Арманда не ревновала и не обижалась на Жан-Батиста. Она боялась. Сев на край постели, она взяла руку умирающего и стала осыпать её поцелуями. Но он словно и не замечал ни этих поцелуев, ни слёз, капающих ему на руку.
Он вглядывался куда-то в пустоту и тихо звал Мадлен.
В какой-то момент ему показалось, что в комнате есть кто-то ещё.
Выпрямившись, он заозирался – и вдруг увидел у своей постели светящегося ангела. Лица он вновь не разглядел – только свет в форме человеческой фигуры.
Подняв руку, он протянул её к золотистой фигуре. Та в ответ протянула руку к нему. И лишь когда их пальцы соприкоснулись, Жан-Батист увидел, кто перед ним.
Вскоре после этого он умер.
УАЙЛЬД
Обнажённые, они лежали на постели, не глядя друг на друга. Страсть догорела до основания, оставив после себя лишь горький пепел разочарования. Так случалось всё чаще.
– Оскар!
– Да?
– Ты зря тогда сделал это.
– Что именно?
– Не позволил мне выступить в суде. Мы могли бы выиграть процесс.
– Нет, не могли бы. – Оскар закурил сигарету, не вставая с постели. – Исход был предрешён. Если бы ты вышел свидетелем, обвинение коснулось бы и тебя.
– Мы бы выиграли процесс! – с нажимом повторил Бози. – А так этот мерзавец… мой отец… Он получил всё, что хотел. Наши имена смешивали с грязью на каждом углу! Мне пришлось покинуть Англию, чтобы избежать этого кошмара. Ты понимаешь это, Оскар?
– Мне очень жаль, Бози.
– А я ведь говорил, много раз говорил: англичане не любят острословов.
– Может быть.
Раздражённый, Бози вскочил и направился на кухню:
– Я сварю кофе.
– Отлично. – Оскар зажёг сигарету, не вставая с постели. – Надо допить то, что осталось.
– Ты опять начинаешь этот разговор? Ты же знаешь, я за всё бы заплатил, будь у меня деньги! Ты забыл, кто снял эту виллу? Я! И… И я бы даже заплатил за неё, если бы… – Он осёкся. – Если бы отец выслал денег.
– Увы, этого так и не случилось. Ты знаешь, я получил письмо…
– Очередное гневное письмо от Робби?
– Нет, это было от Констанс.
– О, твоя прекрасная жена! Как поживают твои дети? Им нравится фамилия Холланд?
– Констанс пишет, что не будет больше высылать мне денег.
Бози, с лицом удивлённым и обиженным, как у ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку, вышел с кухни и переспросил:
– Не будет высылать денег?
– Нет. Она поставила условие – либо я расстаюсь с тобой, либо она перестаёт содержать меня. Помимо того, что подаст на развод.
– Но… Откуда она узнала, что ты со мной? – Лицо Бози вдруг исказила гримаса ярости. – Это всё Робби, твой ненаглядный Робби! Это он сообщил ей!
– Оставь Робби в покое. Он единственный из всех моих друзей, кто продолжает заботиться о моих детях.
– «Друзей»! Вот как ты называешь своего первого любовника – «другом»!
Преданный, заботливый Робби! Иногда мне кажется, что ты жаждешь к нему вернуться! Уж он-то точно спит и видит, как бы засадить тебе поглубже!
– Перестань. Он не покладая рук старается обелить моё имя.
– О да, святой Робби! Святая Констанс! Все они заботятся о тебе, желают тебе добра, не так ли? Сейчас ты заговоришь, как они и скажешь, что это я виноват в твоём изгнании, так?
Оскар внимательно на него посмотрел и тихо ответил:
– Нет.
Бози постоял, ненавидяще глядя на лежавшего в постели любовника, потом вспомнил о кофе и с руганью бросился на кухню.
Когда кофе был выпит и скромный завтрак съеден, между возлюбленными повисло неловкое молчание. Наконец Бози не выдержал:
– Мне тоже написал отец.
– Да? И что же он пишет?
– Что нам нужно пересмотреть наш… конфликт.
– О.
– И… Что он оплатит все мои долги.
– Хорошо.
– Только если я… – Бози замялся.
– Если ты… уедешь от меня? До него, я гляжу, тоже дошли вести о нашем воссоединении. И я не думаю, что это Робби.
Бози промолчал.
– Ты знаешь… – начал Оскар задумчиво. – В ту ночь, когда умерла моя мать… Я тогда был в тюрьме и мне ещё не рассказали о её смерти. Так вот, в ту ночь я проснулся и увидел её рядом. Она светилась, как солнце. Изза света я не разглядел лица, но я знаю, что это была она. Моя мама.
Тогда я всё понял. А на следующий день Робби известил меня о её кончине.
– К чему ты это? Опять о Робби?
– Иногда я вижу её. Свою маму. Мне кажется, что это она, ведь от неё веет теплом, любовью и пониманием. Тем, чего я был лишён. Она светится, как начищенное золото. Смотрит на меня и ждёт. Когда-нибудь, я думаю, мы с ней заговорим. Я не рассказывал этого никому. Не знаю, насколько это важно. Но я думаю, ты должен знать об этом, прежде чем уйдёшь.
– Уйду? Что за…
– Мы оба знаем, что уйдёшь. Денег у меня больше не будет. «Саломею» никак не могут поставить, а гонорара за «Балладу Редингской тюрьмы» я всё ещё не получил. Остаться со мной – значит жить в нищете. И ты это знаешь. Отец обещает тебе куда больше, чем я.
Бози хотел что-то возразить, но промолчал.
– Твой отец, – продолжал Оскар, – девятый маркиз Куинсберри. Неважно, сколько испытаний выпало на мою долю – он не успокоится до тех пор, пока его сын, лорд по рождению, якшается с ирландским педерастом.
– Оскар…
– Не будем затягивать этот финал. Мы оба знаем, что ты вернёшься к отцу.
Я не зол на тебя и всё понимаю. Но дальше разыгрывать эту комедию просто нет смысла.
– Если бы тогда, в суде, ты дал мне выступить свидетелем! – в отчаянии вскричал Бози. – Мы должны были выиграть это дело! Отец не должен был победить! Почему ты не выиграл это дело? Оскар, почему?
Уайльд промолчал, не отрывая взгляда от лица Бози. Он старался запомнить этот безупречный лик, потому что понимал, что видит его в последний раз.
– Передавай привет старушке Англии, – сказал он наконец.
Спустя неполный час Бози, он же лорд Альфред Дуглас, уже покинул виллу.
Его ждали состояние и достойное общественное положение. Его ждало будущее.
А Оскар уже был для него в прошлом.
ХЕМИНГУЭЙ
В доме повисла тишина. Мэри, встретившая Эрнеста с тёплой настороженностью, не могла разрушить той стены, что возникла между ними.
И дело было не в том, что она давно уже не понимала мужа, а в том, что она ему не верила. Эрнест чувствовал, как она все его поступки расценивает с точки зрения депрессии или шизофрении. Пару раз, ещё до больницы, он слышал, как Мэри болтает с подругами по телефону о его здоровье, и каждый раз она упоминала, что он страдает от болезни.
Она не верила, что депрессия, развившаяся у Эрнеста, была не причиной такой жизни, а следствием. И не верила, что за её мужем следит ФБР. Как и в то, что невозможность писать может ввергать в депрессию мужчину, прошедшего не одну войну, повидавшего смерть в самых отвратительных её проявлениях.
А все эти мимолётные вопросы, проскальзывавшие в их нечастых разговорах…
Порой ему казалось, что Мэри тоже считает его красным шпионом. Этот ярлык, ненавязчиво наклеенный на его жизнь людьми, о которых Эрнесту хотелось бы уже перестать думать, отвадил от него многих людей. Красной угрозы в обществе боялись всё больше, а тех, кто фанатично выслеживал подозреваемых по шпионажу, хватало и среди гражданских. Тут и без вмешательства Бюро жить было тошно.
Конечно, все были вежливы с Эрнестом, ему не тыкали в лицо своими подозрениями – но во взглядах соседей, журналистов, даже друзей Эрнест всё чаще читал подозрение. Словно все они ждали, что он вот-вот проявит себя либо как шпион, либо как псих.
Но те, кто оставались снаружи, Эрнеста не угнетали так, как жена. К четвёртому браку он избавился почти от всех иллюзий касательно супружеской жизни. И всё же это было невыносимо – жить под одной крышей с человеком, который иногда казался незнакомцем, решившим поселиться у тебя.
Мэри, надо отдать ей должное, заботилась о нём. Много говорила, старалась не оставлять его одного. Но Эрнест уже не хотел ничего ей рассказывать. Он не был уверен, что Мэри действительно хочет слушать.
Она просто хотела возвращения того прежнего Эрнеста, которого уже не было. Впрочем, бумага всегда была самым внимательным слушателем, и с годами это, к сожалению, только закрепилось.
Вот только писать он больше не мог.
Эрнест чувствовал себя не просто отрезанным от людей, от того общества, в котором жил, и даже от своей жены – он был отрезан от самого себя изза этой неспособности творить. Диалог с самим собой всегда был лучшим, хоть и далеко не самым простым, способом найти себе собеседника. А также обрести душевный покой.
Но больше этого не было. Эрнест часами сидел рядом со своей пишущей машинкой, курил и смотрел на клавиши. Теперь не было зрелища страшнее чистой бумаги, аккуратной стопкой лежащей на столе. Эти чистые листы словно смеялись над ним – протяни руку, вставь лист в машинку, и вперёд!
Пиши, создавай!
Он не мог.
Это была тотальная изоляция. Может, Эрнест и покинул лечебницу – но чувствовать себя в запертой палате не перестал. Теперь любое место, куда бы он ни направился, будет палатой психиатрической больницы. Разве что без электрошока.
УАЙЛЬД
Париж не изменился, разве что появились новые темы для сплетен. Оскар, вернувшийся сюда один и занявший дешёвый номер в третьесортной гостинице, в первую очередь написал Робби и Реджи, своим самым преданным друзьям.
Те прибыли так быстро, как только смогли. Они встретились в одном из многочисленных кафе, где пили прекрасный кофе, которого Оскар не мог себе позволить на полторы сотни фунтов, что высылала ему Констанс на год. Осень в Париже – прекрасная пора для встречи с друзьями, прошедшими через ад.
Неловкость и радость от встречи смешались в буре эмоций, захлестнувшей старых друзей. Но Робби не мог смотреть Оскару в глаза и отчего-то постоянно смущался.
– В чём дело, Робби? – наконец спросил Оскар. – Ты сегодня сам не свой.