Я недоуменно покачала головой, а потом меня осенило:
– Это, наверное, конь Хейрона! Ведь Хейрон нас как-то опередил. Наверно, он где-то оставил коня, чтобы не выдал его своим ржанием. А тот, видимо, сорвался с привязи.
На всякий случай мы спрятались за углом храма и подождали, пока черный, как беззвездная ночь, конь не вышел из леса. Вид у животного был понурый и недовольный: Хейрон беднягу не расседлал – возможно, на случай погони.
Осторожно ступая, мы приблизились к коню, который начал пощипывать сочную траву на опушке. Он повел ушами, едва глянул на нас и, фыркнув, вернулся к еде. На черной шерсти ничего заметно не было, но на сбруе тут и там виднелись капли крови.
Мы немного постояли рядом, а потом Кинн заговорил с конем миролюбивым тоном и, подойдя ближе, протянул руку. Тот поднял голову, потянул ноздрями запах и позволил погладить себя по холке. Продолжая говорить с конем, Кинн подошел к чересседельной сумке и, открыв ее, стал что-то доставать.
Когда он обернулся ко мне, в руках у него были хлеб, сыр, вяленое мясо и фляжка. При виде еды мой желудок заурчал, и я покраснела. Кинн отдал мне продукты, оставив себе фляжку:
– Пойду поищу какой-нибудь ручей. Заодно умоюсь. А ты пока поешь.
Немного утолив голод, я посмотрела на коня, продолжавшего мирно пастись на опушке, и мое сердце кольнуло. Знает ли он, что его хозяин погиб и больше никогда его не оседлает?
Я вспомнила Огаста Бернела, высокого и светловолосого, как его сын, и Нию Бернел с такими же голубыми глазами. Они ждут, что их сын со дня на день вернется. Но этот день никогда не наступит.
Вскоре Кинн возвратился с полной флягой, и я вполголоса спросила его, опасаясь, что моя просьба прозвучит слишком странно:
– Мы его похороним?
Вздрогнув, он бросил мимолетный взгляд в ту сторону, где лежала одежда Хейрона, и затем кивнул.
– Спасибо.
Я сходила к ручью умыться, а когда пришла обратно, Кинн уже рыл ямку возле западной стены храма. Я помогла ему, а потом дрожащими руками подняла с травы черную униформу Хейрона. Кинн собрал камни для щита и убрал мешочек себе в карман.
Хейрон едва не причинил мне зло, но теперь, когда его больше не было, я чувствовала к нему только жалость.
Мы похоронили то, что осталось от Хейрона, вместе с его мечом, когда солнце уже поднялось на небосклоне. Произнося слова поминальной молитвы, я вспомнила всех тех, кто ушел и больше никогда не вернется.
После этого мы с Кинном, не сговариваясь, поднялись в храм.
Изнутри стены Храма Серры-на-Перепутье были выложены такими же белыми плитами лассника, что и снаружи. От этого свет, который лился через широкие круглые окна, наполнял весь храм. Тишина здесь, казалось, пела – до того она была густой и звонкой.
В северной алтарной части высилась статуя Серры: голова чуть склонена, руки прижаты к сердцу. Мы с Кинном преклонили пред ней колени. Мы дошли так далеко и до сих пор живы – Серра нас сохранила.
Слова благодарственной молитвы гулко отдавались в стенах храма, и казалось, что молятся больше чем два человека. Закончив, мы помолчали и собрались уходить. Я поклонилась Серре и бросила на нее последний взгляд, задержавшись на прижатых к сердцу руках.
И вспомнила об эрендине.
Я так привыкла к мешочку у сердца, что уже не обращала на него внимания. Подождав, пока Кинн выйдет из храма, я задержалась у дверей и вытащила мешочек из-за пазухи. Потом спустилась вслед за Кинном и протянула мешочек ему.
– Спасибо тебе за доверие.
Кинн поднял на меня глаза и чуть улыбнулся.
– Мне кажется, из тебя вышла отличная хранительница.
Взяв мешочек, он тут же застыл, словно что-то услышал. По том медленно распустил завязки и вытряхнул камень себе на ладонь. Мы оба тихо охнули.
Серый эрендин теперь был прозрачным, а внутри него плясали золотистые искорки.
– Что с ним случилось?
Кинн сжал камень в ладони и в растерянности замер.
– Я не вижу его силу… Просто чувствую, что он живой, что пробудился. Как это произошло? Он же не сам… Это ты его пробудила?
Он посмотрел на меня, и я поняла, что на миг перестала дышать. Выдохнув, я коснулась прозрачного камня. На ощупь он казался таким же, как и раньше.
– Я не знаю, как это произошло, Кинн. Но я знаю другое: это не эрендин.
Я взглянула в его удивленные глаза.
– Это камень-сердце.
– Камень-сердце? – Кинн переспросил с таким видом, словно я сказала, что мифические неморы на самом деле существуют.
Я вспомнила книжицу, которую так и оставила на тумбочке в поместье Псов. И, чувствуя странное головокружение, начала рассказывать про падение Альканзара. Кинн слушал, почти не перебивая, только задал несколько вопросов. А когда я закончила, сел на ступени лестницы и уставился на камень в своей ладони. Я села рядом.
– Родители мне ничего о камне-сердце не говорили…
– Может, сами не знали? Или не хотели говорить лишнего?
– Я бы ни за что не поверил, если бы не увидел этого сам.
Я думал, он просто странный…
Я вдруг вспомнила слова Утешителя Йенара: «Эрендин – не простой камень. А мне нравится то, что представляет вызов». Я пересказала эти слова Кинну, заодно передав рассказ Утешителя об эрендине – о том, как тщательно скрывалась правда о нем, и о том, что на самом деле он хранился в Музее истории Зеннона.
– Думаешь, Утешитель знал, что эрендин – в действительности камень-сердце?
– Похоже, что так.
Кинн задумчиво ощупал камень.
– Осколок… Думаешь, после того как камень-сердце погас, его разделили? На два осколка?
В моей голове было тесно от собственных вопросов, и я не знала, какой задать первым.
Почему правду о камне-сердце продолжают скрывать? Как осколки оказались в Альвионе, если изначально камень-сердце хранился в Энтане? Как отцу удалось пробудить свой осколок, если даже Первые с этим не справились? И, главное, как удалось пробудить осколок камня-сердца мне, дремере?
Внезапно в голову пришла совсем другая мысль:
– Это он защитил нас от Теней, Кинн!
Он в сомнении приподнял брови.
– Когда в щите есть эрендин, или камень-сердце, Тени не могут прорваться, так? Каким-то образом я пробудила камень, и Тени не тронули нас.
Если бы только узнать, как пробудил камень-сердце отец!
Я посмотрела на наполненный искрами камень в руке Кинна.
– Интересно, а тот, кто украл камни из Альвиона, знал, что это на самом деле осколки камня-сердца?
Он вдруг опустил голову и заметно покраснел.
– Кинн?.. В чем дело?
Не отрывая взгляда от камня-сердца, Кинн сказал:
– Я не хотел тебе говорить тогда, в сарае. И так навалилось столько всего…
Всё внутри меня напряглось.
– Помнишь, я тебе сказал, что мою маму отправили из Альвиона вернуть камни потому, что она лично знала того, кто их украл? – Кинн едва слышно вздохнул. – Этот человек… это была Мирия Бримстор, в замужестве Линд.
Я в негодовании вскочила.
– Нет! Это неправда! Моя мама бы никогда!..
И задохнулась, чувствуя, как на глазах выступили слезы.
Украденные камни, один из которых пробудил отец. Браслет, который помогал крепко спать, не слыша криков Теней. Что на самом деле я знаю о своих родителях?
– Прости, что не сказал об этом раньше. На самом деле… мне было стыдно.
Я сморгнула слезы.
– Тебе? Почему?
Щеки у Кинна покраснели еще больше.
– Когда родители оставили меня, мне было семь. Они сказали, что у них важная миссия, но… мне было сложно с этим смириться. И тогда я начал обвинять в произошедшем… твоих родителей. Твоя мама украла камни, а отец ими воспользовался, чтобы добиться славы, – так я считал. Ведь весь Зеннон восхвалял его. А моих родителей считали преступниками.
Кровь прилила и к моему лицу, а Кинн, заметив это, продолжил:
– Конечно, рассуждать так было глупо, но мне было семь, и некому было меня разубедить. Когда Утешитель привел меня в школу, я… ненавидел тебя.
Я вспомнила, с какой огненно-жгучей ненавистью посмотрел на меня Кинн в первый день нашего знакомства, и вдруг увидела себя его глазами: высокомерная, холодная, ведущая себя так, словно другие и не стоят моего внимания. Дочь матери-воровки и отца-обманщика. Неудивительно, что Кинн ко мне так отнесся.
– А потом?..
Мы встретились взглядами.
– А потом я понял, что был болваном. Тогда, в Музее истории Зеннона… Что бы ни сделали твои родители, ты была в этом не виновата. И еще я осознал, что быть Вирой Линд – значит нести огромное бремя. – Кинн усмехнулся, но глаза его остались серьезными. – Если бы я тогда только мог представить какое.
Сердце у меня затрепетало. Мне стало жарко и неловко. Кинн опустил глаза на камень-сердце в своей ладони.
– Вокруг этого камня слишком много загадок. Я уверен, что твои родители поступили так, как поступили, не без причины. У моего отца в Альвионе осталась двоюродная сестра; возможно, через нее мы узнаем что-то о моих родителях и во всём разберемся.
Я вздрогнула. Надо было сказать Кинну раньше.
– Твоя родители, Кинн… Утешитель сказал, что их задержали в Альвионе. И твоя мама… она скончалась в заключении, а отца бросили в какую-то особую тюрьму.
Он застыл.
– Что?..
– Утешитель считал, что твоего отца тоже нет в живых… Мне очень жаль.
Кинн очень долго смотрел на то, как танцуют искры в камне-сердце. А когда наконец заговорил, голос его звучал сдавленно:
– Когда родители только ушли и меня забрал к себе Утешитель, каждый вечер перед сном я мечтал о том, что проснусь – а родители вернулись и забирают меня обратно в наш дом, и мы снова живем как прежде. Постепенно мои мечты поменялись: я стал грезить тем, что покину Зеннон и заберу камень, а потом найду родителей. Почему-то я всегда был уверен, что рано или поздно мы снова будем вместе.
Кинн зажмурился и с силой сжал осколок камня-сердца. Я хотела положить руку ему на плечо, как он вдруг сказал, открыв покрасневшие глаза: