Джим никак не мог знать, что Маттотаупа и Харка были внутри горы и тоже слышали устрашающее рычание. Об этом отец и сын условились. Тот ужас, какой Харка испытал внутри горы, когда раздался этот могучий и враждебный рев, уже немного утих в воспоминаниях юного индейца, превратившись в благоговение перед силой, хранившей тайну горы и нагнавшей страху даже на Джима. Древняя легенда о Большой Медведице издавна была знакома Харке по рассказам Унчиды и шамана племени. Но теперь она превратилась для него в реальность. Он был не только сын Маттотаупы. Он чувствовал себя еще и сыном Большой Медведицы и был перед ней в долгу.
При всех этих мыслях и чувствах Харка не забывал и про свою службу разведчика. Ему нетрудно было нести ее, потому что вся местность была ему знакома с детства – еще с тех времен, когда стойбище рода Медведицы стояло на южном склоне Черных холмов. Те возвышенности и неровности земли, которые Харка использовал теперь для укрытия и с гребней которых озирал окрестности, когда-то были горками, где мальчики катались на санках; полозьями для этих санок служили ребра бизонов. Всю эту прерию Харка, будучи предводителем мальчишеской ватаги Молодых Собак, со своими товарищами исходил в поисках следов дичи вдоль и поперек, надев на мокасины снегоступы, чтобы не проваливаться. Каждая впадина, каждый холмик, каждый поток, темной лентой скользящий вдаль среди заснеженных берегов, будили в нем воспоминания. О том, что Харка помнил, он никогда не говорил с отцом. Далеко в городах белых людей и далеко на севере у сиксиков он вспоминал о своем давнем детстве лишь в сокровенной глубине души. Но сейчас, когда он снова видел все, что было свидетелем его детства, его гордого и радостного возрастания, когда зимняя ночь стояла одиноко и тихо, а сам он был с этой прерией один на один, – тут он мог перенести мысль о своем изгнании и отверженности лишь потому, что все его молодое существо не допускало даже предположения, что это его окончательная судьба. Он не собирался прекращать борьбу, он, сын Большой Медведицы, равный своим товарищам по племени.
Топ и Харри
На дорогу до блокгауза Беззубого Бена индейцам с тяжелораненым понадобилось четыре долгие зимние ночи. Днем они располагались на привал. Джим был при смерти, и Харка желал ему погибели, но живучий, как подстреленный бизон, белый продолжал дышать.
Однажды утром юный индеец увидел Найобрэру и заснеженный блокгауз на другом ее берегу. Солнце висело в зимнем тумане в виде красного круга. Вода дымилась. Песчаные отмели возвышались над ее поверхностью, река совсем обмелела. Следов было мало. Зимой у Беззубого Бена почти не было постояльцев, глушь страшила охотников. Харка остановился, оглядывая картину, и раздумывал. Он знал этот блокгауз и знал хозяина. Бен не был таким надежным, как старина Абрахам. Подлец, вот кто он был. Когда напали на художника Морриса, чтобы ограбить его, и Маттотаупа с Харкой поспешили ему на помощь, Бен и его подельники затолкали Харку в колодец под полом. Если бы все пошло так, как они рассчитывали, Харке не быть бы живу. Юный индеец с тех пор держался настороже, но страха перед подлецом не испытывал, несмотря на пережитый опыт.
Страх он испытывал перед Джимом. Но и от этого страха надеялся избавиться, когда подрастет.
Харка переехал обмелевшую реку вброд.
Бена нигде не было видно. Но из дверей блокгауза, на широкой его восточной стороне, вышли две женщины. Одна была коренастая и крепкая, типичная жительница приграничья. Хмурое, почти зловещее, морщинистое лицо. В руке она держала винтовку, и это ей подходило. Вторая была молодая и подвижная; она выглядывала из-за плеча старшей и посмеивалась.
Юный индеец подъехал к порогу дома, но не галопом и не вздыбил коня. Такой заведенный обычай казался ему неуместным по отношению к женщинам. Он приблизился шагом, дал своему мустангу остановиться самому и сказал, обращаясь к старшей женщине:
– Рыжий Джим скоро будет здесь. Где Бен?
– Он даже разговаривать не станет с бандитской сворой! – выкрикнула женщина с такой яростью, будто долго надувала пузырь гневом, пока тот не лопнул. – Откуда ты взялся, краснокожее отродье? С вами, бродягами и бандитами, навсегда покончено: вы только жрете и крадете, а потом не платите!
Она впихнула обратно в дом девушку, которая с любопытством выглядывала через ее плечо, и сама последовала за ней, громко хлопнув тяжелой дверью. Харка наблюдал, как ствол ружья тут же высунулся из бойницы у входа.
Он усмехнулся, развернул коня и не торопясь поехал обратно, на северный берег реки, и только оттуда пустил Чалого в галоп.
Когда он доскакал до Маттотаупы и Джима, те уже расположились в ложбине на привал. Джим глотал обледеневший снег, чтобы остудить свой пересохший рот.
Харка соскользнул с коня.
– В блокгаузе Беззубого кое-что изменилось, – доложил он отцу безучастным тоном. – Приехала его жена и больше не пустит «бандитскую свору».
– Как ты себя вел?
– Я передаю тебе ее слова.
На лице Маттотаупы отразились разочарование, гнев и озабоченность – не открыто, сдержанно, подспудно. Но Харка знал своего отца достаточно хорошо, чтобы уяснить: разочарование и гнев относятся не только к новой хозяйке, а озабоченность касается не только Джима. Маттотаупа больше не понимал своего сына.
– Побудь с Джимом, – распорядился он. – Я съезжу в блокгауз; уж меня-то баба не обратит в бегство. Джиму больше нельзя оставаться без крова.
Пока этот разговор шел в заснеженной прерии, ссора разгоралась и в темном блокгаузе на Найобрэре. Снаружи дом был темным, потому что был хорошо просмолен, а изнутри потому, что свет проникал лишь через бойницы. Огонь очага был прикрыт; сквозь трещины в пепле проглядывал жар под дымящимся котлом. За ближним к очагу столом сидел Бен, недавно вернувшийся с поиска волчьих следов. Его дочь подсела к нему, а жена стояла перед ними, уперев левую руку в бок. В правой руке она держала кочергу:
– Нет, я сказала. Эта банда сюда больше не войдет. Либо я сделаю из этого проклятого дома приличную факторию, либо снова уеду.
– Уймись, женщина. Чего ты так разошлась? Я тебе все объясню…
– Побереги слова. Джим бандит и разбойник. Ты его боишься, как койот ловушки, но капкан уже захлопнулся, а ты дергаешься. Отгрызи себе лапу, которая попала в капкан, и улепетывай… все лучше, чем позволять этому подлецу с его сворой выгрызать у тебя потроха! Он является, жрет тут и пьет со всеми своими прихлебателями, но никогда не платит. Это же твои собственные слова, Бен!
– Все так, все так. Но вдруг он найдет золото?
– Пока что не нашел.
– Может, уже и нашел. Где-то ведь пропадал все лето. Поеду-ка я взгляну. По следам молодого индейца. Это, наверное, был Харри, кого ты прогнала. Это не к добру, женщина, когда индеец уезжает, не сказав ни слова.
– Давай-давай гоняйся по степи за бродягами!
Бен встал и собрался в дорогу. Жена в ярости огрела его по спине кочергой, пришлось отобрать у нее это орудие.
– Угомонись ты, падаль нечистая!
Дочь подала отцу винтовку; он вышел наружу, громко хлопнув дверью.
Бену не пришлось долго скакать. След Харки привел его к Маттотаупе, который уже приближался к северному берегу реки.
Хозяин помахал шляпой:
– Топ!
Оба остановили своих коней.
– А где Джим? – спросил хозяин.
– Он тяжело ранен, и я везу его к тебе.
– Вы нашли золото?
Маттотаупа побледнел; даже глаза его, казалось, побелели от гнева; он сверкнул белками:
– Мы искали Тачунку-Витко.
– Пфффф, Тачунку! Пустое дело. А чем вы собираетесь платить, если я предоставлю вам кров? Я привез сюда жену и дочь. Они больше ни крошки, ни глотка не дадут даром.
– А чем белые люди обычно рассчитываются между собой?
– Долларами, если они у них есть.
– У нас есть.
– Хорошо. Это уже разговор. Харри мог бы так и сказать. Сразу бы водворился мир с моей бабой, и она бы орудовала своей кочергой в очаге, а не испытывала ее на спине мужа.
Маттотаупа удивился этому замечанию.
– Сейчас мы приедем, – сказал он и повернул коня, чтобы забрать Джима и Харку.
Состоялось вселение в блокгауз. Джим был слишком изможден, чтобы обсуждать условия, на которых он здесь остается. Единственное, чего он страстно желал, были вода, тепло и покой. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был в таком жалком состоянии. Договаривался с женщиной Маттотаупа. Он сразу отдал ей серебряный доллар, который она разглядывала, довольно округлив глаза. Поскольку Джим почти не ел и не мог пить алкоголь, а индейцы и всегда отвергали спиртное и ели мало, то этой монеты хватало на несколько недель вперед. Джима уложили неподалеку от плиты, и Маттотаупа ухаживал за ним с заботливостью брата и ловкостью врача. Рану прихватило морозом, и заживала она медленно.
Харка в эти недели был предоставлен сам себе. Он вообще не ел того, что готовила и подавала женщина. Он не ухаживал за Джимом и почти не разговаривал с отцом. Дни напролет он то верхом, то пешком пропадал в зимней прерии. Он ловил рыбу, охотился на мелкую дичь, а то и на антилопу и таким образом добывал себе все необходимое пропитание. Он собирал хворост для костра, разводил огонь и готовил себе еду в золе. Первое время он приходил ночевать в блокгауз. Но когда однажды попал в сильный буран, бушевавший несколько дней и преградивший всякую видимость, Харка вернулся только через три ночи – и то лишь для того, чтобы показать, что он жив, а не для того, чтобы воспользоваться надежным кровом. После этого он часто ночевал в прерии. Из глыб спрессованного снега он построил себе надежное иглу и отнес туда свое одеяло из шкур. Кусок льда с реки, встроенный в снежные блоки, пропускал внутрь немного света. Температура в снежной хижине не поднималась выше точки замерзания, даже когда он разводил огонь. Но, завернувшись в шкуру бизона, он мог там спать, не отмораживая себе ноги.
Приходя в блокгауз, он избегал Бена и его жену, но иногда разговаривал