Гриша, полуобернувшись, искривил губы в улыбке.
– Хорошо быть ответственным за хозяйственно-административные службы, – сказал он. – Узнаешь многое из того, о чем раньше и не подозревал.
Море тусклой привычной ненависти чувствовалось в его голосе. Так могли бы говорить пресмыкающиеся, если бы они, конечно, умели. Щелкнув хлипким замочком, открылась еще одна дверь. Помещение, куда мы проникли, выглядело уже совершенно иначе: кресла матовой кожи, хрустальные грани бокалов в серванте. И сам явно музейный сервант – в лазоревых радужках инкрустаций. Полумрак рассекало лезвие света из соседней комнаты. Я шестым чувством уже догадывался, где мы очутились. По другую сторону тщательно охраняемых из приемной дверей. И действительно, за письменным столом сидел человек знакомой внешности: неуклюжий, угрюмый, с непомещающейся в костюме фигурой, с мужиковатым лицом, напоминающим замысловато выросший корнеплод, с зачесом седых волос надо лбом. Руки его придавливали рассыпанную по столешнице пачку бумаг, а льняные брови подтягивались на лоб, будто от безмерного удивления. С первого взгляда было понятно, что он, как бы это выразиться, не совсем жив. Правда, мертвым его тоже назвать было нельзя, чувствовалось, что кожа пока еще – розовая, не ссохшаяся, эластичная. Я бы сказал, что он скорее был жив, чем мертв. Тем не менее, с рукава его к краю стола тянулась ниточка паутины, и такая же паутина слюнным тяжем провисала от его затылка до люстры.
Воздух в помещении был – словно им не дышали по крайней мере лет триста.
– Вот, Александр Михайлович, – щеря зубы, сказал Гриша Рагозин. – В жизни, как говорится, всегда есть место подвигу. Я вас сюда провел, пожалуйста, остальное – вы сами…
Горло у него, как у варана, слегка вздулось.
– Что мне следует делать? – спросил я.
– Ничего особенного – сесть, по возможности расслабиться. Постараться не удерживать в себе силы – когда почувствуете… – Он сглотнул и добавил. – Имейте в виду, это может быть очень опасно.
Я заметил, что окна в помещении черно-багрового цвета. Будто к рамам снаружи прильнул целый океан крови. И густая сукровица его сворачивалась в коросточки.
– Это вам обойдется лет в пять жизни, – сказал Гриша откуда-то издалека.
Тем не менее, я уже сидел в кресле, терпко пахнущем кожей, – откинулся на широкую спинку, расслабился, как мне было велено. Желтый свет в помещении слегка потускнел. Серый жрущий предметы туман проступил в воздухе. Так бывает, когда долго и пристально смотришь в одну точку. Человек напротив меня был неподвижен, как статуя. И вдруг тянущее неприятное чувство возникло у меня внутри, будто тысячи невидимых ниточек соединили меня с этой статуей, причем каждая выдирала из меня что-то живое – с болью, с бритвенной резью, обнаружившейся в сердце и легких. Я был спеленат ими, как муха, высасываемая пауком. Не хватало дыхания, удары пульса набатом отдавались в висках. Жилочка, удерживающая меня над смертью, натягивалась и вибрировала. Казалось, она сейчас лопнет, и я полечу в черную бездну. Туман сгустился, оставив нерезкий по краям туннель света. Выход из него заполонила аляповатая маска статуи. Видны были поры на коже, желтизна и отечность картофелеобразного носа.
Вдруг – морщинистые веки дрогнули.
– Хватит!.. – звенел в ушах назойливый крик Гриши Рагозина.
Голос был не сильнее комариного писка.
Через силу, точно разламываясь, я повернул к нему голову. И невидимые ниточки лопнули – меня будто сбросило обратно в кресло. Серый туман распался, хлынул едкий, как кислота, электрический свет. Заколыхался тяж паутины, свисающий с люстры. К окну льнула уже не кровь, а мокрая ноябрьская чернота. Перепуганный Гриша Рагозин действительно стоял надо мной. Но смотрел он не на меня, а на оживающего человека напротив. Тот с трудом, кажется, даже со скрипом, двинул глазными яблоками. Вздулась и запульсировала на лбу синяя жилка вены.
– Понимаешь!.. – всхрапнул он, точно шаркнув напильником по деревяшке.
И, как бык, поворочал объемистой колодой шеи. Вероятно, заново привыкая к тому, что она все же шевелится.
Мне казалось, что мы идем по торфяному пожару. Огня не видно, лишь струйки дыма пробиваются из-под почвы. Травяной дерн пружинит, и вызревают под ним гудящие огненные пространства. Еще шаг, – земля разойдется, и ухнешь в геенну, выстланную живыми углями. Правда, в нашем случае это будут не угли, а мерзостная могильная яма. Обрушится пласт чернозема и погребет в толще вечности.
Это, наверное, был полный упадок сил. Как у донора, который сдал чрезмерно большую порцию крови. Я плохо помню, как потом добрался до Лобни. В электричке я, кажется, задремал, убаюканный постукиванием на рельсах. Необыкновенная слабость пропитывала все тело. Кружилась голова, и при малейшем усилии гусиным потом выступала испарина. У меня вовсе не было ощущения грандиозной победы. Первый натиск загробного мира был отбит осиновым колом Герчика. Но за ним безусловно и скоро последуют второй и третий. Мумия не успокоится, ей все время нужны свежие токи жизни. И ей нужна власть, чтобы направлять эти токи именно к себе. Она будет незаметно обгладывать нас год за годом. Год за годом, из Мавзолея, она будет собирать свою незримую дань. А потом, когда жизненные силы страны иссякнут, рыжеватая бестия снова воцарится в Кремле. Наступит тысячелетие мертвых. Это очевидно.
Из туманного зеркала ванной на меня смотрело лицо с провалами щек, с заострившимся кончиком носа, с морщинистыми глазными мешками. Фиолетовой пылью скопилась в них нечеловеческая усталость. Губы как тряпочки. Пять лет жизни, предупредил Гриша Рагозин. Похоже, что он был прав. Мысли у меня рассыпались. Я глотнул густой чайной заварки и завалился спать.
Очнулся я от неприятного чувства, что в доме кто-то находится. Это было точно землетрясение, сбросившее меня с кровати. Внутри у меня все мелко дрожало. Я опомниться не успел, как уже оказался в старом своем спортивном костюме, в сандалетах, которые обычно ношу дома, – палец мой нащупывал пластмассовую кнопочку выключателя. Кнопка щелкнула, свет, однако, не загорелся. Я безрезультатно, как в тяжком сне, давил ее раз за разом. Интересно, что ничего такого мне сперва в голову не приходило. Я лишь проклинал нашу хилую лобнинскую подстанцию, которая опять отключила электричество. Это случалось у нас чуть ли не два раза в неделю. Но уже в следующую секунду меня окутал смрад мокрой земли – будто гнилостное торфяное облако вползло в комнату. Был в нем вкус перепревающего жирного гумуса, терпкий запах конкреций, спекшихся до известки, кисловатость безглазых существ, жрущих органику. И буквально в то же мгновение грузно, как под чугунной болванкой, скрипнула половица.
– Кто здесь?..
Почему-то мелькнула дурацкая мысль, что – это Рабиков. Достал новую информацию, возник неизвестно откуда, вынырнул из крысиных ходов, куда обычному человеку нет доступа. Непонятно было лишь, как он сумел проникнуть внутрь дома. Дверь была заперта, я это хорошо помнил. Позже, правда, выяснилось, что гвозди петель вылезли из дюймовых досок, в дереве зияли неровные дырочки с окислами по краям, а цепочка была то ли перекушена, то ли разорвана. Чтобы так ее раскурочить требовалась невероятная сила. Странно, что во время сна я ничего такого не слышал. Это, однако, выяснилось действительно позже. А тогда я, пробитый внутренней дрожью, застыл на кровати. Темнота была почему-то такая, что хоть глаз выколи. Ведь обычно как – блеск звезд, размытые лунные тени. Даже если облачность, то очертания предметов все равно проступают. А тут, как в могиле, – ни зги, ни просвета. И вот в этой почти неправдоподобной, гробовой убийственной слепоте родилось низкое, подсвистывающее туберкулезом дыхание, не дыхание даже, а сопение принюхивающегося к следу зверя, и по хрипотце, которую иначе было бы не уловить, я внезапно понял, что тот, кто проник в дом, уже совсем рядом.
Обжигающая волна страха буквально вымела меня из кровати. Брякнула щеколда на окне, задребезжали чуть не вылетевшие от удара стекла. Кстати, может быть, они и вылетели, я просто не обратил на это внимания, – я уже бежал по участку, козлом перепрыгивая через грядки, а в ушах моих стоял визг кроватных пружин, продавленных чуть не до пола. Вероятно, там, в комнате, меня спасли какие-то доли секунды. Обернулся я, только достигнув задней калитки. Фонари вдоль всей улицы, естественно, не горели. Ближайший бетонный столб вытаращил стеклянный зрачок. Гробовая кромешная темнота, однако, слегка развеялась. В мути вязкого неба угадывались мелкие звезды. Набухал, окруженный дымкой, бледный волдырь луны, и на слабом фоне его чернела островерхая глыба дома: проволока сирени, опутавшая веранду, беленые эмалью ставни. Вывернутые створки окна, кажется, еще двигались – в тот же самый момент из них вывалилось что-то грузное и, как аллигатор, заворочалось в клумбе, хрустя георгинами.
В эту секунду я впервые его увидел: комковатая, будто слепленная из грязи фигура, по-медвежьи раскинув лапы, точно желая обнять, неуклюже переваливаясь, затопала ко мне через грядки. Двигалась она с какой-то несообразностью механизма: приседая на каждом шаге, покачиваясь под собственной тяжестью, вероятно, координация у нее была неважная, но упорство, с которым она приближалась, выглядело фатальным. Так, наверное, приближается смерть к стареющему человеку. Впрочем, все это я сообразил уже значительно позже. А тогда, едва не выломав из ограды заклинившуюся калитку, перепрыгнул через канаву, резко хлестнувшую прутьями, обо что-то запнулся, выпрямился, удержал равновесие, и, работая локтями, как спортсмен, устремился туда, где за ближней околицей начинались картофельные огороды.
Уже минут через пять я понял свою ошибку. Мне, конечно, следовало сворачивать не к огородам, а к центру поселка – рискнуть, проскочить под носом своего преследователя. В центре – железнодорожная станция, отделение милиции, участковый, вообще, население, там можно было рассчитывать на помощь. А теперь он отжал меня в безлюдье, гулкое от ночного тумана. Особого выбора у меня не было. Впереди начинался подъем, вздымающий к горизонту поля с капустой. Я боялся, что просто сдохну, в конце концов, на этом подъеме. Слева же клубилась рыхлая, казалось, спасительная чернота близкого леса. Не знаю, что меня на это подвигло, но я резко свернул, и вломился в мокрый кустарник, опоясывающий опушку.