– Прекрасный дуралей, мой обожаемый враг, – промурлыкал Орхомен. – Я дарую тебе жизнь!
И с размаху огрел Аристона по голове тяжелым бронзовым шлемом.
Глава X
Оттуда, где он стоял, изо всех сил натягивая цепи, которыми его приковали к переборке, – он надеялся, что эта боль заглушит другую, разрывавшую душу, – Аристон мог смотреть вдаль. Ему вдвойне повезло. Во-первых, Клеон, сознавая всю ценность пленников, приказал поместить их на баке, а не в трюме, где несчастные видели бы лишь ноги гребцов, сидевших на скамьях над ними. А во-вторых, благодаря своей красоте и тому восхищению, которое вызвал у врагов его последний самоубийственный поступок, Аристона поместили в самом удобном месте, где он мог не только смотреть по сторонам, но и дышать свежим воздухом, пропитанным морской солью.
Так что теперь Аристон висел на цепях, раскачиваясь вместе со скрипящей посудиной, и глядел, как весла мчат ее по морю. Зрелище было завораживающим: длинные весла вгрызались в синюю воду, потом взлетали вверх, ослепительно сияли, сверкали серебром, проносились плашмя, уходили вперед, опускались и снова вгрызались в воду. Три ряда гребцов махали длинными широколопастными веслами очень слаженно, в унисон. И неспроста, ведь афиняне доверяли весла лишь свободным гражданам, а не рабам. Поэтому гребцы относились к своему делу с гордостью, и изящество, проворство афинских судов резко контрастировало с неуклюжестью спартанских кораблей.
«Так, значит, – подумал Аристон, – гордость – это самое главное свойство человеческой натуры?»
Над головой юноши, чуть позади, трепетал надутый, словно бурдюк с вином, треугольный парус. Ветер дул почти прямо в корму. Даже в этом боги, в которых он уже не верил, покровительствовали афинянам. Крутой нос триремы, пропарывавший темную воду, оставлял перья белоснежной пены. Идя на такой скорости, они уже завтра на закате увидят порт Пирей. А дальше что?
Этот вопрос неотступно преследовал каждого пленника, прикованного к палубе афинского военного корабля, пока не продолбил им голову, словно молот келеуста, весельного мастера. Спартанские пленники начали проявлять черты характера, за которые их ненавидели по всей Элладе. Дома спартанцы вели себя скромно, с достоинством, даже благородно. Это восхищало заезжих гостей, считавших сынов Спарты какими-то особыми людьми. Однако едва спартанец оказывался вырванным из привычной обстановки, эти качества исчезали словно по волшебству, и он вмиг становился жадным, противным хамом, для которого нет ничего святого.
И хотя среди двухсот девяноста двух пленников был только сто двадцать один спартанец, а остальные илоты, которых заставляли служить оруженосцами и помогать хозяевам в бою, а также несколько легковооруженных периэ-ков, не успевших удрать с поля боя, спартанцев казалось вдвое больше: так громко они стенали. Теперь, отдохнув, отъевшись и предаваясь вынужденному безделью, а стало быть, имея время подумать, они начали постепенно осознавать всю глубину своего позора. И, как часто бывает с людьми, которым понятно, что их поведение отнюдь не безупречно, они начали искать оправдания и вспоминали войну во всех подробностях, пытаясь найти причины – внешние, конечно, не имевшие отношения к их драгоценному «я», – своего поражения.
– Надо было оставить собак-илотов на кораблях и взять побольше людей! – прорычал один из пентекостов. – Будь у нас побольше воинов, мы бы с честью…
Однако существуют два места на земле, где люди абсолютно равны. Это могила и плен.
– С честью? – вдруг расхохотался илот, прекрасно зная, что его хозяин тоже прикован к переборке"и не сможет заткнуть ему рот. – Разве у спартанцев есть честь, господа мои? Орест, первый из ваших царей, убил собственную мать за то, что она наставила рога своему мужу Агамемнону, а потом и вовсе его прикончила. А вы проиграли битву, потому что среди вас есть фармакос…
– Ах ты, собака! – взревел пентекост. – Да я тебя…
– Ничего ты мне не сделаешь, ты тоже в кандалах! – сказал илот. – Но коли уж вам так нужно объяснение вашей злой судьбы, то вот оно! Видите вон того хорошенького маленького педераста? Миленького развратничка, которого любовник огрел по башке, чтобы спасти ему жизнь? Он тоже вел себя с честью, да? И даже пытался в конце напасть на афинян. О, мои господа! Спартанская честь! Спартанская храбрость! Вот вам пример. Он ведь смел, как лев, не так ли?
Теперь все спартанцы глядели на Аристона.
– На что ты намекаешь, собака? – спросил пентекост.
– Я был с ним на триреме великого Бразида. И знаю, что команда взбунтовалась, когда он ступал на борт корабля. Ведь он стал затычкой тому самому отверстию, из которого когда-то вылез на свет…
– Заткнись, собака! – вскричал Орхомен.
– Ха! – усмехнулся илот. – Любовничек! Ах ты, благородный развратник! Скажи, педераст, как ты до этого докатился? У нас мужчины обычно ложатся с женщинами. А тебе не важно! спереди или сзади – все едино, о благородный поклонник самого низкого из пороков! Но только не говорите мне о чести, господа мои! Ведь вы любите мальчиков, а ваш единственный герой, не опозорившийся на Сфактерии, осужден за инцест… какое милое, благозвучное слово… а значит лишь то, что его застукали, когда он брю-хатил собственную мать… За что и был осужден судом эфоров!
– Он лжет! – хрипло выкрикнул Орхомен, но его голос сорвался.
– Златокудрый юноша, по которому, наверняка, сохли все наши любители мальчиков, ты знал когда-нибудь женщину? – спросил один из спартанцев, стоявших неподалеку от Аристона.
– Да, – кивнул Аристон.
– А… обвиняли ли тебя в суде эфоров? Говори, юноша. Мне нравится твое лицо. Только скажи, что этот грязный клеветник, этот пес лжет, и он не доедет живым до Афин, обещаю тебе. Ты действительно обвинялся в столь кощунственном преступлении.
– Да, – сказал Аристон.
– Но он невиновен! – вставил Орхомен. – Клянусь…
– Спросите его, что постановил суд, – сказал илот.
Так что у спартанцев наконец нашлось оправдание. Боги хотели их поражения, ибо в спартанские ряды затесался фармакос, козел отпущения. Тот, кто приносит несчастье. Существовал только один способ снять с себя проклятие богов: фармакос должен умереть.
«А я – помогите мне Зевс, Аид и Геката! – должен предотвратить это, – думал Орхомен. – Предотвратить любой ценой. Но почему? Потому что в словах грязного раба, в том, что он растрезвонил на весь свет, была доля правды? Да. И поэтому тоже. Отчасти. В значительной степени мерзавец правильно подметил. Но он понял не все. Никакие слова не могут полностью, целиком, всеобъемлюще выразить смысл понятий. Даже слово любовь. Итак, я люблю его. И при том ненавижу, хотя разве это не две стороны одной медали? В данном случае ненависть – более достойное чувство. Из-за этого хорошенького безмозглого поросенка я уже лишился блестящего будущего, пережил страшные несчастья. За это он должен жить и мучиться. Мертвые не чувствуют боли, ясно вам, болваны? Вот в чем причина! Существует двадцать тысяч разных причин, по которым – Аид забери его! – я не хочу, чтобы Аристон умирал. Потому что я люблю его, потому что ненавижу. И еще по многим другим причинам, которых я даже сам не знаю.
Так в смятении говорил себе Орхомен, слегка утешаясь тем, что пока еще время работает на него. На триреме Аристону ничто не угрожало. Но, когда их поместят в афинскую темницу, враги вряд ли будут держать их на цепи. И Аристон, с горечью думал Орхомен, наверняка не переживет первую же ночь, оказавшись в одном узилище со спартанцами. Если они правильно рассчитали скорость триремы, то корабль прибудет в Пирей на рассвете, а значит, к тому часу нужно сделать так, чтобы Аристона отделили от товарищей и поместили в отдельный каземат. Но как этого добиться? Как, во имя всех мрачных хтонических божеств?
Однако наступило утро, потом полдень, а ответ на вопрос все не приходил. Орхомен стоял в общем каземате и глядел на Аристона, который сидел, уронив на руки забинтованную голову, и не обращал внимания ни на злобные взгляды спартанцев, ни на напевный ионийский говор афинян, которые целое утро бесконечной вереницей шли в тюрьму поглазеть на невиданное зрелище: на двухсот девяносто двух спартанцев-лакедемонян, захваченных в плен! Сто двадцать один спартанец побросали щиты и остались в живых!
Наконец через час перед Орхоменом блеснул луч надежды, ибо в темницу явился сам Клеон, окруженный почитателями. Рядом шел раздосадованный Никий.
– Погляди, Никий! – пробасил кожевник. – Полюбуйся! Я привез тебе через двадцать дней, как и обещал, целую кучу спартанцев! Что ты на это скажешь, мой друг?
– Что тебе повезло, – презрительно фыркнул Никий. – Клянусь Аресом, у них жалкий вид! Не может быть, чтобы это были лучшие спартанские воины. Ты же знаешь, спартанцы не сдаются. Я думаю, что все настоящие лакедемоняне остались на поле брани и только эти жалкие трусы без стыда, без совести…
– Когда твои лучники, – подал голос из-за решетки Орхомен, – научатся издалека определять, кто достойный воин, а кто – нет, можешь считать, что ты изобрел ценнейшее оружие, великий стратег!
– Отлично сказано, спартанец! – рассмеялся Клеон. – Говорю тебе, Никий, они сражались как львы и сдались, только когда увидели, что сопротивление бесполезно. Но если тебе очень хочется полюбоваться на настоящего спартанца, то я тебе могу показать одного. Видишь вон того красивого юношу, погруженного в свои мысли?
– С повязкой на голове? – уточнил Никий.
– Совершенно верно. Он не сдался в плен, а пошел один против нас, когда его товарищи опустили щиты. А не убили мы его только потому, что… Эй, послушай! – неожиданно воскликнул кожевник, обращаясь к Орхомену. – Я вроде бы тебя помню. Это ты огрел его по голове, да?
– Да, великий стратег, – сказал Орхомен. – Он мой друг. Я не хотел, чтобы он умирал.
– Вот молодец! – покатился со смеху Клеон. – Спасибо, спартанец! Он, наверное, стоит вас всех, вместе взятых. Судя по его виду, он высокого происхождения. Может, даже сын одного из ваших царей… Ты, правда, в этом не сознаешься, лукавая собака.