Нет оптимизма и во второй главе "Онегина", писавшейся в Одессе и позже названной "Поэт". Она представляет собой как бы альтернативу первой, зазеркалье, прогноз того, что произойдет с поэтом, который, вырвавшись в Европу, решает вернуться обратно. Об онегинской строфе имеется большая литература, отметим лишь, что стиль строфы, выработанный с самого начала, здесь слишком легкомыслен. И вот в легком жанре рассказывается мрачная история русского интеллигентного молодого человека "с душою прямо геттингенской", который неизвестно зачем вернулся из Европы в родную деревенскую дыру и здесь был вскоре убит.
Пушкин писал роман вольно, будто не намеревался иметь дело с цензурой, но при этом надеялся на достаточную проницательность читателя. О каком же читателе он думал? "Я бы и из Онегина переслал бы что-нибудь, да нельзя: все заклеймено печатью отвержения". Тем, кто предлагал ему попробовать опубликовать первые главы "Евгения Онегина" в столице, он запрещал даже размышлять об этом: "Об моей поэме нечего и думать - если когда-нибудь она и будет напечатана, то верно не в Москве и не в Петербурге". Где же в таком случае он собирается издавать свою новую поэму? Остается предположить, что рукопись, которую поэт писал, готовилась для того, чтобы взять ее с собой в путешествие на Запад.
Одновременно Пушкин пытается получить из Петербурга и другую свою рукопись, которую когда-то неосмотрительно проиграл в карты приятелю Никите Всеволожскому. Вяземскому он недвусмысленно объясняет, что предисловию, которое тот написал для публикации "Бахчисарайского фонтана", тоже лучше бы увидеть свет не здесь: "Знаешь что? твой "Разговор" более написан для Европы, чем для Руси".
Но деньги все еще продолжают держать Пушкина на старом месте, и он начинает думать о возможности подороже продать неоконченный роман в стихах издателям здесь, в России. "Теперь поговорим о деле, т.е. о деньгах,обращается он к Вяземскому (да простит нас читатель за то, что приводим ненормативный текст классика полностью).- Сленин предлагает мне за "Онегина", сколько хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе - а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости - мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии хуя, т.е. или рыбку съесть, или на хуй сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петлю".
Вопрос о том, что это - лишь начатый кусок неоконченной вещи, не обсуждается. Быстро с публикацией также не выходит, хотя в принципе никто не говорит "нет", и Пушкин расстроен: время-то не ждет! "Онегин" мой растет,сообщает он приятелю.- Да черт его напечатает - я думал, что цензура ваша ("ваша", как будто он уже гражданин Франции.- Ю.Д.) поумнела при Шишкове а вижу, что и при старом по-старому". Ему хочется написать и продать побольше, но никто не спешит платить.
Его выводит из себя нерасторопность, неделовитость, разброд среди его знакомых в Петербурге, от которых он полностью зависим и которые вовсе не торопятся сделать то, что для него - вопрос жизни: "...мы все прокляты и рассеяны по лицу земли - между нами сношения затруднены, нет единодушия...". Если бы не финансовая зависимость, он бы давно порвал с ними со всеми, за исключением разве что двоих: "Ты, Дельвиг и я,- говорит он брату, который вообще далек от словесности,- можем все трое плюнуть на сволочь нашей литературы - вот тебе и весь мой совет". Весьма типичное свойство русского интеллигента, находящегося в возбуждении: потребность к единодушию, когда все должны думать, как он, все обязаны понять и одобрить его; а если он хочет плюнуть, то и все должны плевать вместе с ним.
Его расходы все время превышают поступления, и мысль настойчиво ищет средство сразу решить проблему, неожиданно, в один присест разбогатеть. В карты он поигрывал еще в Петербурге, а в Кишиневе становится азартным игроком. Надежда вдруг выйти из-за стола с состоянием делается прямо-таки навязчивой теперь, когда деньги нужны до зарезу, срочно, и судьба просто обязана смилостивиться и помочь ему. "...Страсть к игре,- говорил он приятелю Алексею Вульфу,- есть самая сильная из страстей".
Картежники скрывались в подвалах греческих кофеен,- рассказывает одесский старожил. Какие темные дела делались в этих подвалах, сказать трудно. Однажды во время игры в подвал ворвался полковник полиции. Хозяин немедленно погасил свечи. Когда свечи снова зажгли, полковника в подвале уже не было, но не было и пятнадцати тысяч рублей, лежавших на столе. В рукописи второй главы "Евгения Онегина", написанной в Одессе, появилась строфа, которую Пушкин после выкинул:
Страсть к банку! ни дары свободы,
Ни Феб, ни славы, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомет.
А я, нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.
Но много выиграть никак не удавалось, скорее наоборот, карты отнимали последнее. Ксенофонт Полевой, брат пушкинского издателя, писал об этой страсти поэта: "Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух! Жалко бывало смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупой страстью!". Играл Пушкин и в бильярд. Но тут шансы внезапно разбогатеть были еще меньше, чем в карты.
Денежные проблемы настолько захватили Пушкина весной 1824 года, что, казалось, ничего на свете более важного не существует. Любопытно, что как раз в это время начальство было им довольно. Граф Воронцов, который еще недавно просил Пушкина заняться чем-нибудь путным, теперь его хвалил. "По всему, что я узнаю на его счет,- писал Воронцов в Петербург,- и через Гурьева (градоначальника Одессы.- Ю.Д.), и через Казначеева (правителя канцелярии Воронцова.- Ю.Д.), и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан".
Никто из посторонних как будто бы не догадывался о далеко идущих планах поэта.
Глава четырнадцатая.
ОТ ТУЧ ПОД ГОЛУБОЕ НЕБО
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Пушкин. "Для берегов отчизны дальной".
Жизнь в молодой столице Новороссийского края шла своим чередом, а жизнь Пушкина своим, и ничто не предвещало неприятностей. Сто лет спустя Владислав Ходасевич, уже будучи в Берлине и Мариенбаде, первым заметил, что в сочинениях Пушкина "неблагорасположение правительства представлено в виде дурного климата". Это касается и строк "Брожу над морем, жду погоды...", и писем поэта, в которых он то и дело жалуется на обстоятельства: "Ты не приказываешь жаловаться на погоду - в августе месяце - так и быть - а ведь неприятно сидеть взаперти, когда гулять хочется!".
По Ходасевичу, "отношения с правительством и мечты о побеге за границу... даны в терминах, так сказать, климатических и метеорологических". Дискуссии по поводу разрешения выехать или возможности бежать построены у него и его знакомых на весьма прозрачных прогнозах погоды наверху.
Современному русскому интеллигенту этот язык столь же близок, поэтому ситуацию в начале весны 1824 года определим так: погода испортилась, подул ветер, над Пушкиным начинают сгущаться тучи.
Но вот что любопытно: ветер подул не с севера, откуда его можно было бы ждать, а возник в Одессе. В конце февраля - начале марта погода испортилась, и туча закрыла от Пушкина синее небо. Друзья принялись искать объяснения этим обстоятельствам еще при жизни поэта. Но и по сей день, несмотря на сотни написанных на данную тему работ, биографы расходятся во мнениях. Переводя с языка метеорологического на обычный, получаем: отношения между Пушкиным и его непосредственным начальником и покровителем графом Воронцовым неожиданным образом испортились.
О новороссийском генерал-губернаторе Михаиле Воронцове написано немало. Один его архив, который успели частично издать до революции, составляет 37 томов. В обширной библиографии можно найти ему славословия:
Благословляют Воронцова
И город тот и те края!
Монаршей воли исполнитель,
Наук, художеств покровитель,
Поборник правды, друг добра,
Сановник мудрый, храбрый воин,
Олив и лавров он достоин!
Двадцать лет спустя, когда Воронцов был назначен губернатором на Кавказ, его пребывание в Одессе современник назвал "Золотым веком Одесской словесности". В советском пушкиноведении Воронцов традиционно обозначался как негативная личность, невинной жертвой которой стал гениальный поэт. Исторические факты свидетельствуют об ином.
Отец Михаила Воронцова, Семен Воронцов, был в течение двадцати лет русским послом в Англии. Он отличился в бою с турками в Бессарабии, а умер в Лондоне. Дочь Семена Воронцова была замужем за лордом Пемброком. Сын управлял землей, отвоеванной отцом, но и сам был человеком недюжинной отваги. Кутузов называл его храбрецом. На Кавказе он вынес из-под огня раненого товарища, под Бородином сам был ранен. Триста раненых солдат он разместил у себя в имении, чтобы вылечить их. Воронцов-младший запретил телесные наказания солдатам и не раз конфликтовал с Александром I.
Жуковский обессмертил Воронцова в стихах. Лев Толстой писал об этом своем дальнем родственнике в повести "Хаджи-Мурат": "Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын русского посла, был среди русских высших чиновников человек редкого в то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими". При этом комментаторы советского издания А.И.Сергеенко и В.С.Мишин поправляют Толстого в примечаниях, говоря, что Воронцов был "жестокий и хитрый царедворец".
Отношение Воронцова к Пушкину было крайне доброжелательным. Знаток древних литератур и книг эпохи Возрождения, Воронцов привил Пушкину интерес к истории, к архивным документам. Ничто не предвещало ссоры, ибо еще перед Новым годом Пушкин собирался с Воронцовыми в Крым на весенние каникулы. Что же изменило отношение губернатора к подчиненному?