Михаил Гречанников
Изгнанники
Пролог
16 февраля 1673 года. Париж, Франция.
От чтения при свечах у Жан-Батиста болели глаза. Он отложил очередное письмо епархии, в котором его клеймили как еретика, и потёр глаза. Была уже глубокая ночь. В прежние годы, когда Жан-Батист был молод, такие ночи были временем веселья и любви, но теперь, при сединах, ночь стала предвестником тяжёлых воспоминаний и болей в суставах.
Давно пора было отправляться в кровать. Завтра очередная постановка новой пьесы – четвёртая по счёту. Облизнув указательный и большой пальцы, он стал тушить свечи – одну, вторую, третью… Горела ещё одна свеча, но Жан-Батист не мог понять, где она. Протянул было руку к мягкому огоньку – и понял, что свет идёт не от свечи. Золотистое мерцание было не над столом, а дальше, у двери, просто уставшие глаза пожилого француза приняли его за горящую свечу на столе.
Но что же это, раз не свеча?
Жан-Батист прищурился, силясь увидеть, что находится за светом. «Огонёк» вдруг рассеялся, словно перетёк за дверь. Жан-Батист встал и неуверенно пересёк зал. Вышел на лестницу и посмотрел вниз. Свет был там, на первом этаже.
– Эй! – крикнул он. – Кто там зашёл ко мне в дом с факелом? Проваливай, кто бы ты ни был!
Но огонёк не исчез. Казалось, там стоял человек, сотканный из мерцающего золота.
– Эй, – позвал Жан-Батист неуверенно. – Кто ты?
Огонёк мигнул. Вытерев слезящиеся от света глаза, Жан-Батист ещё раз посмотрел на диковинку. На мгновение Жан-Батисту показалось, что он различил лицо, но оно тут же исчезло за очередной волной света.
– Кто ты? – переспросил Жан-Батист. – Мадлен? Это… ты? 19 мая 1897 года. Рединг, Англия.
В восемь часов утра дверь в камеру С33 открылась. Охранник, тридцатилетний Том Мартин – один из немногих, кто ещё испытывал уважение к заключённому – вошёл и положил вещи на стул у дверей.
– Доброе утро, сэр, – поздоровался он. – Вот ваша одежда. Я подожду, пока вы не будете готовы.
Спустя несколько минут Оскар, бледный, как мертвец, стоял посреди своей «одиночки» и смотрел на выход из камеры как на виселицу.
– Журналистов совсем немного, сэр, – сказал Том. – Кажется, двое или трое. Вас ведь не на казнь ведут. Вы покидаете Рединг, сэр. Это ли не повод для радости?
– Радости? – Оскар желчно усмехнулся. – После двух лет заключения я отправляюсь в неизвестность, презираемый Лондоном, не имея и фунта в кармане. Всё моё имущество ушло с молотка по требованию кредиторов, я не могу приблизиться к детям и не знаю, куда мне идти. Странно, как это я не упомянул о радостях?
– У вас всё ещё есть друзья, сэр, – возразил Том.
На первом этаже Оскара ждал майор Нельсон. Он прижимал к груди пакет с надписью по-латыни – «DeProfundis». За сохранностью рукописи Нельсон следил лично. Отдав пакет Оскару и пожелав ему удачи, он сопроводил писателя во внутренний двор, где того уже ждала повозка. Оскар забрался в неё вместе с двумя охранниками.
Это было ещё не освобождение, но уже почти. Ворота открыли, и повозка выкатила наружу мимо двух журналистов, жаждавших взять интервью у бывшего денди. Оскар оглянулся на удаляющуюся тюрьму и с облегчением перевёл дух. Наконец-то…
Теперь они следовали в Лондон, в Пентонвилль, чтобы соблюсти последние процедуры, после чего Оскар будет освобождён. Скоро, совсем скоро он забудет и сырость тюремных стен, и молчаливые прогулки строем по кругу.
Оскар снова был собой – спустя два года и тысячи оскорблений. Он поднял взгляд к небу и сперва не увидел его. Вместо неба над повозкой был лишь свет – золотистый свет и больше ничего. Оскар моргнул, и видение пропало – вот же оно, голубое утреннее небо. А свет… это просто глаза его отвыкли от солнца. 15 июня 1961 года. Рочестер, штат Миннесота, США.
Когда медсестра и санитары вошли в палату, Эрнест вертел в руках подушку, пытаясь найти в ней спрятанные микрофоны.
– Доброе утро, – приветливо улыбнулась медсестра.
Санитары ничего не сказали. Один встал у двери, позвякивая связкой ключей, второй подошёл к кровати пациента.
– Время пить таблетки, – сказала медсестра.
Эрнест посмотрел на бумажный стаканчик с пилюлями.
– Сегодня вы ведь выпьете их, сэр? – спросил нависающий над Эрнестом санитар. – Просто выпейте их. Сэр.
Эрнест понимал, что выбора у него нет. Он с трудом перенёс электросудорожную терапию. И порой боялся, что, если он откажется пить резерпин, ему запросто могут назначить ещё несколько сеансов судорог.
Он уже поднял руку, чтобы взять стаканчик, но тут что-то отвлекло его.
Лёгкий золотистый отблеск на стальном подносе, что держала в руках медсестра.
Эрнест инстинктивно повернул голову в сторону двери, но ничего необычного не увидел. Второй санитар, что-то жуя, крутил на пальце связку ключей и выжидающе смотрел на него.
– Мистер Хемингуэй? – обратилась к нему медсестра. – Вы будете пить таблетки?
Эрнест перевёл на неё взгляд. Ему просто показалось. В этом чёртовом месте что угодно примерещится.
Ничего не ответив, он взял стаканчик и закинул таблетки в рот.
МОЛЬЕР
Жан-Батист расхаживал по сцене, повторяя роль. Он помнил её наизусть, как и все свои предыдущие роли, но по старой актёрской привычке не мог не репетировать.
Зал был пуст, но на сцене Жан-Батист был не один. Работники ставили декорации, и Жан-Батист поглядывал на них, дабы всё было сделано правильно.
– Аккуратнее! – не выдержал он, глядя, как отодвигают искусственную стену. – Она же сейчас упадёт, чёрт вас всех побери!
Один из работников что-то сказал себе под нос, второй рассмеялся – но столкнулся взглядом с Жан-Батистом и стёр с лица улыбку.
Помимо прочих, были тут и актёры. Полуодетые, они суетились, повторяя свои роли, приводя себя в порядок.
– Лагранж! – крикнул Жан-Батист. – Где же он, чёрт?..
Приступ кашля не дал ему договорить. Это было в какой-то степени иронично, учитывая, какую пьесу они сегодня ставили.
– Ты снова кашляешь?
Жан-Батист обернулся и оказался лицом к лицу со своей супругой, Армандой.
– Ты весь красный, – сказал она. – Ах, Жан-Батист, к чему всё это? Давай пошлём за врачом.
– За врачом? Ха! – Жан Батист вытер рот тыльной стороной ладони. – Мой кашель будет очень кстати в нашей сегодняшней пьесе.
– Но что, если «Мнимый больной» окажется не таким уж и мнимым?
– Ты знаешь, как я отношусь к докторам. Я не стану платить шарлатанам за длинные латинские слова, которыми меня будут осыпать! К тому же, я в полном порядке.
– Этот кашель у тебя не в первый раз. И не во второй. Знаю, знаю, – Арманда подняла руку, предупреждая тираду мужа. – Великий Мольер не может отменить пьесу. Но хотя бы покажись врачу.
– Нет. Сказал же – я в порядке. Это всё пыль, проклятая пыль не даёт мне дышать. И да, ты права – я не отменю из-за такого пустяка, как кашель, нашу постановку. Она всего лишь четвёртая.
Лишь отойдя от Арманды, он позволил себе проявить столь желанную слабость – пальцами правой руки стал искать пульс на левом запястье.
Пульс частил. В груди ныло – тяжело и горько, как никогда раньше.
УАЙЛЬД
О его освобождении писали все газеты – и не только в Англии. Известные парижские писатели были в курсе скандала – и не хотели принимать в нём участия. Оскар знал это. Когда Стюарт Меррилл и Мор Эйди написали петицию королеве с просьбой освободить писателя, то подписал её, кажется, один лишь Бернард Шоу. Остальные же, в том числе и парижане – Золя, Коппе, Ренар, Сарду и многие другие наотрез отказались содействовать досрочному освобождению их коллеги по перу.
«Я согласен подписать петицию для Оскара Уайльда только если он даст слово чести… никогда больше не браться за перо», писал Жюль Ренар.
«Это слишком непристойная грязь, чтобы я был в ней хоть как-то замешан», писал Викторьен Сарду.
«Я готов поставить свою подпись лишь в качестве члена Общества охраны животных», писал Франсуа Коппе.
Это было давно. Петиция не помогла Оскару избежать заключения. Если бы он был контрабандистом или вором, мошенником или клеветником, у него был бы шанс. Но обвинения против Уайльда были куда серьёзнее.
Знаменитого английского денди, любимца высшего света, обвиняли в гомосексуализме.
Вдобавок к этому, на суде всплыло немало клеветы. Сарду был не единственным, кто не желал «быть замешан» в подобной грязи. Словно о существовании публичных домов для мужчин с подобными вкусами в Лондоне никто и не слышал. Словно кроме Уайльда не было гомосексуалистов. Словно лишь ему это было непростительно.
Оскар прекрасно понимал, из-за чего разгорелся скандал. Он был втянут в роковой конфликт между Альфредом Дугласом, своим склочным любовником, и его отцом. Оскар оказался идеальным полем брани. Его использовали и оставили, измученного, на обочине жизни – а конфликт между отцом и сыном даже не был окончен.
Суд был безжалостен. В качестве доказательств, в частности, приводили выдержки из произведений Уайльда. Справедливость была отнюдь не на стороне писателя. Впрочем, и сам он не был образцом здравомыслия. Когда в зал стали приглашать свидетелей непристойного поведения Уайльда – словом, его бывших любовников или тех, кто выдавал себя за таковых, Оскар не выбирал выражений. Например, на вопрос, имел ли он интимную связь с одним из свидетелей, Оскар возмущённо ответил, что свидетель для этого «слишком уродлив».
Его судьба была предрешена с того момента, как он вошёл в зал суда. Или даже раньше: с той минуты, как он встретил Альфреда – или Бози, как называл его Уайльд.
Лишённый имущества, уважения и доброй славы, а также возможности приближаться к жене и любимым сыновьям, Оскар оказался в тюрьме, где пробыл два года. А по окончании срока всех его друзей можно было пересчитать по пальцам. Одной руки.
Но тюрьма – точнее, тюрьмы – остались в прошлом. Как и Англия.