– Чем занимаешься?..
– Всем понемногу.
– Хочу предложить тебе… хм… помочь мне.
– Чем могу?..
– Кое-чем действительно можешь. Иначе я бы не звонил тебе… Сынок.
Митя зло улыбнулся, мысленно послал Эмилю крепкий матерок.
– Ты ведь у меня большой специалист по переводам денег в иностранные банки.
– Да что ты.
– Я не шучу. Мне нужно будет кое-какую сумму перевести в Туринский банк.
– Отчего именно в Туринский?..
– Проворачиваю попутно делишки с итальяшками. Мои итальяшки хорошо контролируют в Америке крупные нефтяные корпорации. Вся банда окопалась в Турине, приятный такой городок на севере Италии.
– Зачем я тебе нужен в Турине?.. возьми с собой Пашку, он лучше сообразит, он шустрее… а меня до сих пор… шатает от Лориных таблеток.
– Не принимаю иронии. Ты помнишь нашу Венецию?.. – Эмиль хохотнул. Митя вежливо помолчал в трубку. – Ну, ну, по путанам я больше тебя не поведу. Тебе это вредно для здоровья. Турин – серьезный город. Католический, папский. Соборы там… и всякое такое. Паломники. А я, Митя, не хочу расплачиваться со своими торговыми точками и в моими партнерами в Америке со своих российских счетов. Мне удобней, если мой банк будет за рубежом… и под боком у моих закадычных друзей.
– Хоть я и понимаю в бумагах, но не слишком. Это другой уровень веденья дел.
– Наплюй. Я тебе все скажу, что надо делать. Ты будешь делать, что я скажу. Не куксись, Сынок. Мы с тобой еще таких дел наделаем. И картинку снова определим. Пристроим, куда надо. Даже если ее надо будет снова везти в Америку, на…
– На Кристи.
– Верно. Мы за ценой не постоим, ха-ха. Говоришь, таблетки Лоры – долгоиграющие?.. До сих пор головка кружится?.. ну, да мы с тобой в Турине ударим по кьянти… ты что, дошел до ручки?..
В трубке повисло молчание. Митя молчал так долго, что Эмиль уже хотел положить трубку.
– Вовсе нет, – наконец сказал Митя. Эмиль с удивленьем услышал его веселый голос. – Это ты, Папаша, чем-то сильно обеспокоен. Ну, хочешь, я полечу с тобой в Турин.
Как небрежно, снисходя к бедняге Папаше, Сынок процедил это.
А когда трубка была брошена на рычаги, Митя, скривившись, пробормотал:
– У, старая собака. Лицемер, ты ползешь ко мне на брюхе по снегу, как старая лиса за мышью. Я буду с тобой играть в твои игры. Но ты вор. Ты своровал у меня. А я – у тебя сворую. Не теперь. Я буду следить за тобой. Я буду выслеживать тебя. Я никогда не прощу тебе Тенирса, тварюга. Турин!.. Какой, к чертовой матери, еще Турин?.. Что это за городишко такой?..
Он не знал, что Турин – это город, где в соборе Джованни Батиста, в плотно закрытом ковчеге, вот уже четыреста лет хранится льняное полотнище со смутно проступающим на нем изображеньем обнаженного мужского тела – знаменитая Туринская плащаница, в которую, по преданью, после Распятия, при погребенье, был завернут Господь Иисус.
Они прилетели в Турин поздно ночью. У Мити слипались глаза. Он с ненавистью косился на Эмиля, когда тот копошился в документах, бумагах, долларах, беря таксиста, оплачивая гостиницу у администратора. Паршивый Папаша. Скорей бы голову кинуть на подушку. Итальянская мафия, о, это очень волнительно. А не пошли бы вы все, ребята, хоть на остаток ночи ко всем русским и европейским чертям. На столе в гостинице стоял гиацинт, источал волнующий запах. Гиацинт, лаванда… мадам Канда… Спать, спать. Желательно без сновидений.
На другой день они с Эмилем встречались с его итальяшками, и Митя все понял с ходу – типичные мафиози, причем высокого полета, высшей пробы, все слова и жесты отточены, все карманы напиханы оружьем. Эмиль тоже вооружился на этот раз. Такая игра со смертью чем-то нравилась Мите, приятно щекотала притупленные нервы. Похоже, в них с Папашей никто так сразу стрелять не собирался, однако говорили с ними жестко, резко. Эмиль хорошо говорил по-английски, итальянцы – плохо; они вызвали из Туринского университета девушку-русистку, специалистку по русскому языку и литературе, и она говорила по-русски лучше и правильней, чем сам Митя. Вопросы и ответы посыпались свободней, живей. Скоро обе стороны пришли к соглашению. Эмиль глубоко, успокоенно вздохнул. Кажется, ему удалось провернуть мясорубку. Но на самом верху, при натужном повороте, ручка застряла. Глава туринской мафии, Роберто Кьяра, прожигая Эмиля жаркими бараньими черными глазами, промямлил: у нас должна быть хорошая подстраховка, синьор Дьякконофф!.. без лонжи циркач не прыгает… Беленькая университетка послушно перевела. Эмиль потеребил себя толстыми пальцами за щеку. «У вас… будет подстраховка, – тихо сказал он. – Мой мальчик, моя правая рука, берется собственноручно платить вам за любую, особенно за срочную, информацию, которая будет поступать вам из Америки. В России, в связи с кавказской войной, сейчас могут перекрыть кое-какие банковские каналы. Проплата в Штаты будет уходить не целиком – вам достанутся проценты за работу. Если это не подстраховка, тогда я слон индийский». Белокурая туринка, улыбаясь, быстро треща, переводила – хорошая, опытная синхронка. Митя вздернул было голову – Эмиль осадил его одним властным взглядом. Когда бумаги были подписаны и все, так и не вытащив из карманов револьверов, с милыми вежливыми улыбками раскланялись и разъехались в разные стороны, Эмиль зло бросил Мите:
– Ты полный пентюх. Не забывай, что я – тебе – тоже – буду – платить – за работу – Сыночек. – Он чеканил слова, как жесткие монеты. – Тебя уже деньги, я вижу, не устраивают?.. Особенно – деньги Дьяконова?..
Митя дернулся. Такси, в котором они ехали, слегка тряхнуло, и он коснулся плечом плеча Папаши.
– Мы с тобой в одной связке, Митя, помни это, – с издевочкой, с улыбочкой проронил Эмиль. – Если ты дернешься и обломишься – упаду и я. Если я рухну…
– Куда мы едем?.. – спросил Митя, перебив его. – В гостиницу?..
– Нет, ха-ха-ха!.. – Эмиль облегченно, сыто-радостно рассмеялся. – Наши итальяшки не убили нас, мы, кажется, с ними сумели договориться!.. и, значит, это дело теперь надо отпраздновать…
– Что, опять кабак?.. не хочу в кабак… хватит с меня кабаков… лучше купим сыра, вина, посидим тихо в отеле…
– Нет, дурачок Митя! Глупый ты пингвин! – Эмиль веселился вовсю. – Ну ты и невежда, Сынок!.. Это же Турин! Здесь в соборе – Туринская плащаница лежит!..
– Туринская… что?..
Митя залился до ушей краской. Век живи, век учись, дураком помрешь. Сибирским, слюдянским дураком, байкальским хулиганом из подворотни, самодельным художником, грубым дворницким парнем, работающим в столичном РЭУ без прописки, по блату.
– Плащаница!.. В нее наш Бог Христос был завернут, когда его, мертвого, с Креста стащили!.. И там, представь, все отпечаталось – и руки Его, и ноги, и ступни и ладони пронзенные, и, главное, – лицо!.. лицо!.. Глаза закрыты, усы, борода, лежит, благостный такой!.. я – не видел живьем… только фотографии… Лора показывала… она баба, она этим интересуется, все они, бабы, любят в этом ковыряться… И мы едем – на нее – в натуре поглядеть!.. На Плащаницу!..
Митя умолк. Сосредоточенно смотрел перед собой на дорогу. Автострада неслась, втекала под колеса красивой итальянской машины. Митя оценивающе оглядел салон. Неплохой «альфа-ромео», однако. Но «мерседес» все-таки лучше.
Они с Эмилем, притихнув, вошли под своды огромного католического собора Джованни Батиста, что возвышался в центре Турина, и под светлыми арками, под громадными колоннами почувствовавли себя вдруг такими маленькими, такими жалкими и смертными, что у обоих дух захватило от благоговенья перед вечностью, от жалости к себе. Ничтожным показалось им все то, чем они обладали в свете – богатство, связи, роскошь налаженной жизни, владычество над другими людьми. Плащаница была выставлена в соборе для всеобщего обозрения – ровно две тысячи лет назад родился Тот, Кто был в нее завернут, когда умер, и воскрес Он в ней, внутри, и как Он вышел из нее, для людей осталось тайной. В огромной круглой нише под закругленным сводом, освещенная церковным ярким светом – и электрическими, и белыми толстыми восковыми свечами, на стене собора висел большой, длинный – четыре с половиной метра в длину, метр с лишним в ширину – кусок льняной ткани, и на нем, даже издали, пока они шли, подходили поближе, просматривалось золотисто-коричневая туманная человеческая фигура – будто кто-то золотой таинственно выступал из довременной тьмы, мерцал, подобно тихому пламени.
– Эмиль, я темный, я непросвещенный, – сказал Митя шепотом, пока они медленно подходили к Плащанице. – Расскажи про нее!..
И Эмиль стал рассказывать, что знал. И Митя понял: на ткани – негатив. Изображенье распятого человека, и на Плащанице, если ее рассматривать подробно, все видно – и что Его бичевали, и что его лоб увенчали колючими терновыми ветвями, и что его запястья и лодыжки были пробиты толстыми гвоздями, и что копьем Ему была нанесена страшная рана в грудь. Плащаница запечатлела это все, как бесстрастная книга. Эмиль шептал ему: гляди, гляди, вот мы подходим ближе, и уже виден лик, ты видишь лик?.. Митя смотрел вперед, перед собой. Ему было любопытно – не более того. Кто-то просто-напросто покрасил кусок ткани, ушлый художник; художников, особенно ушлых, и в античности, и в Средние века было хоть отбавляй, прохиндеев, фокусников. Плащаница – наверняка дело его рук. Он, Митя, смог бы такую штуку сделать?.. Если посидеть, попотеть – смог бы. Художники могут все.
Они подошли еще ближе. От куска ткани, прикрепленного к стене, заструился свет. Потек темно-золотой, еле видный свет; будто заклубились в столбе солнечных лучей золотые пылинки, светящаяся мошкара. Митя вздохнул. Его глаза схватили, цепко обежали ее всю, Плащаницу – он увидел, что на ней две фигуры: одну было видно спереди, другую – со спины. Мертвеца положили на полотно, затем перегнули ткань пополам и накрыли ею тело. И, когда Он воскрес и из него вышел наружу неземной свет, когда он излучил свет Божий, это излученье отпечаталось на промасленной ткани, как отпечатывается негатив на фотопластинке. Кто из художников древности мог нанести на льняное полотно негативное изображенье человеческого тела с подобной точностью анатомии?.. Леонардо?.. Микеланджело?.. Никакой Леонардо не смог бы сделать рисунка в виде негатива. У Мити в голове зазвенели фразы, что размеренным, ровным голосом читал ему Котя Оболенский, еще перед отъездом на кавказскую войну: