несколько минут — и напрасно. Желтого платья чарующе медлительной Йенси больше нигде не было видно.
Часы показывали половину одиннадцатого.
II
— Добрый вечер, — поздоровался отец, и язык его к этому часу уже слегка заплетался. — Кажется, это становится… входит в привычку.
Они стояли у боковой лестницы, и через его плечо Йенси видела сквозь стеклянную дверь, как с полудюжины мужчин сгрудились у стола в хорошо знакомом ей расположении духа.
— Не хочешь ли пойти и поглядеть чуть-чуть? — предложила она с улыбкой, изображая непринужденность, которой и в помине не было.
— Спасибо, только не сегодня.
Отцовская степенность была слишком подчеркнутой, чтобы кого-то убедить.
— Ну на минуточку, — настаивала она, — здесь все собрались, и я хотела бы знать, что ты думаешь об одном человеке. — Не самое лучшее, но единственное, что пришло ей в голову.
— Я совершенно убежден, что там нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, — сказал Том Боумен решительно. — Я з-заметил, что по какой-то безумной причине меня всегда удаляют с поля и полчаса выдерживают на скамейке штрафников, будто я за себя не отвечаю.
— Я всего лишь попросила побыть со мной несколько минут.
— Очень заботливо, без сомнения, но я крайне вовлечен в сегодняшнюю дис-куссию.
— Ну, пойдем, папа!
Йенси вкрадчиво просунула ладонь под локоть отца, но он легко высвободился, приподняв руку:
— Извини, не получится.
— Вот что, — предложила она, скрывая, что раздражена затянувшимся спором, — ты зайдешь, глянешь один разок, и, если станет скучно, ты… ты сразу вернешься.
Он покачал головой:
— Нет, благодарю.
Затем без лишних слов он вернулся в бар. Йенси снова пошла в бальный зал.
Проходя мимо шеренги ничьих кавалеров, она мельком взглянула на них и, быстро выбрав одного, прошептала:
— Потанцуешь со мной, Карти? Мой партнер сбежал.
— С радостью, — искренне ответил Карти.
— Ты очень любезен.
— Я? Это ты любезна, я полагаю.
Она посмотрела сквозь него. Разговор с отцом ее взбесил. На следующее утро за завтраком она будет источать пробирающий до костей холод, но сегодня ей оставалось только ждать, надеясь, что в худшем случае он хотя бы не выйдет из бара до окончания танцев.
Миссис Роджерс, соседка Боуменов, неожиданно появилась рядом в сопровождении незнакомого молодого человека.
— Йенси, позволь представить тебе мистера Кимберли, — светски улыбаясь, сказала миссис Роджерс. — Мистер Кимберли проводит у нас выходные, и я хочу познакомить его именно с тобой.
— Какой блеск, — промурлыкала Йенси с ленивым безразличием.
Мистер Кимберли пригласил мисс Боумен на танец, и мисс Боумен бесстрастно приняла приглашение. Заученным движением они соединили руки и отдались ритму барабана.
И в тот же миг Скотту привиделось, что и зал, и танцующие пары вокруг них превратились в малозначительный фон. Банальные люстры, ритм музыки — парафраз на темы парафраза; лица множества девушек, хорошеньких, невзрачных и уродливых, слились в безликую массу, как если бы они существовали только на сетчатке сонных глаз Йенси или на ее порхающих ножках.
— Я наблюдал за вами, — начал Скотт без обиняков, — мне показалось, что вы скучаете.
— Скучаю?
Ее темно-синие глаза обнажили приграничную полосу хрупких радужек, раскрывшись с нежной имитацией интереса.
— Убиться можно! — добавила она.
Скотт засмеялся. Она использовала сомнительные слова без улыбки, без малейшего намека на шутливую интонацию. Он и раньше частенько слышал модные словечки: «шик», «блеск», «красота», но никогда вот так — без малейшего намека на смысл. В устах этой меланхоличной красавицы словечки звучали невыразимо чарующе.
Танец кончился. Йенси и Скотт направились к дивану у стены, но завладеть им не успели: раздался визгливый смех и дюжая девица, волоча в кильватере смущенного юношу, пронеслась мимо них и плюхнулась на диван.
— Какое нахальство, — заметила Йенси.
— Я полагаю, это ее привилегия.
— Девушка с такими лодыжками не заслуживает привилегий.
Они неловко примостились на жестких стульях.
— Откуда вы? — вежливо и безразлично спросила она Скотта.
— Из Нью-Йорка.
Проникнувшись услышанным, Йенси соблаговолила уделить собеседнику лучшую часть десятисекундного взгляда.
— Что это за джентльмен в невидимом галстуке, — резко спросил Скотт, чтобы привлечь к себе внимание, — который так закрутил вас? Я глаз от него не мог оторвать. Его личность так же забавна, как его галантерея?
— Не знаю, — ответила она, растягивая слова, — мы помолвлены всего неделю.
— О боже! — воскликнул Скотт, вспотев до самых ресниц. — Прошу меня простить, я не…
— Я пошутила, — перебила она его, задохнувшись смехом, — хотела посмотреть, что вы на это скажете.
Они посмеялись, и Йенси продолжала:
— Ни с кем я не помолвлена. Увы, я до ужаса непопулярна. — Неизменная тягучая интонация, тот же томный голос забавно противоречили смыслу сказанного. — Никто не возьмет меня замуж.
— Как трогательно!
— В самом деле, — прошелестела она, — чтобы выжить, я все время должна слышать комплименты, но никто больше не считает меня привлекательной, и вот я их больше не слышу.
Скотт редко так удивлялся.
— Отчего же, вы ведь прелестное дитя! — возопил он. — Бьюсь об заклад, что с утра до вечера вы слышите одни комплименты!
— Конечно слышу, — отвечала она с нескрываемым удовольствием, — но только если сама напрошусь на них.
«Всегда одно и то же», — думала она, поглядывая вокруг с непривычным для нее пессимизмом. Парни — кто трезв, кто навеселе, все те же старушки, сидящие вдоль стены, а рядом — одна или две девушки, уже оттанцевавшие свое здесь прошлым летом.
Йенси достигла возраста, когда подобные танцы в загородном клубе уже кажутся едва ли не полным идиотизмом. Картина обворожительного карнавала, где сверкающие драгоценностями безупречные девушки, накрашенные в пределах приличий, дабы предъявить себя восхитительным незнакомцам, — эта картина поблекла и съежилась до размеров небольшого зала, где намерения нескрываемы и почти непристойны, а поражения так явственны.
Всего-то за несколько лет! Даже танцы вряд ли изменились хоть на одну оборку в платье или один новый кульбит, фигурально выражаясь.
Йенси была готова к замужеству.
Пока дюжина фраз вертелась на языке Скотта Кимберли, появилась миссис Роджерс и перебила их с виноватым видом:
— Йенси, позвонил мой шофер и сообщил, что машина сломалась. Не найдется ли место в вашей? Если это может причинить малейшее неудобство, даже не стесняйтесь отказать…
— Я уверена, что папа будет очень рад. Там достаточно места, потому что я приехала на другой машине.
Интересно, думала она, будет ли отец к полуночи иметь презентабельный вид? Машину он мог вести в любом состоянии, и, кроме того, те, кто просит подвезти, обычно не привередничают.
— Это будет прелестно, благодарю вас, — сказала миссис Роджерс.
Затем, поскольку она уже миновала игривую пору «за тридцать», когда женщины еще думают, что вполне persona grata[33] в кругу молодежи, и вступила в пору «сорок с хвостиком», когда собственные дети тактично убеждают их в обратном, миссис Роджерс сочла своим долгом удалиться. Тотчас же заиграла музыка, и юноша-горемыка с белыми полосками на лице возник перед Йенси. А перед самым-самым концом следующего танца Скотт Кимберли перехватил ее снова.
— Я вернулся, — начал он, — чтобы сообщить вам, что вы прекрасны.
— Вовсе нет, — ответила она, — и вы всем это говорите.
Музыка со всем жаром рванула к финалу, и они удобно устроились на диване.
— Это впервые за три года, — сказал Скотт.
Откуда возникла эта цифра, он не знал, но почему-то она оказалась убедительной для обоих. Ее любопытство зашевелилось. Она его уже изучала. Она подвергла его ленивому допросу, начав с родственных отношений с Роджерсами и закончив подробным описанием его нью-йоркской квартиры.
— Я хочу жить в Нью-Йорке, — говорила она ему, — на Парк-авеню, в одном из тех изумительных белых домов, где квартиры в двенадцать просторных комнат, а оплата — целое состояние.
— Да, и я хочу того же, когда женюсь. Парк-авеню — я считаю ее одной из красивейших улиц в мире, и скорее всего, потому, что там нет этих паршивых парков, из-за которых город кажется фальшивым предместьем.
— Верно, — согласилась Йенси. — Так или иначе, мы с отцом бываем в Нью-Йорке по три раза в году. И всегда останавливаемся в «Рице».