— Не надо меня просить. Я так решила и расскажу всем. Замолчи, Джон!
— Молчу.
— Вот так! Когда Джон сделал мне предложение, он был слишком глуп, чтобы понимать, какая это наглость!
— Вот видите!
— Я сдержала слово, данное отцу. Я вручила ему чек на сто пятьдесят марок и попросила его: «Превратите их за полгода в пятьдесят тысяч, и я ваша!»
Эндрюс посмотрел на Стэфани и заметил, между прочим:
— Вы мне этого никогда не рассказывали.
— А зачем? Возмутительная история.
— Что тут возмутительного, Стэфи?
— Все.
— Нет. Разве я не добился своего? Разве я не прошел через ад, чтобы добыть эти чертовы деньги и завоевать тебя, дорогая? Разве это не так? Даже невозмутимый Эндрюс Блэкфорд остолбенело уставился на Джона Фархшема — куда подевался его апломб и вальяжное спокойствие.
— Вы сделали пятьдесят тысяч за полгода? Я правильно вас понял?
— А почему вы думаете, что я не смогу?
— Верьте-не-верьте, Эндрюс, но он действительно их сделал. Да, этот дурак, увалень за полгода их сделал, заработал, и я вынуждена была сдержать свое слово, и он получил в жены Стэфани Харпер. Более того, обладание этими деньгами и мысль, что он сделал их сам, придало ему — вы не поверите! — известное величие. Я игрок. Я импульсивная женщина.
— Какая?
Стэфани посмотрела на Патрицию, как бы удивившись, что она еще здесь, но ответила, почти раздельно повторила незнакомое для нее слово:
— Импульсивная! Я сдержала слово. — Продолжала она, обращаясь только к адвокату. — Я вышла за него замуж. И лишь потом узнала, каким образом он заработал эти деньги или сделал их, как он выражается. Но было уже слишком поздно.
— Ну и каким же? — Фархшем, можно сказать, лез на рожон. — Собственным умом.
— Умом!?
— Да, только умом.
— Скажи лучше, только благодаря своей глупости, невежеству, преступным наклонностям и удаче, которая, к моему большому удивлению, часто сопутствует дуракам.
— Ты так не думаешь обо мне, Стэфи?
— Именно так. Но не мешай мне рассказывать адвокату. И вот, ты получил мою руку, которой добивалось столько достойных мужчин. А на самом деле ты должен был получить и заслуживал совсем другого — пяти или больше лет каторги.
— Пяти? Ты сама знаешь, что, возможно, и пятнадцати, но жизнь с тобой…
— Что, жизнь со мной?!
— Сказать?!
— Скажи, скажи!
— Жизнь с тобой оказалась пострашнее всякой каторги.
— Вот и вся благодарность!
— Прости…
— Она была бы для тебя раем, если бы природа создала тебя достойным такой спутницы, как я. А чем она стала для меня?
— Ты сама…
— Сама, сама, Джони, виновата. Когда-то ни один мужчина не был для меня достаточно хорош. Как принцесса из сказки, после всех своих ошибок и побед, предлагала руку любому, кто выполнит мое условие. Но женихи из хороших семей или были слишком горды, или не уверены в себе.
— А я был уверен! Потому, что был дураком и очень хотел иметь такую, нет именно тебя своей женой!
— Лучше бы не хотел! Я только позже поняла, что люди из хороших семей были слишком честны для такой безумной сделки. А этот выдержал, и я оказалась связанной с этим огромным жалким насекомым.
— Стэфи, дорогая, ты можешь говорить, что хочешь, как всегда, но тогда ты была влюблена в меня не меньше, чем я в тебя. Ведь, это чистая правда.
— Нет, не правда!
— Вспомни…
— Да ладно. Ну и что? Ты был молод, хорошо сложен, прекрасно выглядел на теннисных кортах и на ринге. И общение с тобой возбуждало меня.
Джулиус Сэдверборг опять испугался пикантных подробностей в отношениях этой супружеской пары. Он протестующе, как в суде, поднял руку:
— Миссис Фархшем, не надо углубляться в такие интимные подробности! Может обойдемся без них?
— Не думаю.
— Я прошу…
— Хорошо. Вы, Джулиус Сэдверборг, может и набиты старой соломой, а я человек из плоти и крови. Джон физически безупречно сложен и привлекателен, и это единственное оправдание моего замужества.
— Я молчу.
— Молчите, молчите, мой поверенный! У вас ведь не хватит наглости заявить, несмотря на то, что он ваш друг, что он наделен интеллектуальным обаянием?
Джулиус что-то внимательно рассматривал на своем столе. Никто не смотрел на Стэфани Харпер, испытывая некоторую неловкость, только Патриция улыбалась, довольная происходящим и, очевидно, еще каким-то своим мыслям.
Первым опомнился, чтобы вставить интересующий его вопрос Эндрюс Блэкфорд:
— Но как он все-таки сумел сделать эти пятьдесят тысяч?
— Вот сумел!
— Играл на бирже?
— Вздор! Этот человек не сумел бы отличить плюральной акции от просроченной, от обыкновенной с просроченным дивидендом. Он не способен даже сообразить, с чего начинают на бирже.
— При чем ту биржа?
— Так как все-таки? — не отступал Эндрюс Блэкфорд. — На моем счету в банке сейчас как раз такая сумма, и мне хотелось бы ее превратить в пятьдесят тысяч. Мне страшно хочется этого. — И он с надеждой посмотрел на Джона Фархшема. А Фархшем почти дремал, он всегда страшно уставал, когда много говорила Стэфани.
— Вы так богаты, Стэфани, — Эндрюс Блэкфорд, не получив ответа у Фархшема, опять обратился к Стэфани, — что каждый порядочный человек, приближаясь к вам, чувствует себя авантюристом.
— Авантюристом?
— Именно, авантюристом. Вы не понимаете, что испытывает мужчина, который обнимает вас, имея на счету какие-то жалкие полторы сотни, а женщина в его объятиях — три четверти миллиона только на булавки. Миллион для нее — это мелочь, с которой она чувствует себя нищей.
Стэфани засмеялась своим каким-то особенным грудным смехом, как смеются, когда хотят кого-нибудь унизить и оскорбить:
— Но вы также, не способны понять, что чувствует женщина в объятиях мужчины, которого, как ей известно, она может купить хоть десять раз, не переплатив при этом лишнего.
— Я думала продаются только женщины, — с интересом вступила в разговор Патриция, чтобы напомнить, что и она здесь находится.
Стэфани посмотрела на нее, как бы вспоминая: а это кто такая и повернулась опять к адвокату, но Патриция ответила:
— Мужчины продаются гораздо чаще, милочка, но не за колготки.
Эндрюс Блэкфорд заинтригованный и заинтересованный, не отставал от Стэфани:
— Вы поможете мне поместить мои полторы сотни, если я их вам дам?
— Не стоит труда, Эндрюс. Человек, который делает операций меньше, чем на семьсот тысяч в неделю…
— Семьсот тысяч?!
— Да, меньше чем семьсот тысяч в неделю, на бирже ничего не заработает. Не суйтесь в денежные дела. Эндрюс, вы ничего не понимаете в них. Я предоставляю вам все, что нужно.
— Как вы сказали?
— Я этим займусь сама.
— Нет, увольте. Это не про меня!
— Не понимаю?
— Что тут понимать: я перестал бы себя уважать. Предпочитаю позволить себе роскошь бедняка — платить за ваши билеты в театр, за обед в «Рице» и одалживать вам те небольшие суммы, которые вам необходимы, когда мы бываем вместе.
Все с заинтересованным вниманием поворачиваются к Стэфани, как будто увидели другую женщину. Она предстала перед ними с новой, присутствующим неизвестной стороны.
— Ты берешь у него деньги, Стэфи? — Джон Фархшем даже попробовал привстать на стуле, но тот подозрительно скрипнул, и он тихонько опять сел, но продолжал смотреть на Стэфани каким-то новым взглядом, как будто перед ним была другая женщина. — Этого не может быть!
— А что тут такого?
— Ты?!
— Да, я. Все правильно. У меня никогда не бывает карманных денег. Я, вероятно, дорогой Эндрюс, вытянула у вас целые миллионы небольшими банкнотами. Я распоряжусь, чтобы мои банкиры открыли вам счет на каких-нибудь пару тысяч.
Эндрюс Блэкфорд с некоторым снобизмом поклонился в сторону Стэфани и слабо возразил:
— Нет, нет, что вы. Мне нравится одолжать вам пятерки из моих небольших ресурсов. Но так как это быстро, даже угрожающе быстро, истощает мои скромные доходы, то честно сознаюсь, что хотел бы научиться у Джона искусству превращать сотни в десятки тысяч.
Стэфани походила по кабинету и остановилась около Эндрюса Блэкфорда. Она с сожалением посмотрела на него и решила открыть всем карты мужа.
— Его пример, дорогой Эндрюс, вам ничего не даст, к сожалению. Джон — одно из удивительных чудес природы, а в вас нет ничего чудесного, кроме вашего отменного аппетита.
— Вы всегда так считали?
— Без сомнения.
— А я вот сомневаюсь.
— Не надо, Эндрюс.
— Сядь, Стэфи, а то у всех болит голова, когда ты ходишь, как маятник.
— Потерпите. А я все же расскажу о тебе, Джонни.
— Твое дело.
— Так вот, слушайте. Случилось так, что каждый год в день рождения бабушка дарила ему пластинку с записями знаменитого тенора Энрико Карузо. А природа в минуту одного из своих великих капризов наделила Джона по совершенно необъяснимым причинам звучным голосом, почти сверхъестественного диапазона. Он берет такие высокие ноты, которые не может взять ни один смертный. Он обнаружил, что может без труда имитировать самые высокие ноты и все записи на пластинках и решил, что составит себе состояние как оперный тенор. Первое, что он сделал, дал половину денег директору какой-то захудалой труппы, который совсем разорился и был при последнем издыхании, а тот позволил ему выступать в одной из самых последних ролей Карузо. Он даже взял меня на этот спектакль.
— И что?
— А ничего!
— Я пел…
— Как ты пел, Джонни?
— Это не моя вина. Я могу перепеть Карузо.
— Что же случилось?
— Все это была интрига, — со спокойствием сфинкса, сказал Джон Фархшем. — Постоянный тенор этой труппы — свинья. Сам он не может взять си бемоль, не вывихнув себе при этом шею. Но он нанял кучу разных мерзавцев, а те забрались на галерку и освистали меня.
— Бедный Джонни.
— Молчите, «ангел хранитель»!
— Стэфи…
— Я Стэфи, и я расскажу, как было в самом деле. Суть в том, что природа одарила тебя потрясающим голосом, но нечаянно забыла одарить хотя бы минимальным слухом. Реветь ты можешь громче, чем стадо в несколько тысяч голов, а вот поешь, по меньшей мере, на четверть выше или ниже, чем надо.