Вот только уличных бандитов мне сейчас недоставало, подумал было он, но двое подошли, и Шани узнал в них Алека и Левко со своего курса. Судя по угрюмым покрасневшим лицам, ребята недавно плакали, не в силах скрывать своего горя.
– Наставник, – окликнул Левко. – Там… там всё, да?
– Всё, – кивнул Шани, глядя сквозь них. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Ничего не хотелось. – Ударили ножом в сердце. Обобрали. Бросили на улице. Все.
Алек всхлипнул и обвел лицо кругом. Отчего-то Шани захотел ударить его по руке, даже пальцы дрогнули, сжимаясь в кулак. Круг Заступника… Да где был тот Заступник, когда ее убивали? Было ли ему в его недостижимом небесном блаженстве дело до того, что Хельгу били ногами, ломая ребра, и тушили самокрутки о грудь? Вряд ли. Вряд ли…
Он почувствовал злость. Тяжелую душную злость и обиду. На Заступника, на себя, на весь свет.
– Я еще спросить хотел… – начал было Алек и поправился: – Мы спросить хотели…
– Ну?
Алек помялся и выдал:
– Наставник, а как ее звали на самом деле?
Шани подумал, что раньше, по меньшей мере, удивился бы этому вопросу, но сейчас в душе было темно и пусто. Допустим, знали они, что Хельгин Равиш замаскированная девушка, так какая теперь разница? Это ее не вернет. Ее ничто не вернет.
– Хельга Равушка, – ответил Шани. Впереди призывно маячил зеленый фонарик кабачка, который работал до последнего посетителя, и ему вдруг подумалось, что сейчас просто необходимо напиться, иначе внутреннее напряжение его разорвет в клочья. – Давно вы в курсе?
– Давно, – проронил Алек. Он тоже, как и Шани, смотрел в никуда и то сжимал, то разжимал кулак.
Шани вдруг пришло на ум, что, возможно, бедный парень любил ее.
– Что ж не донесли?
Алек посмотрел на него, как на умалишенного.
– Она была… смелая, – сказал академит. – Она правильная была. Да мы бы сами за нее кому хочешь глотки перегрызли, – окончание фразы растаяло в сиплом шепоте, и парень заплакал – теми тихими, тяжелыми слезами, которые никому и никогда не приносили облегчения. Шани хотел было что-то ему сказать, но все слова сейчас не имели ровно никакого значения.
Какая теперь разница, какой она была, если ее самой больше нет и никогда не будет.
– Похороны завтра днем, – глухо откликнулся Шани. – Если что-то узнаю, то расскажу.
Больше говорить было незачем и не о чем. Зеленый фонарик кабачка маячил впереди болотным светлячком, зазывающим в пучину.
«Страшно, когда человек уходит навсегда. Не из твоей жизни, просто уехав из города куда-нибудь на Север. Уходит из жизни своей».
Потолок то удалялся, уплывая чуть ли не в космос, то нависал прямо над лицом. Комната крутилась, словно ее заколдовал очень злой волшебник, – крутилась и не желала останавливаться. Шани оторвал было голову от подушки и попробовал встать, но с первого раза у него ничего не вышло. Осмысленные движения вряд ли возможны, если вчера ты допоздна упивался отвратительной брюквенной варенухой в таверне Каши Паца. Осознанно и со смыслом упивался.
Кабатчик, господин Пац, оказался человеком благоразумным и крайне деликатным. Видя, в каком состоянии находится посетитель, с сочувствующими разговорами он полез только после того, как Шани выпил третью кружку варенухи и дошел до той кондиции, когда слова имеют хоть какой-то смысл. Шани не вдавался в детали всего, что произошло за день, и просто сказал, что у него умер друг. Очень близкий и очень хороший друг.
«Он никогда не вернется. Никогда».
«Я знаю…»
«Только ты к нему. Но от этого еще горше и еще страшнее».
«Знаю».
На столе возле кровати Шани увидел тощую кипу листов, исписанных аккуратным девичьим почерком. Лекции Хельги по уголовному праву Аальхарна, раздел о ереси. Через неделю предстоял экзамен, и она к нему готовилась… И сейчас бы сидела, подобрав ноги, в его кресле и штудировала свои записи, машинально грызя тонкий карандаш. Шани знал, что если он сейчас поднимется и пройдет в другую комнату, то увидит там оставленное платье Хельги и ее парик – не возвращаться же в девичьем образе в академитские комнаты – и платье хранит ее запах и тепло. Можно уткнуться лицом в рукав, забыться на какое-то время и поверить, что Хельга просто ушла – готовиться к экзаменам в центральной библиотеке, относить гарантийное письмо в архив, участвовать в дружеской пирушке с однокурсниками…
«Говори. Говори больше и что угодно. Любую ерунду. Иначе скорбь соберется в сердце и не найдет выхода. А ты еще молод и еще должен пожить».
Помнится, ночью после этой фразы Шани долго смотрел на дно кружки с варенухой и действительно ощущал тяжелый темный сгусток, который неторопливо, но уверенно ворочался в левой стороне груди. Господин Пац внимательно смотрел на него, а за окном была непроницаемая тьма, шел дождь, и казалось, будто весь город вымер.
Господин Пац придерживался древней веры своих почтенных сулифатских предков и не признал своего высокочинного гостя. Иначе наверняка говорил бы что-то другое. И не с таким искренним сочувствием и пониманием.
«Наверно, вы тоже кого-то потеряли», – выдавил Шани, когда молчание стало уже неприличным. Пац обновил его кружку и ответил: «Да. Дочь. Ей тогда было четырнадцать, и мы готовились отдавать ее замуж. Но я уже научился с этим жить».
Шани усмехнулся и ответил, что если так, то тогда ему очень сильно повезло.
Потолок то спускался вниз, то взмывал куда-то в недосягаемую высоту. Шани смотрел и думал, что не сможет подняться, да и какой в этом смысл вообще: куда-то идти, что-то делать, говорить с посторонними, ненужными людьми, когда Хельги больше нет, и она не вернется. Что теперь вообще имеет хоть какой-то смысл? Все бросить, сложить с себя чин и уехать в Шаавхази, чтобы переписывать жития святых и смотреть, как птицы вьют гнезда на монастырской стене, – Шани внезапно подумал, что это самый лучший выход из положения. Отец Гнасий был прав.
Больше всего его сейчас мучила необходимость вставать, куда-то идти, заниматься делами и сохранять ровное и невозмутимое выражение лица. Трагическая смерть ученика – действительно скорбное событие, кто же спорит, но не до такой степени, чтобы переживать и убиваться, как по родному. Шани потер переносицу и припомнил какие-то старые земные стихи о том, что если у тебя беда, то казаться улыбчивым и простым – самое высшее в мире искусство. Есенин, кажется… да, точно Есенин. Его изучали в шестом классе, но Саша Торнвальд имел привычку скачивать учебники последующей ступени и изучать их заранее. Химия, биология и литература. Любимые.
Черт возьми, чего бы он ни отдал за то, чтобы Хельга сейчас была жива. Сам бы в трумну лег и глаза закрыл.
Соберись, окликнул его внутренний голос. Жесткий и циничный, он словно ухмылялся, видя в этой ситуации нечто невероятно смешное. Хватит соплей по древу растекаться, лучше включи мозги и сообрази.
Что именно, устало подумал Шани, что именно мне нужно сообразить?
Кто ее убил, живо откликнулся голос. Ее ведь убили из-за тебя. Чтобы как-то оказать влияние на твою скромную персону. Этот кто-то точно знал, что Хельга девушка, иначе бы не созвал столько народа полакомиться сладеньким. Этот кто-то знал, что у вас отношения. Этот таинственный кто-то настолько умен, что понял: в случае ее мучительной смерти ты надолго будешь умственно и душевно парализован и не сможешь принять никаких взвешенных и продуманных решений. Осталось только разгадать загадку. Одно слово. Всего одно.
Шани вдруг понял, что в его дверь стучат, причем довольно долго и настырно. Похоже, его и разбудил именно этот тревожный и нетерпеливый стук.
На пороге стоял специальный гонец по особым поручениям Сим, одетый в траур. Он козырнул и доложил:
– Ваша неусыпность, государь скончался сегодня ночью.
Ощущение было таким, словно Шани изо всех сил ударили под дых, а потом еще и еще. Загадка разрешилась самым невероятным и циничным образом, все элементы головоломки встали на место, и абсолютная ясность понимания пронзила его, словно стрела.
– Порча, ваша неусыпность, – сказал Сим и опустил голову, желая скрыть свое горе. – На его величество навели порчу…
Действительно, слово было только одно.
– Принц, – произнес Шани. – Бегите, передайте его высочеству, что я буду через час. До этого ни в коем случае не трогайте тело и не приступайте к омовению.
Гонец отдал честь и бросился бежать.
Глава 11Фумт
Когда спустя положенный час Шани, подтянутый, выбритый и без всяких следов попойки на лице, вошел во дворец, то город уже погрузился в траур. Ветер еще гонял по булыжникам мостовой вчерашние ленты и бумажные фонарики, украшенные золотым кругом, но на всех столбах уже поднимались черные знамена, и вместо недавнего смеха отовсюду несся плач. Народ любил своего государя и, насколько мог судить Шани, грустил совершенно искренне. Владыческая челядь опускала темные занавеси на окнах, и дворец тонул в скорби, мраке и тишине.
Быстро следуя по коридорам, в которых медленно умирал свет, Шани ловил на себе заинтересованные и испуганные взгляды: все, кто в это время попадался ему на пути, видели в нем претендента на корону Аальхарна, принца-бастарда, который пришел заявить о своих правах и недрогнувшей рукой взять то, что принадлежит ему.
Хельгу убили только ради того, чтобы минувшей ночью удержать декана инквизиции как можно дальше от дворца. Только ради этого. Ведь, зная о возвращении Луша из похода, он был бы здесь, при государе, снова ломая все планы заговорщиков. А так он сидел в кабаке, заливал боль варенухой и никому не мешал. У Шани темнело в глазах от боли и ненависти, он стремительным шагом шел вперед, и длинный плащ развевался за его спиной, словно черные крылья. Кто-то из прислуги шарахнулся в сторону, едва не попав ему под ноги, и судорожно принялся обводить лицо кругом, словно принял декана инквизиции за смерть во плоти. Шани прошел по коридору, миновал сперва один зал, потом другой, вышел на лестницу и в конце концов достиг парадных покоев его высочества.