чем вывел Тремэна из себя.
— Я не инвалид! — крикнул он. — Беги! Я пойду за тобой и не заблужусь.
Мальчик стрелой пролетел через двор и словно часовой остановился возле открытой боковой двери. Он дождался, чтобы гость вошел внутрь. Тремэн оказался в совсем маленьком и плохо освещенном вестибюле. Такие помещения обычно используют, когда в одиночестве возвращаются с охоты, чтобы не нести грязь на мраморный пол центрального входа. С одной стороны располагалась дверь в кухню, с другой — в просторную гостиную, которая в прошлом была роскошной. Об этом можно было догадаться по потемневшему золоту на резном дереве, по облупившейся росписи больших панно в стиле Лебрена. На сохранившейся росписи можно было разглядеть лесные божества, танцующие на заросшей мхом поляне. Две люстры с разбитыми хрустальными подвесками свисали с кессонного потолка, чье богатство красок не смогла уничтожить ярость секционеров из Алансона.
Остатки мебели были собраны в одном конце гостиной возле красивого мраморного камина, чьи кариатиды лишились лиц под эгалитарной массой какого-нибудь санкюлота.[2] Это были в основном реликвии, забытые на чердаках, которыми снова начали пользоваться, несмотря на их ветхость. Но Гийом этого не видел, пораженный открывшейся его взору картиной, почти испанской в своей суровости, которую был бы рад запечатлеть Эль Греко. В старинном кресле с высокой спинкой, из-под ветхой кожи которой проступали пружины, сидел бальи де Сен-Совер, выпрямившись, словно на портрете, и смотрел на Гийома. В своей черной сутане с белым восьмиконечным крестом, который указывал на его чин в Мальтийском ордене, бальи походил на свой собственный призрак. Но никогда еще Тремэн не видел его таким величественным. Побелевшие волосы, синюшный цвет лица, некоторая напряженность черт выдавали страдания и болезнь, но тонкогубый рот сохранил презрительную складку, точеный профиль — свое великолепие, а серые глаза — твердость гранита. Очевидно, если тело и слабело, то душа не потеряла ни грана своей стойкости.
Рядом и чуть позади, положив руку на спинку кресла, стояла женщина с непроницаемым лицом. Высокая, с фигурой хороших пропорций, она была из тех, о ком нельзя сказать, красива она или уродлива. Возможно, скорее все-таки некрасива, несмотря на темные глаза, в которых вспыхивали искры. В любом случае она была импозантной и напоминала ангела смерти за спиной старика. У Гийома возникло именно такое ощущение…
Тремэн еще только входил в гостиную, когда услышал голос старого бальи.
— Итак, господин Тремэн, вам удалось разыскать мое логово. Примите мои поздравления: это не так-то легко. Ведь вы не знали о моем возвращении?
— Знал, и сделать это было куда легче, чем вы думаете. Чтобы узнать новости о вас, мне достаточно было съездить в Карруж. Там я услышал, что вы вернулись в ваш семейный замок. Но, впрочем, я был несколько удивлен. Отчего вы не сочли возможным известить об этом ваших друзей из дома «Тринадцать ветров»? Или мы более не друзья? Я готов в это поверить, так как услышал ваше «господин Тремэн». Раньше вы называли меня Гийомом.
Тень улыбки осветила усталое лицо, а рука, изуродованная ревматизмом, указала на старый стул из черного дерева.
— Времена изменились, и я тоже. Зачем мне было демонстрировать мой упадок вам и вашим близким? Мне бы хотелось, чтобы в вашей памяти сохранился мой прежний облик. Но раз уж вы здесь, присаживайтесь! Феодосия принесет нам сидр, чтобы мы выпили за ваш приезд, — он с видимым трудом обернулся к высокой темноволосой женщине. Та молча поклонилась и вышла.
Тремэн проводил ее взглядом, но от вопросов воздержался. Он сел, как ему и было предложено.
— Не уверен, что мой приезд будет вам приятен, господин бальи. Меня привело сюда серьезное дело, и, говоря откровенно, у меня к вам лишь один вопрос. Где он?
— Кто?
— Неужели вы обяжете меня произнести имя человека, хотя вы уже наверняка догадались, о ком идет речь? — сурово спросил Гийом. — Я говорю о том мальчике, за которого я готов умереть и которого я принял под моим кровом…
Ответ прозвучал резко, словно удар хлыстом:
— Не путайте роли! Это он пожелал оказать честь вашему дому своим присутствием, которым вы и ваши потомки могли бы гордиться. Он всегда был хозяином!
Гийом встал так стремительно, что тяжелый стул опрокинулся.
— Не до такой степени! — воскликнул он, давая волю своей ярости, смешанной с тревогой, которая обуревала его столько дней. — Не до такой степени, чтобы принимать себя за версальского султана и воскрешать их нравы! Не до такой степени, чтобы…
— Тише, прошу вас! — приказал бальи. — Столь опасные слова не должны будить эхо. Даже в одиночестве! Особенно в одиночестве! Они могут далеко завести. Чего вы хотите от меня?
— Я вам уже сказал: узнать, где он находится сейчас.
Диалог прервало появление Феодосии, вошедшей с подносом, на котором стояли запотевший кувшин и оловянные кубки. Она разлила по кубкам белую пенистую жидкость, вопросительно посмотрела на бальи и снова вышла, медлительная и молчаливая, будто тень. Гийом не удержался от замечания:
— Удивительное создание в глуши наших нормандских лесов! Да и мальчик, который привел меня в дом, вызывает не меньшее удивление. Но я нескромен, прошу меня простить…
— Мне не за что вас прощать! В этом нет никакого секрета. Маркос — сын Феодосии. Она спасла мне жизнь, а так как при этом она потеряла все, что имела, я предложил ей приют под единственным кровом, который остался у меня на земле. Ей и ее ребенку как будто нравится здесь, несмотря на сырость… Но вернемся к вашему вопросу. Почему вы полагаете, что я могу вам на него ответить?
Тремэн поставил пустой кубок. Сидр, восхитительно свежий и ароматный, немного смягчил его мрачное настроение.
— Мне это кажется очевидным! Не вы ли вели его, были его защитником и наставником? Если кто и может навести меня на след, то только вы.
Бальи де Сен-Совер резко подался назад, а его серые глаза загорелись гневом.
— След? Какое слово для принца! Кем он стал для вас? Обычной дичью?
— Обыкновенным вором! И тем хуже, хотя я вас шокирую. Он забрал мою дочь, вы понимаете? Похитил мою дочь с пляжа! Того самого, где вы с ним садились на корабль. Такова его признательность за гостеприимство, пережитую опасность и пролитую кровь.
Ледяные доспехи, в которые, казалось, облачился бальи при появлении Тремэна, исчезли благодаря подлинному изумлению.
— Вашу дочь? Вы говорите об Элизабет?
— У меня никогда не было другой дочери. Она гостила у госпожи де Варанвиль и каждое утро совершала прогулку верхом. Однажды ее лошадь вернулась одна, но вот с этим.
Из маленького портмоне Гийом достал последнюю записку Элизабет и булавку с геральдической лилией, которой она была прикреплена к потнику лошади. Он протянул оба предмета старику, который пробежался глазами по тексту записки и на мгновение задержал в пальцах крохотное золотое украшение. Наконец, он вздохнул:
— Что я могу вам сказать? Если вы видели Алексиса Ле Венера, он должен был сказать вам, что вот уже почти пять лет я живу здесь, вдали от всего и от всех. Откуда я мог бы знать, где находится мой король?
— Вы были так к нему привязаны! Почему же вы его покинули? И покинули ли вы его? В конце концов, последнее время он провел в Нормандии, и вы тоже здесь. Уж не прячете ли вы его где-нибудь в вашем огромном замке?
— Прятать его? От кого, от чего? Разве вам неизвестно, что он объявлен умершим в Тампле в 1795 году? Его никто не ищет. Что же до меня, то я умер бы от стыда, если бы мне пришлось принимать его в такой нищенской обстановке. Ищите его в другом месте, господин Тремэн! Здесь его нет. Должен ли я дать вам слово дворянина? — добавил он с высокомерием, которое смутило его гостя.
— Это ни к чему, и я прошу у вас прощения. Но постарайтесь меня понять: с тех пор как моя дочь исчезла, я как будто в аду. Ей всего шестнадцать лет, но она вовлечена в авантюру, всей серьезности которой она определенно не осознает. Я слишком легкомысленно отнесся к ее чувствам, которые зреют в ней с тех самых пор, как ваш протеже появился в «Тринадцати ветрах». Она полюбила его сразу, той детской любовью, которая, как я знаю по собственному опыту, может наложить отпечаток на всю жизнь. Элизабет так и не смогла его забыть.
— И он тоже не смог. Я знаю, что он не переставал думать о ней до того дня, когда мы с ним расстались. Если он вернулся в Котантен, то только ради нее.
— Но почему не для того, чтобы собрать своих сторонников? Разве не носил он титул герцога Нормандского? — с горечью вопросил Гийом. — Он мог бы убить одним ударом двух зайцев.
— Друг мой, вспомните, что ему всего лишь восемнадцать лет. В этом возрасте живут только сердцем. Я полагаю, вы искали свою дочь?
— Разумеется. Я обыскал пляж, где они встретились, проехал по берегу, спрашивал рыбаков и крестьян. Лишь один из них сумел заметить одномачтовую яхту, которая подплывала к песчаному берегу, куда последние несколько дней Элизабет отправлялась на прогулку. Но он видел только черный корпус и белый парус. А потом яхта отчалила. Судя по всему, она направилась в Шербур. Я расспрашивал людей и в городе, и в порту. Безрезультатно! Море не хранит следы кораблей… И тогда я подумал, что вы, возможно, по-прежнему с ним. И решил выяснить, не дошли ли новости о вас в эти места…
— Но неужели вы могли подумать, что, если бы я был с ним, я бы позволил ему увезти Элизабет? Я испытываю нежность к вашим детям, Гийом. Нежность деда, каковым я мог бы быть… Даю вам слово: когда я вернулся в Монтрувр, прошло уже больше года после того, как я расстался с ним на Мальте.
— На Мальте?
Гийома прервал особенно сильный раскат грома, вслед за которым зигзагом сверкнула ослепительная молния, на мгновение озарившая пруд. Судя по всему, гроза так и ходила вокруг маяка в Экуве. В этот момент снова появилась Феодосия. Она принесла зажженный факел. В огромной гостиной стало совсем темно, а мужчины этого даже не заметили…