Оскар не мог позволить себе роскоши прежней жизни, но на существование ему хватало. Сидя в тесном номере гостиницы, он отдавался творчеству.
«Баллада Редингской тюрьмы» стала, в какой-то мере, и главным, и поворотным произведением писателя. Между строк, ненавязчиво но чётко, Уайльд отказывался от мировоззрения, что он проповедовал всю свою прошлую жизнь. После тюрьмы яркость индивидуализма потеряла своё значение, а грех, как проявление своей исключительности, уже не казался ему столь притягательным. Теперь он писал о другом – об общности человечества, о всепрощении, о том, что куда сильнее греха и куда важнее исключительности.
Всё шло неплохо, пока в жизни Оскара вновь не появился лорд Альфред Дуглас, он же Бози. Бывший любовник, ставший главной причиной судебных разбирательств и не привлечённый ни к какой ответственности, скоро написал Уайльду. И как только это случилось, Оскар стал собираться в дорогу – к нему.
– Ради всего святого, Оскар! – кричал Робби. – Опять? Опять?
– Жизнь, видимо, циклична по своей природе.
– Циклична? Тогда тебя вновь ждёт жесточайшее падение! Если ещё осталось, куда падать. Боже мой, да ведь именно из-за него ты был втянут в этот проклятый процесс!
Оскар ничего не ответил.
– Напомнить тебе, как всё было? – продолжал Робби. – Этот престарелый импотент, маркиз Куинсберри, узнал, что его сын трахается с мужчинами и стал преследовать тебя до тех пор, пока не спровоцировал на судебный процесс. Кто подтолкнул тебя к процессу, напомнить? Твой любимый Бози!
Это он хотел судиться с отцом – только не своими руками, а твоими, Оскар! Он заверял тебя, что ты выиграешь процесс, но ты его проиграл!
Маркиз подал на тебя ответный иск, и ты проиграл следующий суд. Тебя приговорили к максимально допустимой мере – двум годам! И где был Бози?
Он был в зале суда, когда тебе зачитывали приговор? Нет! А вспомни тот вечер, когда судебные приставы явились в твой номер. Бози, заслышав их приближение, сбежал!
– Он не мог очернить своей репутации. Как ни крути, он всё же лорд.
– И это всё объясняет? То, что твой Бози – лорд? А репутация твоих друзей, что же, не стоит и гроша? Я знал, что мать перестанет общаться со мной, если меня ещё раз застанут в твоей компании, но я был там, рядом с тобой, когда пришли приставы! А потом? Мы, твои друзья, два года ждали тебя! Выбивали помилование, навещали. Готовили для тебя убежище во Франции!
– Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя обязанным тебе? – спросил Оскар.
– Нет! Я говорю не об этом! Я говорю… – Робби перевёл дыхание. – Где был твой обожаемый Бози, когда тебе нужна была помощь? Он писал петиции, ходатайства? Навещал? Ничего подобного. Те два года, что ты щипал пеньку, он жил в своё удовольствие, закладывая твои подарки, накапливая долги и посещая все бордели Лондона! Этот твой лорд – капризный, испорченный и глупый мальчишка, которому ты позволяешь вертеть собой, как… как…
– Не волнуйся так, друг мой. Навряд ли я совершу прежние ошибки. Мы с ним просто встретимся. Теперь, после двух лет разлуки, мне интересно посмотреть на него.
– Лучше бы ты внимательнее смотрел на себя!
Через несколько секунд молчания Оскар поднял на Робби взгляд и ответил:
– Боюсь, за два года на себя мне смотреть уже надоело.
В тот же вечер он уехал в Неаполь к своему бывшему любовнику, чтобы совершать ошибки, за которые судьба уже наказала его один раз.
Бози встретил его во всеоружии своего очарования. Оскар обнаружил своего возлюбленного на арендованной им вилле в компании голого юноши.
– Оскар? – одевающийся Бози замер, увидев в дверях гостя. – Это ты?
– Да.
– Оскар, боже мой! Как я рад тебя видеть! – крикнул Бози, бросаясь обнимать Уайльда. – Я так рад, что ты приехал!
– Приехал. И, как видишь, в срок.
– Английская пунктуальность?
– Скорее, ирландская нетерпеливость. Что за очаровательное создание я вижу в твоей постели?
Черноволосый юноша, услышав разговор, проснулся. Сонно улыбаясь, он сел и заговорил с Оскаром:
– Scusi. Non sto interrompendo?
– Niente affatto. – Оскар пожал руку юноше. – Ti piacerebbe fare colazione insieme?
– Con piacere. – Юноша, не стесняясь своей наготы, встал и потянулся.
– Прекрасный выбор, – улыбнулся Оскар, разглядывая итальянца. – Я понимаю, что ты не мог пропустить человека с такими… достоинствами.
– Cosafaraidopocolazione? – спросил итальянец, одеваясь.
– О чём это вы говорите? – улыбнулся Бози.
– А ты не понимаешь? Просто светская болтовня. Она не обязательна, как и в лондонских борделях. – И, повернувшись к итальянцу, ответил: – Non lo so ancora.
– Я рад, – продолжал Оскар, не отрывая взгляда от юноши, – что и в Неаполе ты чувствуешь себя, как в своей постели.
– Я тоже. Так мы будем завтракать?
– Конечно. Завтракать мы будем вдвоём?
– Брось, не прогоняй моего гостя. Кто знает, быть может, я больше его не увижу?
– Ты мог бы и меня больше не увидеть. Если помнишь…
– Мы всё обсудим за кофе!
Бози отвернулся и вышел на кухню. Оскар, ответив на улыбку итальянца, опустился в заваленное одеждой кресло и закурил.
МЭРИ
Во взгляде Мэри читался страх. Она не ожидала увидеть его таким. И она всё поняла – что ему не лучше, что он всё так же подозрителен и депрессивен. Она видела это, но ничего не могла поделать – Эрнест уже был выписан.
Утешало её одно – домой они поедут не вдвоём. Доктор Браун вызвался помочь ей. Увидев его, Эрнест тоже, казалось бы, обрадовался.
– Вот и я, – сказал он им обоим.
Мэри обняла его, чувствуя и тревогу, и жалость. Как бы она хотела, чтобы всё стало как прежде… Не позволив себе раскиснуть, она отстранилась и с напускной улыбкой спросила:
– Поедешь сзади ли спереди?
– Я бы предпочёл сесть за руль.
– Не стоит. Ты только из больницы. Отлежись немного, а там посмотрим.
Поведёт доктор Браун.
– Ты ведь не против? – улыбнулся Браун.
– Конечно, нет.
Эрнест сел спереди, и они тронулись. Арендованный «Бьюик» легко набрал хорошую скорость, однако ехать им предстояло несколько дней, и это тревожило Мэри. Как перенесёт ту поездку Эрнест?
В первый день жалоб от него не было. Он не чудил, не пытался покончить жизнь самоубийством, когда они останавливались у какого-нибудь ресторанчика перекусить. Его взгляд редко отрывался от дороги, но Мэри не переставала следить за ним. Она была наслышана о том случае, когда у него едва успели отобрать ружьё… Или когда он вышел навстречу самолёту, надеясь угодить под пропеллер… Ей было страшно от мысли, что в любой момент он может повторить попытку. Оставалось лишь надеяться на лучшее.
И вот, на второй день, начались первые предвестники. Когда Мэри купила вина, Эрнест стал зудеть о том, что любой полицейский сможет арестовать их за провоз алкоголя. Потом он стал беспокоиться о гостинице и навязчиво просил её забронировать номера заранее, чтобы не заночевать в машине.
Они останавливались, и Мэри делала всё, что он просил. Звонила, бронировала места ещё до обеда – или делала вид, что бронирует, стоя в телефонной будке и разговаривая с гудками. Это его хотя бы на время успокаивало.
Из-за беспокойства и жалоб Эрнеста они часто делали остановки, поэтому до дома добрались только через пять дней.
МОЛЬЕР
Жан-Батист лежал, тяжело дыша, на своей широкой постели с балдахином, укрытый одеялом, которое он то и дело пытался сбросить.
– Мне жарко…Арманда… Арманда!
– Я здесь, Жан-Батист.
– Окна открыты?
– Открыты.
– Почему же тогда так жарко? Это проклятое одеяло… Убери его!
Арманда поспешно убрала одеяло. С одной стороны оно уже было сырое от пота Жан-Батиста.
– Арманда?
– Да, Жан-Батист?
– Ты здесь одна?
– Нет, здесь ещё Барон.
– Барон? Пусть приблизится.
Юноша по имени Барон, даровитый молодой актёр труппы Мольера, осторожно подошёл к кровати.
– А, вот и ты. Как думаешь, не пора ли послать за доктором?
– Уже посылали, месье. – Барон затравленно глянул на Арманду. – Но… но…
– Они скоро будут, – заверила молодая жена, но Мольер расхохотался:
– Они не придут, не так ли? Не придут… Не после «Мнимого больного»… И других моих пьес. Нам и раньше отказывали в лечении. Но тогда оно не было так нужно, как сейчас.
– Всё в порядке, – попыталась заверить его Арманда. – Ты обязательно поправишься.
– Барон? – позвал Жан-Батист. – Выйди-ка, нам с супругой надо побыть вдвоём.
Когда актёр вышел, Мольер тихо обратился к жене:
– Ты знаешь, какой сегодня день?
– Да. – Арманда не стала притворяться. – Сегодня день смерти Мадлен.
– Именно так. А мы даже не были в церкви. Впрочем, нас всё равно бы туда не пустили. По той же причине, по какой ни один священник не войдёт ко мне в дом. Вы ведь и за ними уже послали?
– Посылали, – тихо ответила Арманда.
– Умница. Ты умница. Но Мадлен… Мадлен была со мной всю жизнь. Она знала меня дольше, чем ты живёшь на свете. И она всегда заботилась обо мне. А я даже не могу сходить в церковь в день её смерти.
Новый приступ кашля скрутил Жан-Батиста.
– Помоги мне сесть, – сказал он. – Лёжа я задыхаюсь…
Полусидя-полулёжа, Мольер посмотрел на бледную, застывшую у его постели Арманду и сказал:
– Я видел её. Мадлен. Нет, не смотри на меня, как на сумасшедшего! Ты же знаешь, как это меня злит! Нет, я правда видел её. Она была вон там. – Мольер ткнул пальцем в сторону двери. – Она светилась, словно ангел. Я не видел… не видел её лица, но это была она, я знаю. Я чувствовал, что это Мадлен, потому что она, эта девушка из света, она любила меня. Точно знаю, что любила. И она ждёт меня. А кроме Мадлен, меня ждать больше некому.
Арманда ничего не ответила. Она тоже любила Жан-Батиста, хоть он и был почти вдвое её старше. Любила и как мужчину, и как актёра, любила как великого гения и как простого смертного. Когда-то он ушёл к ней от Мадлен, на которой так и не женился за все долгие годы их совместной жизни. И теперь, перед смертью, именно Мадлен, терпеливую Мадлен, которой он изменял, которой изливал все свои сокровенные сомнения и страхи в перерывах между любовницами и театром, именно её он вспоминал – и именно её любовь стала для него ценнее того, что давали другие женщины.