Бородатый коротко кинул:
– Тимур!.. Ступай с ними!..
Они вошли в роскошный просторный подъезд высотки, отделанный цветным мрамором. Тимур восхищенно огляделся. И мгновенно в его сощуренных черных, как смола, глазах с синими восточными белками появился резкий блеск ненависти. Да, мужик, с каким бы удовольствием ты взорвал и этот домишко!.. Символ величия прежней красной страны – той страны, которой уже нет на карте… Так же, как нет и Империи… Бритый бандит, нагло вытянув из кармана пистолет, направил его на Митю и Ингу. Инга выдернула «браунинг». Улыбающиеся алые губы не дрогнули.
– Лифт?.. Пешком?..
– Лифт. Последний этаж. Выше только шпиль и небо.
Когда они выскочили из лифта, бритый Тимур процедил, не убирая пистолета:
– Дверь оставьте открытой. И без баловства.
– Какое баловство, ведь двадцатый этаж, – зло бросил Митя, копошась в замке. – Стойте тут!
Инга держала револьвер небрежно, как женскую безделушку, как зеркальце, вытащенное из косметички. Тимур ненавидяще наставил ей дуло в алый смеющийся рот. Митя исчез за приоткрытой дверью. Тимур нахмурил брови. Забеспокоился. Инга насмешливо глядела на него зелеными ягодами глаз из-под серо-голубой, в цвет дубленки, маске.
– Па-слушай, да-рагая, – маслено, вкрадчиво, сладко спел лиловощекий колючий Тимур, задрав вверх, в потолок, дуло пистолета, – а что ты все время в маске?.. У тебя на щеках проказа, что ли?.. Или сифилис?.. Или ты не хочешь, чтобы мужчины тобой любовались?.. сними…
Он протянул руку к маске. Движенье Инги было мгновенным и незаметным. Тимур злобно ворочался, как прибитый медведь, на холодном полу, потирая ушибленный локоть, поднимаясь с трудом. Он ожег Ингу огнем черно-маслянистых глаз, но больше не сунулся.
– Понял, – откровенная злоба зазвенела в его голосе, – все понял. Ты тоже умеешь веселиться. Да я тебе повода не дам. Грусти, букашка. У меня таких, как ты…
Он оборвал себя. Сжал в ушибленной руке пистолет, поморщившись, придвинул дуло к Ингиной груди, к яремной ямке. Она стояла и улыбалась как ни в чем не бывало. Тимура затрясло. Что там так долго делает этот куренок?!
– Поди туда! – крикнул он. – Проследи за ним! Мало ли что… Все равно вам вдвоем с двадцатки не убежать!
Шаги Инги четко и сухо зазвучали, каблучки сапожек застучали по паркету; она вошла в Митину квартиру, она шла к нему, навстречу ему, выставив вперед дуло револьвера, держа в руках оружие, как держат факел в темной и страшной пещере. А квартира была вся залита светом – Митя включил весь свет, что был в доме, все люстры, все бра и торшеры, настольные лампы. Господи, бывшие хозяева живут во Франции. Почему бы ему тоже там не жить. Никто не будет наставлять на него там новомодные многозарядные пушки. Никто не будет посягать на его священную собственность. Он сам будет распоряжаться ею. И своей жизнью. Которая тоже – его собственность.
А хотел бы он, чтобы Инга стала его собственностью?! Со всеми ее бархатными масками, со всеми ее назойливыми подружками… Да. Да. Тысячу раз да.
Она подошла к нему. Улыбка играла на ее губах. На сей раз – печальная.
– Извини, – попытался отшутиться он. – У меня не хата, а скворешник. Ты видишь, это же седьмое небо. Я же не Дьяконов. И поместий у меня нет пока, и усадьб. Но это ничего не значит, Инга. Я…
У него чуть не сорвалось с губ: «Я делаю тебе предложенье все равно, я измучался, я вожделею тебя, я хочу заплатить за тебя не деньгами, а судьбой, мне надоела вся эта дразнильная тягомотина», – а вместо этого, доставая с полки наволочку с самоцветами и порывшись в ней, сказал, протягивая Инге тяжелое золотое колье:
– На. Держи. Отдай им. Пусть подавятся.
Инга расстегнула дубленку и заткнула револьвер за корсаж сильно открытого платья. Приняла из рук Мити колье. Ее глаза потемнели. Искры, бешеные, сыплющиеся зернами, как от языков костра в ночи, жадное любопытство, слезный восхищенный блеск, без слов говорящий: это – мое!.. – вот во что превратились ее спокойные зеленые глаза. Как меняет человека вещь, если придется ему по сердцу.
Митя видел превращенье Инги. Он был подавлен. Он стоял у шкафа, у незавязанной наволочки с сокровищами с бессильно опущенными, как плети, руками. Она подняла лицо от колье, поглядела на Митю.
– А мне оно самой нравится. Я бы… и сама не прочь.
О извечная тяга женщины к блестящему и роскошному, о тайная любовь женщины! Мужчины думают – женщины любят их, а женщины любят то, что мужчина может им купить, и это – драгоценность; все ювелиры мира работают на женщин, все убийства мира – из-за горстки блестящих камней, из-за шматка золота, из-за вшивой инкрустации на эфесе сабли… Доколе мир не прейдет… Он смотрел на Ингу, рассматривавшую колье цесаревны Татьяны Николаевны, как зачарованный. Они оба молчали.
– Хорошо, – сказала Инга, и улыбка опять тронула кистью ее веселые алые губы. – Хорошо, я отдам колье. Или… не отдавать?..
Их глаза скрестились, и в один миг он прочитал там все, что должно было произойти сейчас. Он швырнул наволочку с побрякушками на кровать. Инга повернулась, быстро пошла к двери. Они оба, дрожа, вышли к Тимуру, на лестничную площадку. Тимур затравленно, исподлобья взглянул на них. Пистолет бешено плясал в его руках, будто он сильно замерз здесь, в подъезде, и трясся. Инга вскинула револьвер. Осечка! Она грубо и резко передернула затвор, опять взбросила руку с «браунингом». Тимур опередил ее. Митя ощутил сначала горячее и мокрое, липко текущее по руке под курткой, а потом – боль, неистовости которой не было предела. Боль разрасталась и туманила сознанье. Инга выстрелила. Тимур выстрелил тоже. Митя слышал: выстрелы, выстрелы. Он пошатнулся. Боль росла и ширилась. Ему показалось – он закричал. Падая, он ударился головой о стенку. Все померкло перед ним. Последнее, что он увидел, – мотающееся на весу в крепко зажатом кулаке Инги золотые виноградные тяжелые листья царевниного бедного колье. Детей расстреляли, а колье живо. Где справедливость. Где.
Соседка нашла его перед порогом его квартиры, утром; Митя лежал, уткнувшись головой в коврик для вытиранья ног. На лестнице везде – на ступенях, на перилах, на стенах – светились красным брызги, потеки, лужицы крови. Соседка заквохтала, как клушка, завсплескивала руками, и Митя вспомнил, как Сонька-с-протезом клекотала на коммунальной кухне, когда кто-нибудь из дворников, отчаянных молодых головорезов, являлся домой после ночной попойки, заканчивавшейся потасовкой, дракой: ах, ах!.. да что ж это, такие приличные ребята и так друг другу морды бьют!.. «А это, Сонечка, русское веселье такое», – говорил, выплевывая кровь, Гусь Хрустальный, успокаивающе щлепая Соньку по живой-здоровой руке.
– Что ж это!.. Что ж это за безобразие!.. Ах ты, горе-то какое!.. Вас хотели убить, Дмитрий Павлович!..
– Да… может быть, хотели…
«Хотели, хотели. И вот я жив», – подумал о себе торжественно Митя, а соседка, лопоча, поднимала его, прижимала его окровавленную голову к груди, хватала его за простреленную тяжелую руку, и он стонал и морщился, пытался встать на колено, опять падал на сырой, пахнущий кошками пол подъезда.
– А дверь-то у вас открыта, Дмитрий Павлович!.. А вдруг вас ограбили!.. Ну, давайте, давайте, потихоньку, полегоньку… «скорую» сейчас вызовем… потерпите… потерпите немного… я вам сейчас, пока «неотложка» не приехала, анальгинчику принесу… и йода, рану обработать… а то, не дай Бог, заражение…
Митя, опираясь на плечо квохчущей сердобольной соседки, вполз к себе домой. Ничего в квартире не было тронуто. Свет по-прежнему везде празднично горел. Он горел всю ночь. Утро лило синее вино в узкие окна. Наволочка с побрякушками валялась на кровати. Ее никто не похитил. Соседка уложила его на кровать, и он прижался щекой к драгоценностям. Раненая рука ныла невыносимо. «Увезут в больницу, – обреченно подумал Митя, – надо бы все хорошенько запрятать…» Соседушка убежала за лекарствами, вызывать врача – он остался один. Он остался один на свете. Опять один. Эмиль предал его. Проклятый Папаня. Он не будет больше никогда ему звонить.
Приехал врач, обработал раны, поцокал языком: да-а, серьезно. От больницы Митя отказался: нет, спасибо, соседка у меня добрая, она за мной присмотрит, я ей заплачу. И медсестру из поликлиники вызову, тоже за хорошую плату, чтоб уколы делала, какие вы назначите, и повязку поменяла. Врач пожал плечами. «Как знаете… если не боитесь загноения, гангрены…» – «Ух ты, какие страшные слова, – произнес Митя, улыбаясь через силу, – я сам страшный. Не бойтесь. Я выздоровею быстро. Я кошачий король. У меня не взяли ни одну из моих девяти жизней». Врач, пыхтя, вкатил ему уколы – в ягодицу, в сгиб худой руки. «Что худой какой, молодой человек?.. Кушать больше надо!.. И все калорийное, калорийное!..» Хорошо, покорно согласился Митя, я попрошу, чтобы соседка купила мне осетрины. Это, что ли, самая калорийная еда на свете?..
Один из уколов, видимо, был снотворным. Митины веки закрывались сами собой. Он закрыл глаза с чувством великого облегченья. Господи, до чего чуден мир, придуманный Тобой. Вот он лежит в своей квартире в высотке на Восстанья, смотрит на белый солнечный день в узкое стрельчатое окно, благословляет красоту летящего снега, синего неба, и ему не страшно умирать. Господи, спасибо Тебе, что Ты даешь мне умереть в такой дивный светлый день, в сиянии и торжестве, под воркованье голубей на стрехе, при предчувствии весны, пронизывающим весь широкий воздух. Где Тимур?.. Где Магомед?.. А Инга?.. Их никого нет. они тебе приснились, Митя. Одна смерть, ласково наклонившаяся над тобой, – реальность, и какое счастье, что она так торжественна, проста и празднична. Как все просто, оказывается. И как светло.
Край иконы св. Дмитрия Донского врезался из-под наволочки ему в щеку, когда он уже заснул, провалился в сияющую бездонную пропасть.
Он позвонил Эмилю.
Он нарушил свой зарок.
Эмиль предал его – теперь он предаст Эмиля. Но виду не подаст, как, когда, каким способом. Он лежал, болел, уединился; кавказские разбойники не появлялись – они же не знали номер его квартиры, хотя Тимур вполне, тысячу раз, мог ее запомнить. И с тем же успехом мог и забыть – перестрелка его с Ингой могла кончиться для него отнюдь не победно. Митя ничего не знал. Не знал, где он, где Инга. Он набирал, днями и ноч