– Сейчас ты пойдешь к Мэллори и будешь с ней до самого утра. А чуть займется рассвет, жди меня на этом самом месте. Мы поедем обратно, но выплату сделаешь сам.
Кудрявая голова Вэла безвольно покоилась на его груди – так яро он пытался избежать прямого контакта со своим родственником. Но это оцепенение не помешало ему дрожаще кивнуть из последних сил и попытаться вырваться.
– И еще, – тщетно пытаясь утопить негодование в былых остатках теплых чувств к так грязно повзрослевшему, солнечному мальчишке, Бодрийяр-старший шептал. – Еще хоть слово будет тобой сокрыто от меня во благо чего бы то ни было, я забуду о том, что мы братья, и покажу тебе всего себя.
Пропустив брыкающегося юношу к двери, Герман постучал.
Оказавшись внутри, порядком задержавшиеся молодые хозяева направились к главной лестнице через гостиную. Спальня юных супругов располагалась совсем близко к спуску, а потому с Валерианом предстояло проститься здесь.
– Ты понял? – так же тихо, но вместе с тем грозно, уточнил нерадивый наследник.
Дождавшись повторного кивка, старший брат проследил за тем, как младший скрывается за дверью своих покоев, и проследовал к комнате, что принадлежала одной лишь матери. Им предстоял тяжелый долгий разговор.
Ангелина была отнюдь на себя не похожа. В столь поздний час она не страдала от мигрени, не возлежала в любимом кресле и не шепталась с Мари о тяжелой судьбине. Распластав на дамском столике кусочки животной кожи, она занималась приготовлением пластырей, как можно было догадаться, для отца. Справа от воссозданного рабочего места женщины стояла деревянная ступка с топленым воском. Запах разогретого оливкового масла безмолвно оповещал о том, что чудодейственное средство от боли вскоре будет готово.
– Добавим белладонну, – словно самой себе, но все же вслух проговорила мать. Таким же познавательным тоном она когда-то давно обучала любимого сына, собирая его с собой на прогулку с травницами. – Белладонна поможет нам наверняка.
– Мама, – серьезно обратился к женщине Герман. – Мы нашли поджигателя.
Лина, словно не слыша ни слова, исходящего от своего ребенка, продолжала готовить материал к пропитке. Она была столь сосредоточена делом, что даже не поднимала головы. Волосы ее, обычно собранные в тугой, красивый пучок на самой макушке, теперь растрепались, открывая взору случайного зрителя уже не редкие седые пряди.
– Мама, почему вы этим занимаетесь? – мужчина подошел ближе, предполагая, что родительница могла плохо его слышать. – Где же мистер Ноббс и Уилли? Разве не должны они готовить лекарства?
– Поздно, – тем же ровным тоном отвечала Ангелина, словно продолжала рассказывать наследнику о действии разных трав. – Поздно уже.
– Да что же вы говорите! – сын был готов к тому, что диалог будет строиться сложно, однако недоумевал, почему он не может даже начаться. – Им приказано рядом быть. Не должна супруга больного заниматься и этим!
– Он не болен, – в лице матери не промелькнуло ни единой эмоции. – Он умирает. От смерти лекарства нет.
Опешивший от новости отпрыск сделал непроизвольный шаг назад. Тирания отца, та боль, что красной нитью проходила через род, врезалась в сущность каждого, носившего их фамилию. Однако страх перед неизвестностью, что теперь настигнет и порочное детище Бодрийяров – «Фармацию Б.», и семью, что неизбежно стала зависима от монстра, выращенного на их боли, – был сильнее, чем любое из чувств, поддающихся описанию. Герман испытывал этот ужас однажды, в момент, когда черная полоса вышла за пределы его каждодневной жизни и коснулась всех его окружающих – в миг, когда Николас получил рану от ножа почившей Макты. Валериан, как довелось понять старшему брату этим днем, был не готов ни к чему, кроме бесконечных демонстраций успеха, начертанного на крови людей. Он не знал, как вести эту гиблую лодку дальше, хоть и обучался этому с малолетства.
– Вероятно, это лишь худший из исходов, – постарался успокоить мать молодой мужчина, хотя верил ее словам безоговорочно. В опыте мистера Ноббса сомневаться было грешно. – Все еще может быть хорошо.
– Его душа не с нами уже день, – отвечала Лина так, словно ее руки работали как заведенный механизм, а сердце было далеко-далеко от истины, что черным грузом теперь повисла над семейным гнездом. – Лишь тело мучается. Белладонна облегчит боль.
Но самое важное все еще не было сказано. И как бы тяжело ни давалась простая человеческая речь сейчас, когда осознание смерти, уже дышащей в затылок главе семьи, было ярким и обжигающим, требовалось говорить горькую правду, думать и искать выход.
В противном случае Бодрийяры могли лишиться не только Николаса, но и его процветающего дела, что кормило теперь быстро растущую семью. Валериан и Ангелина во многом сами были избранниками той судьбы, что их терзала. Герман представлялся как неизбежная жертва во благо чужого счастья. Однако тот ребенок, что был уже почти готов появиться на свет, да и его юная, еще совсем неокрепшая мать не были достойны того, чтобы остаться без опоры и шанса на достойную жизнь.
– Мама, мне больно за вас. И страшно, как того полагает наш случай, – постарался как можно мягче говорить сын. – Но вы должны выслушать меня, чего бы ни стоила эта беседа.
Лина откликнулась на просьбу сына лишь молчанием. Наблюдая за тем, как родительница продолжает промакивать кусочки материала в разведенной смеси, забывая о чистоте собственного трюмо, наследник продолжал:
– Отец платил процент недобрым людям за… – как бы ни старался старший ребенок, его все же передернуло. – Поддержание нашего доброго имени. Валериан… упустил это из виду в силу собственной неопытности, а потому ночью случилась беда. И есть всего день для того, чтобы сохранить все то, что мы имеем.
Мать по-прежнему сохраняла тишину, не поднимая на Германа даже глаз. Прождав с несколько тревожных мгновений, мужчина не выдержал и подошел к ней ближе. Теперь он говорил громче и страшнее нужного:
– Да что же это такое, мама! Слышите ли вы меня? Понимаете ли?!
– Я слышу, – глухо отозвалась женщина. – Не понимаю, кто эти недобрые люди? И что мешает тебе разобраться с ними так, как тебя обучали?
Колкий ответ впивался в нутро с удвоенной силой. Казалось, что Ангелина всегда была против греха, в который окунали ее любимца с юношества, она трепетала от горя, узнав о его миссии, и была готова рискнуть собой, отстаивая его право на норму существования. Но теперь она прямо заявляла о казни, смакуя правду вслух, предлагала сыну вновь вступить на привычный плац, словно других способов решения не существовало.
– Или тебе нужно твое лекарство перед отправлением? – все так же бесцветно вещала супруга умирающего. – Я тотчас приглашу Мари.
Было ли то естественным откликом на горе, которое предстояло пережить миссис Бодрийяр? Взращивала ли она свою внутреннюю силу в тот миг для того, чтобы перейти черту так смело, как могла, и лишь потому была жестока с тем, кого выделяла с момента рождения? Каким бы ни был истинный ответ, старший сын не подозревал о нем, но предпочел сдержать эмоции, тем смелее откликнувшись на слова матери еще более жестокой правдой.
– То был дом терпимости Мадам Бизе, – с некоей долей горечи проговорил Герман. – И сколь бы вы ни просили, женщинам вреда я не причиню. Да и если бы согласился – без какой-либо пользы, потому как местный констебль замешан в отцовских делах и быстро распознает виновников.
Мгновение, в которое Ангелина оторвалась от пластырей, наконец, наступило. Словно пробудившись от глубокого сна, она посмотрела на сына так, словно он предстал перед ней кошмаром наяву.
– Зачем ты сказал все это… – лишь и могла вымолвить она.
– Потому что это – правда, мама! – не сдерживая пыла, воскликнул сын. – Правда, которой нам всем не достает в этих стенах! Однако теперь нам еще больше не хватает суммы, что мы обязаны выплатить до полудня.
Миссис Бодрийяр обошла свой дамский столик и склонилась к полу. Откуда-то из темноты, которая вечно царила в ее спальне во благо собственного здоровья, она выудила поднос и принялась складывать на него пластыри.
– У меня нет ни гроша, – теперь Лина говорила быстро, словно старалась поскорее избавиться от тяжелой нужды в неприятной для нее беседе.
– Надо думать, мама, – уже чуть тише добавил ее повзрослевший сын, – вы вхожи в обитель отца, а потому я прошу у вас помощи. Готов поручиться, что деньги у него наготове, но где – не приложу ума.
Застыв лишь на секунду, женщина опустила голову подобно ее младшему сыну. Казалось, она тоже пыталась провалиться сквозь землю, дабы избежать участи, что ждала ее за дверью почти отошедшего в мир иной супруга.
– Идем, – слабо подвела итог она. – Он в бреду и тебя не приметит.
Покинув комнату, женщина провела молодого мужчину к обители больного по привычному общему коридору, в котором стояла звенящая тишина.
В общей родительской спальне, что теперь выделили Николасу под уединение, покоилась та же тьма, что и в покоях Ангелины, одна, тут, пропитавшись от и до спертым воздухом и запахом различных настоек, она ощущалась как нечто осязаемое и густое. Будто ядовитое варево, мгла наполняла пространство и приближала ощущение горя что есть мочи. Отец не издавал ни звука, но грудь его вздымалась, а значит тяжелая участь все еще лишь тянулась к нему костлявыми руками, но не успела настичь.
– Тайник в изголовье, – шептала Лина так, словно супруг все же был способен услышать их с сыном. – Я видела, как он пользуется им, но не посмела бы влезть.
Кивнув матери, Герман сделал шаг к неподвижному образу родителя и тихо проговорил:
– Вы должны помнить, мама, что мы не делаем ничего дурного. Это тот оброк, что он возложил на себя сам.
Каждое движение давалось с трудом. Ни капли от страха за себя не осталось внутри нелюбимого сына. То была тревога за Ангелину, диктуемая инстинктами. Он знал, что если жизненная сила вдруг вернется к Николасу в этот самый момент, сильнее всего пострадает мать.