в копий; наконец, тяжелые удары молотов о наковальни. Но привычное ухо почти не замечало весь этот жуткий шум; во всяком случае, он нисколько не отвлекал Аристона от философских размышлений на разные темы, как-то: где грань между защитой свободы и неприкрытой агрессией, можно ли вообще оправдать производство оружия, не является ли война, какими бы благородными мотивами ни руководствовались воюющие, в конечном итоге просто убийством?
Однако Сократ не привык к оглушительному грохоту оружейной мастерской. У него закружилась голова, к тому же, как и всегда, старику хотелось поговорить. Эти разговоры – столкновение умов, изучение мотивов и мыслей, проникновение в глубины человеческих душ и выявление их сути (впрочем, как правило, весьма разочаровывающей) – составляли весь смысл его жизни.
– Это просто великолепно, – произнес он. – Пожалуй, это самый великолепный щит, который я когда-либо видел. Как ты додумался до такого, Аристон?
– Ты имеешь в виду метод точного литья? Его придумал не я, Сократ, – сказал Аристон. – Я узнал его от скульптора Алкамена, когда позировал ему за деньги.
– И было это в то время, когда ты не мог достать денег даже на то, чтобы открыть эту мастерскую, – ехидно заметил Сократ. – Несмотря на то что твой покойный отец был первым богачом в Афинах!
Аристон с укором посмотрел на него. Ему все еще было тяжело вспоминать, как мучительно долго умирал его возлюбленный приемный отец. Что бы там ни говорили, а смерть всегда ужасна. Отрицание всего человеческого. Полное и бесповоротное отрицание.
– Ты же знаешь почему, – сказал он Сократу.
– Да. Я знаю. И Тимосфен был не прав. Прав был ты, при всей своей молодости. То, что достается легко, не идет человеку на пользу. А вот когда тебе приходится всего добиваться самому, это укрепляет твою волю.
Аристон невесело улыбнулся.
– Да я, в общем-то, сам ничего не добился, – сказал он. – Деньги мне дал Орхомен, а он, в свою очередь, одолжил их у твоего драгоценного Алкивиада.
Сократ тяжело вздохнул.
– Это одна из моих неудач, сын мой Аристон, – сказал он. – Видишь ли, и у меня иногда бывают неудачи. И Алкивиад – наглядный тому пример.
Аристон удивленно посмотрел на него.
– И ты говоришь об этом сейчас? Сейчас, когда он назначен стратегом, когда ему вместе с Никием вверено командование экспедицией против Сиракуз?
– Да, говорю, – заявил Сократ. – Что такое успех и что такое неудача. Аристон? Просто слова, сотрясающие воздух. Ничто. Кстати, что ты думаешь о Фукидиде, сыне Олора?
– Я думаю, что с ним обошлись несправедливо! В конце концов ему пришлось оборонять все побережье Халкидики и Фракии всего с семью триерами. Откуда было ему знать, в каком именно месте, от Потидеи до Херсонеса, Брасид нанесет удар? Неудивительно, что он потерпел неудачу под Амфиполем, а вы, афиняне, его за это изгнали.
– А в изгнании он написал фундаментальный труд по военной истории, величайший из всех когда-либо существовавших. Я прочел все, что он уже закончил. А что касается битвы, то он проиграл ее, потому что опоздал. Но я рискну утверждать, что его промедление по такому совершенно несущественному поводу обеспечит ему бессмертие. Теперь пойдем дальше: кто, собственно, победил под Амфиполем?
– Брасид, разумеется, – сказал Аристон.
– А кто потерпел поражение?
– Клеон.
– Ну а что произошло с ними обоими в тот день? И с тем, и с другим?
– Брасид умер от ран, которые он получил, идя в атаку во главе своих гоплитов. А Клеон был сражен пелтастом, когда бежал с поля боя.
– Ага, но ведь в результате оба мертвы, не так ли? Как победитель, так и побежденный? Как герой, так и трус?
Аристон молча воззрился на своего учителя. Затем его лицо медленно расплылось в улыбке.
– Твоя взяла, Сократ! Впрочем, как и всегда. Надо быть круглым дураком, чтобы ввязываться с тобой в спор. В конце концов, не прошло еще и десяти лет, как я начал учиться у тебя мудрости.
– Да-да. Целых десять лет, мой сын Аристон! Когда я впервые увидел тебя, ты был безбородым юношей, красотой затмевающим богов. Ты и теперь по-прежнему прекрасен, но уже по-иному.
– По крайней мере теперь у меня есть борода! – рассмеялся Аристон.
– И к тому же плечи, как у Орхомена. Твоя мускулатура чересчур развита, и я подозреваю, что ты нарочно это сделал, чтобы ни у одного мужчины не возникло больше желания. Но я вижу, что эта тема все еще причиняет тебе боль. Ладно, возьми свой щит. Я сейчас немного потанцую.
– Потанцуешь? – переспросил Аристон.
– Ну да. Я каждый день танцую. А каким еще способом, по-твоему, можно удерживать мое достопочтенное брюхо в разумных пределах?
– А можно мне предложить кое-что взамен? – осведомился Аристон.
– Разумеется! Но если ты собираешься вызвать меня на борцовский поединок, мой мальчик, не будь слишком самоуверен!
– Ни в коем случае. Мне известна твоя сила, Сократ. Я хотел всего-навсего предложить тебе прогуляться со мной до дома Даная. Мне нужно проститься с ним. Завтра он отплывает с экспедицией.
– С превеликим удовольствием. Но может быть, ему это не понравится? Ты не думаешь, что ему захочется проститься с тобой наедине? – спросил Сократ.
– Нет, – твердо ответил Аристон, – то есть я не думаю, что у него возникнет такое желание. Он знает мое отвращение к плотской любви между мужчинами и уважает мои чувства. Я всегда был для него чем-то вроде посредственного наставника, по мере сил передававшего ему твою науку. Твой визит он сочтет большой честью для себя, так что, Сократ, мы можем отправляться в дорогу.
И они вместе зашагали по улицам Афин. Высокий молодой человек двадцати восьми лет от роду широкоплечий, мускулистый – строго говоря, слишком мускулистый, по представлениям жителей Эллады, которые возвели принцип «все хорошо в меру» в ранг высшего жизненного закона, – с густой курчавой бородой, окаймлявшей его строгое за– думчивое лицо, которое не столько утратило ослепительную красоту его юности, сколько приобрело новые оттенки этой красоты, – ту мужественность, которая ранее не была ему свойственна; и рядом с ним, доставая головой до его плеча, коротконогий тучный философ, почти такой же мускулистый, с лицом Пана, Сатира, Силена, столь разительно контрастирующим с величием и благородством его духа и ума.
По дороге они развлекались, обсуждая некоторые постулаты софистов: учение Парменида, отождествлявшее бытие с сознанием и утверждавшее, что ничто не может существовать независимо от человеческого мышления; парадоксы Зенона, гласившие, что любое движение к какой-либо цели бесконечно, поскольку для преодоления любого расстояния человеку необходимо преодолеть бесконечное число отрезков пути, что исключает саму возможность когда-либо пройти весь путь: к примеру, Ахилл никогда не догонит черепаху, ибо всякий раз, когда он будет достигать какой-либо точки, где раньше находилась черепаха, ее в этой точке уже не будет; или что выпущенная стрела на самом деле находится в состоянии покоя, так как в любой момент времени она может находиться лишь в одной точке пространства, то есть с точки зрения метафизики она неподвижна, а ее видимое движение обманчиво.
– Стань, пожалуйста, у той стены, – предложил Аристон, – а я выпущу в тебя эту метафизически неподвижную стрелу Зенона.
– Охотно! – рассмеялся Сократ. – Видишь ли, моя неподвижность будет столь же метафизически обманчива и мое толстое брюхо, между нами говоря совершенно не метафизическое, не повстречается с твоей стрелой, поскольку мои нервы и мускулы, понятия не имеющие о метафизике Зенона из Элеи, оттащат его в сторону.
Примерно в таком высокоинтеллектуальном духе они валяли дурака на протяжении всего неблизкого пути. Лишь однажды Сократ, обычно самый веселый из смертных, вдруг стал серьезным. При виде товаров, в изобилии разложенных на рыночной площади, он заметил с глубоким удовлетворением:
– Сколько же на свете существует вещей, которые мне не нужны!
Дом Пандора, как и все афинские дома, был обращен к улице глухой стеной без единого окна. Все двери и окна, за исключением, разумеется, главного входа, выходили на уютный внутренний двор. И как только старый раб ввел их в прихожую. Аристон сразу понял: ходившие по Афинам слухи о том, что богатство Пандора постепенно проматывается им самим и его двумя старшими сыновьями, соответствуют действительности: прихожая явно нуждалась в ремонте и покраске. Что касается Даная, то к нему молва не имела никаких претензий. Напротив, афинские остряки утверждали, что, «полюбив этого богатого метека Аристона, он совершил самый мудрый поступок в своей жизни». Разумеется, они имели в виду любовь в прямом, скандальном, смысле этого слова, что совершенно не соответствовало действительности, но кто смог бы убедить в этом истинного афинянина?
Теперь исправить что-либо было уже невозможно. Из-за задержки, вызванной визитом Сократа, они прибыли во время полуденной трапезы, а это означало, что Данай уже не один. Им пришлось подождать в прихожей, а старый раб отправился в столовую, где, как они уже знали, Данай обедал со своей сестрой Хрисеей. Даже скорое отбытие родного брата в опасную экспедицию не заставило Брима прервать свой буйный круглосуточный разгул, а Халкодона с отцом – оторваться от столь милых их сердцам утех с молоденькими мальчиками. Если бы Данай был один или только с отцом и братьями, старый раб провел бы Аристона и Сократа в столовую без лишних церемоний, поскольку в демократических Афинах не придавали большого значения этикету. Однако теперь им нужно было дождаться, пока Хрисея не удалится в гинекей, ибо для знатной афинской девушки даже находиться в одной комнате с гостями мужского пола – за исключением отдельных весьма редких случаев вроде свадеб или похорон, – было совершенно немыслимо.
Впрочем, как Аристон и Сократ могли теперь увидеть или, точнее, услышать, немыслимо для кого угодно, только не для Хрисеи. До них донесся ее пронзительный, звенящий от гнева голос:
– Ни за что! Я всю жизнь мечтала познакомиться с Сократом! Гинекей? Фу! Объясни мне, Данай, что может сейчас угрожать моей непорочности? Что, Сократ имеет привычку насиловать девушек? Ну, что касается меня, ему это не понадобится; если он настолько мудр, как о нем говорят, я пойду ему навстречу!