– А где Рыжий Джим? Чем он занимается? Здесь я его еще не видел.
– Зиму он провел здесь, разведчиком, как и мы, но пару недель назад он исчез. Когда его нет, он обычно болтается на Черных холмах в поисках золота.
– Но он его еще не нашел?
– Нет, пока не нашел.
Харка встал.
– Харка, ты не хочешь сам все сказать отцу?
– Я попытаюсь.
– И… постой, Харка… Одну минуту. Женщина с обезображенным лицом просила передать тебе одеяло из бизоньей шкуры, лук и еще какие-то вещи. Посмотри, все это лежит под кроватью, на которой ты сидел.
Харка нагнулся и достал свое старое раскрашенное одеяло, лук, два орлиных пера и пояс, вышитый вампумом. Несколько секунд он внимательно рассматривал вампум.
– Это из вигвама Оцеолы, – пояснил Моррис. – Так сказала та женщина. Она была семинолкой?
– Да. И никогда не забывала об этом. Пояс – это послание. Где Длинное Копье?
– Где-то в окрестностях лагеря. Он хотел встретить тебя. Ты его не видел? Я подумал, что это он раздобыл для тебя одежду.
– Нет, я снял ее с человека, который надругался над мертвой женщиной. Он имел неосторожность отойти слишком далеко от лагеря и подойти слишком близко к моему ножу, – спокойно ответил Харка.
Моррис с горечью посмотрел на него:
– Харка, убийство и для тебя стало ремеслом…
– Хау. Это мое ремесло. Меня научили ему краснокожие и белые люди. Я ловко убиваю и тех и других, как убиваю бизонов. Кому я был бы нужен, если бы не овладел этим ремеслом? – По лицу юноши скользнула едва заметная циничная усмешка. Горький цинизм был его последней защитой от нравственного самоубийства. – Мое имя – Харри. Я разведчик и главарь банды, опасный для всех, кого я ненавижу или презираю.
Взгляд художника исполнился такой глубокой печали, что юный индеец испытующе посмотрел на него:
– Ты опечален, Далеко Летающая Птица, Желтая Борода, Священный Жезл?
– Ты видишь, я уже не Желтая Борода, как ты называл меня еще мальчиком. Я стал Седой Бородой. И я очень опечален.
– Почему? Ты боишься меня? Или тебе все еще не безразлична судьба краснокожих?
– Нет, Харка Ночное Око, Твердый Камень, Убивший Волка, Охотник на Медведей, я не боюсь тебя. Но мне не все равно, на что ты тратишь свои редкие дарования.
Лицо Харки вновь замкнулось, и художник опять поразился, сколько ожесточения и иссушающего душу высокомерия было во взгляде этого девятнадцатилетнего юноши.
– Не пугайся, если услышишь через несколько минут выстрел, – сказал Харка. – Я убью своего коня, который уже не в силах служить мне, как прежде, и которого я сейчас не могу освободить из рук белых людей. Я сделаю это так, что он умрет без боли, даже не зная, что умирает.
Он еще ниже надвинул шляпу на глаза и спокойно вышел из комнаты. Так же бесшумно, как и вошел в нее. Через несколько минут прогремел выстрел. На него откликнулось несколько пьяных голосов, призывавших выяснить, кто стрелял; потом все стихло.
На рассвете, через день после сражения, двадцать членов ремонтно-спасательной экспедиции пробудились от тяжелого сна в прерии, у железнодорожной насыпи. Их мучила жажда, но воды ни у кого не было.
Джо, знавший меру в возлияниях, не уснул вместе с остальными и выполнял роль часового. Он не стал отговаривать Топа пить бренди, но не дал ему напиться до бесчувствия, и теперь они оба были на ногах и внимательно осматривали местность. Потом к ним присоединился официант, который мог выпить бочку и не свалиться замертво. Но все они распространяли резкий запах бренди и пива. Топ был противен сам себе.
– Ну вот, наконец-то они вспомнили про нас и прислали кого-то с известиями! – сказал официант и показал рукой на восток. – Они там в лагере, наверное, тоже перепились как свиньи, иначе бы уже давно послали за нами. Дакота могли уже сто раз перерезать нас здесь, как кур.
– Да, это была бы для них неплохая компенсация. Но они упустили свой шанс.
– Это точно! От неудач никто не застрахован. Я могу вам рассказать одну историю…
– Тихо! Потом! – перебил говорившего Джо. – Кто это там скачет? Как будто Харри?
– Да, это мой сын, – ответил Маттотаупа.
Харка скакал на пегой лошади, покрытой бизоньей шкурой. Резко остановившись прямо перед Джо, Маттотаупой и официантом, он спрыгнул на землю. Он снова был одет как индеец. На бедрах у него поблескивал пояс с вышивкой из вампума.
Выражение лица его было еще более надменным и враждебным, чем обычно, и, хотя он не подал виду, Маттотаупа понял, что сын почувствовал запах алкоголя.
– Тачунка-Витко напал на станцию? – спросил Маттотаупа, прежде чем Харка успел открыть рот.
– Хау.
– А потом?
– Погнал бизонов.
– Ты преследовал его?
– Нет.
– Ты не пошел по следам Тачунки-Витко? Почему?
Это «почему» всколыхнуло в Харке враждебные чувства против отца. Он загнал любимого коня, чтобы предупредить белых людей об опасности; он перехитрил дакота, заманил их в ловушку; он боролся как лев, убивал дакотских воинов, и пропасть между ним и его родным племенем – долг кровной мести – разверзлась еще шире. Но он не принял вызов Тачунки-Витко на бой – не из страха, не потому, что, ослепленный яростью, опьяненный успехом, побоялся смерти, а потому, что не хотел убивать великого вождя ради белых людей. Он не хотел этого, хотя Тачунка-Витко оскорбил его отца. Он не стал преследовать Тачунку-Витко, но помог бежать нескольким тяжело раненным дакота. Он унес убитых индейских воинов с поля боя. Он не хотел, чтобы белые люди глумились над трупами дакота.
Иные наездники, чтобы укротить дикого мустанга, наносили ему рану на шее и не давали ей зажить; при каждом прикосновении к ней тело животного пронзала боль. Но некоторые четвероногие строптивцы не покорялись чужой воле, даже несмотря на это жестокое ухищрение. Отцовское «почему» стало для Харки таким же прикосновением к незаживающей ране, болезненным напоминанием о неразрешенном противоречии и безнадежности его жизни. Ему стало страшно, что отец сейчас в присутствии других назовет его трусом и предателем. Ему было уже не четырнадцать лет, ему уже исполнилось девятнадцать. Он больше никому не позволит оскорблять себя, даже собственному отцу, пахнущему бренди.
Не дождавшись ответа сына, который собирался с мыслями, и, по-видимому, истолковав его молчание как неуважение или угрызения совести, повторил:
– Ты не стал преследовать Тачунку-Витко. Почему?
Это было как удар кинжалом, и Харка ответил ударом на удар:
– Почему? Потому что я оставил его тебе, Маттотаупа. Когда Тачунка-Витко связал тебя в твоем собственном вигваме, тебя освободила твоя маленькая дочь. Я не хочу, чтобы болтливые женские языки разносили весть о том, что за тебя отомстил твой сын, еще даже не посвященный в воины.
Маттотаупа сначала окаменел, потом обмяк, словно его ранили. Его душил вопрос, который он не решался произнести вслух, но сын сам ответил на этот вопрос:
– Мой брат Харпстенна, прежде чем умереть от моей руки, рассказал мне, что произошло.
Маттотаупа несколько секунд молчал, тяжело дыша. Затем с искаженным лицом воскликнул на английском языке:
– Вперед, мои белые братья! Возвращаемся в лагерь! Я – ваш разведчик и не покину вас даже для того, чтобы отомстить врагу. Хау, я все сказал!
– В лагерь! – подхватил его клич официант. – Там мы еще раз отпразднуем победу! И то, что Харри жив! За это я тоже готов всех угостить!
Маттотаупа, сгорбившись, пошел к своему коню, стараясь не смотреть на сына. Он хотел преследовать Тачунку-Витко, но, раз этого потребовал от него сын, он отказывается от своего намерения.
Харка вскочил на пегого и, не сказав никому ни слова, поскакал прочь. Джо долго смотрел ему вслед.
– Что вы с ним всё никак не поделите? – спросил он Маттотаупу, когда они уже сидели в седлах, готовые отправиться в путь. – Вы же оба славные парни. Каждый из вас стоит десяти или двадцати, а может, и сотни других разведчиков. Но вы постоянно ссоритесь друг с другом, словами или без слов. И так продолжается уже столько лет. А ведь вы нужны друг другу. Харка что, поскакал на поиски Тачунки-Витко?
– Нет.
– Значит, в дозор?
– Я этого не знаю. Спроси его сам, если он вообще когда-нибудь еще объявится.
– Звучит не очень обнадеживающе.
Они перешли на галоп, и разговор закончился сам по себе.
Через несколько часов отряд вернулся в лагерь. Всадники на скаку махали шляпами, их радостно встречали, взаимные приветствия были шумными и многословными. Джо, которому все это было не по вкусу, сначала позаботился о лошади, потом переговорил с двумя-тремя знакомыми и, узнав последние новости, навестил Генри в бараке. Тому за это время не стало лучше. Моррис и Длинное Копье ухаживали за ним. Его опять вырвало, и он по-прежнему находился на грани обморока и сна.
– Ему надо лежать абсолютно неподвижно! – произнес Джо сердитым полушепотом, чтобы не разбудить раненого. – Тачунка-Витко свое дело знает – уж если бьет, так бьет! Хорошо еще, что удар пришелся плашмя.
– Вы, наверное, останетесь здесь еще на пару дней ради Генри?
– Придется. Не нравится мне его состояние.
– Соседнюю комнату уже отремонтировали. Мы с Длинным Копьем переберемся туда, а вы оставайтесь здесь. Тогда не надо будет тревожить Генри, перенося его на другое место.
– Спасибо!
Обмен комнатами не занял много времени. Когда Генри уснул, Джо пошел к Моррису и Длинному Копью, чтобы рассказать им о спасательно-ремонтной экспедиции к поезду и узнать от них, что за это время произошло в лагере.
– Линчевать Харку!.. – с горечью повторил Джо. – Вот, оказывается, почему он ускакал прочь! Жаль, что он не сказал нам об этом ни слова. Мы как-нибудь разобрались бы с этими подонками.
– Да, конечно… – Художник задумчиво посмотрел на Джо. – Но неужели вы и в самом деле думаете, что Харка их испугался?
– Нет, он не боится ни бога, ни дьявола. Я сам видел это сегодня ночью. Скорее всего, его просто обидела неблагодарность. В таких вещах он всегда был очень чувствительным.