— Не совсем вас понимаю, — немного растерялся автор.
— В Веселоярск! Хотели!
— Собираюсь.
— Не надо ехать!
— Просят люди. Завелся там какой-то кляузник, хотят вывести на чистую воду.
— Не езжайте! Не пишите!
— Да почему?
— Ваше «Львиное сердце»! Что о нем!
— Кто?
— Зарубежные! Газеты!
— Не слышал.
— «Зиг-заг»! «Туда и сюда»! «Вдоль и поперек»!
— Пускай себе пишут.
— А критики!
— Какие?
— Слимаченко! Говорит! Или автор сдурел! Или хулиганствует!
— Пускай бы лучше занимался сельским хозяйством этот Слимаченко. Спросить бы у него: где сельскохозяйственная энциклопедия, где энциклопедии механизатора, садовода, полевода, где книга ферм? Вот о чем бы ему…
Весеннецветный, видя, что ничем не испугает автора, прибег к своему последнему аргументу:
— Многие узнали себя!
— В «Львином сердце»?
— В львином же!
— На здоровье! Могу ответить словами Гёте, который удивлялся, когда некоторые люди поднимали шум:
Чего вы всполошились, дураки?!
Про вас
Не написал я ни строки!
Я, может,
Вспоминал про вас
Не раз.
Но писано все это
Не про вас!
— И все-таки поедете? — от восклицаний перешел на вопросы Весеннецветный.
— Поеду.
— Там ведь такая землица, такие людоньки, такая пшениченька, такие пчелки! А сало, а паляницы, а колбасы — ведь все вот такое!
— Вот и надо защищать «все вот такое» от еще больших наговоров кляузника. Как говорил еще Козьма Прутков: «В глубине всякой груди есть своя змея».
Весеннецветный решил убить автора эрудицией.
— А вы знаете, что в начале семнадцатого столетия появилось у нас произведение с названием словно бы специально для вас — «Предостережение»?
— Так это же против униатских епископов и против папы римского. А я что — папа римский? Это давнее предостережение не для меня. Если уж завели речь о древности, могу посоветовать вам погрузиться в нее еще глубже. Скажем, в пятнадцатое столетие. К французскому поэту Франсуа Вийону. Прочтите его балладу о том, как следует варить злые языки. Кого интересует, пожалуйста!
В горячем соусе с приправой мышьяка,
В помоях сальных с падалью червивой,
В свинце кипящем, — чтоб наверняка!
В кровях нечистых ведьмы похотливой,
С обмывками вонючих ног потливых,
В слюне ехидны, смертоносных ядах,
В помете птиц, в гнилой воде из кадок,
В янтарной желчи бешеных волков,
Над серным пламенем клокочущего ада
Да сварят языки клеветников!
Песенно-приподнятая душа хуторянского классика не выдержала натиска такой грубой поэзии. Весеннецветный побледнел еще больше, так что автору пришлось отпаивать его водой. Чего не сделаешь для самосохранения.
— Поедете? — придя в себя, прохрипел Весеннецветный.
— Поеду.
— Ну, я предупреждал! Предостерегал!
— Благодарю за предостережение, но долг!
И автор поехал в милый его сердцу Веселоярск. Знал, что увидит раздольные прекрасные поля и роскошные сады, отягощенные плодами. Что услышит родные песни в стиле провансальских менестрелей одиннадцатого столетия: «На вгородi ве-е-герба ря-а-гасна! На вгородi ве-е-герба рягасна-а! Там стояла дiв-i-гiвка крага-гасна-а-а!» Что встретит знакомых, чье происхождение уходит своими корнями дальше, чем провансальские менестрели и услышит…
Тут автор ужаснулся: неужели он не услышит веселоярского смеха? Неужели не углубится в это клокочущее море, брызги которого долетают до самого господа бога?
И неужели же в Веселоярске мог возобладать только притаенный смех анонима, кляузника, ябедника и пасквилянта!
Автор вызвал силой своего воображения образ хуторянского классика Весеннецветного, материализовал этот образ и на какое-то время упразднился из повествования, уступив ему свое место, потому что Весеннецветный, видимо, как никто другой владел бесценным даром: мыслить не целыми словами, а только их окончаниями. Товарищ Весеннецветный, какие бывают анонимы? Анонимы? Да какие же? Вот прошу: аноним брехливый и аноним кичливый, аноним добрейший и аноним презлейший, аноним нахальный и аноним банальный, аноним спесивый и аноним плаксивый, аноним сладчайший и аноним редчайший, аноним отменный и аноним почтенный, аноним злобный и аноним овцеподобный, аноним болезный и аноним железный, аноним бездумный и аноним разумный, аноним истерик и аноним холерик, аноним надменный и аноним бессменный, аноним безличный и аноним лиричный, аноним эстетский и аноним простецкий, аноним плюгавый и аноним картавый, аноним смиренный и аноним презренный, аноним халтурный и литературный, аноним напрасный и аноним несчастный, аноним подлейший и аноним вреднейший, аноним опасный и аноним согласный, аноним примитивный и аноним паразитивный, аноним въедливый и аноним привередливый, аноним облыжный и аноним сквалыжный…
Знатоки поэзии могут возмутиться. Дескать, это вовсе не стиль Весеннецветного, а стиль нашего прославленного модерного поэта! Весеннецветный, вне всякого сомнения, даже слов таких не знает, он мог бы сказать разве лишь вот так: аноним хорошенький и аноним пригоженький, аноним радёхонький и аноним тихохонький, ласковенький и так далее.
Что тут скажешь, чем оправдаешься? Разве лишь сошлешься на старинную книгу, в которой написано: «Ешь, что перед тобою лежит, а инде не хватай».
ШПИОНЬОПШОНИЯ
Тем временем в Веселоярске произошло ретардирующее[13] событие. В книге автора «Львиное сердце» (глава II) со ссылкой на классиков объясняется, что такое «ретардирующий». Тут же можем сказать только, что это событие немного затормозило ход дел и нашего повествования, но остановить не могло никак.
Что же это за событие? Может, отказ (с криками и угрозами) нового преподавателя физкультуры Пшоня идти с учениками в поле на уборку кукурузы? Или первая открытка от Недайкаши в ответ на ежедневные Гришины послания (Недайкаша ответил: «Ваш вопрос решается»)? Или весть о том, что товарищ Жмак не может прибыть в Веселоярск на третью жатву по состоянию здоровья?
Да нет. Событие, собственно, было мелкое, случайное, просто бессмысленное, но задевало оно главного нашего героя, поэтому приходится о нем рассказывать.
В одно прекрасное утро (такой роскошный зачин выдуман в литературе очень давно, и грех было бы не воспользоваться им!) в Гришином кабинете появился человек, который был точной копией преподавателя физкультуры Пшоня и отличался от него только одеждой: на нем был костюм в широченную полоску, галстук в полоску еще более широкую, в руках он держал импортный плащ (серый в полоску) и черный берет.
— Здравствуйте, — сказал мужчина чуточку измененным (не таким скрипучим, как у Пшоня) голосом.
— Здравствуйте, — ответил Гриша.
— Шпинь, — сказал человек.
— Пшонь? — уточнил Гриша.
— Нет, Шпинь, — улыбнулся гость.
— А я говорю, может, все-таки Пшонь? — упрямо повторил Гриша.
— Я вам по буквам, — еще искреннее улыбнулся Шпинь-Пшонь, — вот слушайте: шило, пилка, ирха, нос, мягкий знак. Шпинь. Очень просто.
— А что такое ирха? — поинтересовался Гриша.
— Специально нашел слово на «и», означает: замша из козьей кожи. Деликатнейшая замша.
— Одну минуточку, — попросил Гриша. — Подождите, я сейчас.
— Да, пожалуйста! — воскликнул тот, пристраивая свой плащ, свой берет и поудобнее располагаясь на диване.
Гриша выскочил к Ганне Афанасьевне.
— Наш исполнитель здесь?
— На месте.
— Пошлите его, пожалуйста, в школу, пусть посмотрит, где там этот Пшонь.
— Сейчас и послать?
— Немедленно!
Гриша возвратился в кабинет. В черта-дьявола, в переселение душ, в ведьм и домовых не верил, но все же мог предположить, что на него наслано какое-то наваждение, что на самом деле ничего не было, только примерещилось, показалось ему, и в кабинете никого нет и не было вообще никого, только видение двойника Пшоня и мерцание воздуха от слов, будто сказанных, а на самом деле лишь воображаемых.
К сожалению, мистика и чертовщина продолжались. Пшонь (или кто там такой?), рассевшись на диване, закинул ногу на ногу и помахивал нечищеным, правда из добротной кожи, башмаком.
— Государственные дела? — посочувствовал он Грише. — Знаю, знаю, сам не раз…
Гриша посмотрел на этого нахала. В самом деле Пшонь, только переодетый!
— Послушайте, — сказал он, — вы ведь по физкультуре, если не ошибаюсь?
— Ошибаетесь, да еще и глубоко! — добродушно хохотнул тот. — Я по культуре, но без всяких «физ»! А про вас откуда? Очень просто. Был тут такой товарищ — Тавромахиенко?
«Ну, гадство, — подумал Гриша, — уже, наверное, и об этом есть заявление. А Пшонь откуда-то пронюхал — и потому весь этот маскарад».
Вслух он произнес:
— Я уже и не помню…
— Да он тут у вас метеорно! Промелькнул — и нет. Несерьезный человек. Но запомнил. Все там, говорит, самое передовое и показательное. Только, говорит, ощущается нехватка чего-то, а чего именно, говорит, не пойму.
Гриша слушал и не слушал, потому что в голове у него вертелось только одно: «Пшонь или не Пшонь? Еще одно заявление или не заявление?»
— Послушайте, — неожиданно прервал он пришельца, — вы тут что-то говорили о козьей замше…
— Про ирху?
— Вот-вот… Может, вы относительно козьей фермы?
— Козьей фермы? Не интересуюсь. У меня сферы намного выше. Благороднее. Вот я вас спрошу. Каким должно быть искусство?
— Искусство?
Переход от коз к искусству был таким неожиданным, что Гриша растерялся.
— Вот именно: искусство! — торжествовал Шпинь-Пшонь. — Не можете сказать? И не требую. Никто так сгоряча не скажет. А я скажу. Искусство должно быть чистым. Никаких примесей! Чистым и гордым. Это вам говорю я!