Изгой — страница 5 из 6

Глава 1

Август 1957 года.

Кит расставила свои пластинки по комнате так, чтобы они закрывали плинтусы и создавали пестрое обрамление. Их было четырнадцать, и на весь периметр или хотя бы до конца второй стены их пока не хватало, но это было только начало. Они постоянно съезжали по деревянному полу и падали с хлопающим звуком, и ей приходилось подходить и снова их расставлять. Когда она проходила мимо них, лица с конвертов, казалось, тоже смотрели на нее; она изучила их так хорошо, что узнавала, взглянув лишь мельком. Элвис, Джин Винсент, Фэтс Домино, Маленький Ричард, Билл Хайли, Джулия Лондон, Бетти Картер, Сара Воэн… У нее был собственный переносной проигрыватель в футляре из красной кожи, который жил своей жизнью на полу рядом с ее кроватью. Иногда она прятала какую-нибудь пластинку от самой себя в ящик под одежду, чтобы, выждав какое-то время, ее можно было, поставив, услышать как бы заново. Она проделала это с Джулией Лондон, с ее песней «Забавный Валентин», а «Таинственный поезд» Элвиса вообще ждал целый месяц, зато это было так, будто слышишь песню в первый раз. Она никогда не слушала дома радио, потому что иметь свой приемник ей не разрешали, а тот, в деревянном корпусе, что стоял у них внизу, был уж слишком большим. А вот в школе ей это удавалось. У некоторых старших девочек приемники были, и это было захватывающим запрещенным удовольствием — пробираться друг к другу в комнату по ночам и слушать там музыку настолько громко, насколько это было возможно в такой ситуации. Кит копила подаренные на день рождения и Рождество деньги, и помнила каждый свой поход в магазин пластинок, прослушивание там каждой песни и ужас необходимости делать выбор. Ей пришлось пожертвовать «Дылдой Салли» Маленького Ричарда ради «Это прекрасно» Джулии Лондон, но оно того стоило, потому что на другой стороне там была «Река твоих слез». Это было весьма ответственное решение, и не просто из-за того, что все эти песни ей были очень дороги, а потому, что ей здесь следовало определиться между джазом и рок-н-роллом, и сделать это было трудно.

Она очень аккуратно опустила иголку проигрывателя на пластинку с «Рекой твоих слез», только что извлеченную из ящика с нижним бельем, и подошла к окну. Она уменьшила громкость, потому что ее родители как раз были внизу на террасе со своими напитками, и, если бы музыка потревожила их, поднялся бы крик. Из ее окна открывался красивый вид, позади звучала песня, глубокая и горькая, и от этого мысли ее растекались легко и широко. Это было здорово: вечернее пение птиц, лужайка, лес, свежая зелень и синева неба — повседневная жизнь. Песня расцвечивала пейзаж перед ней, и она прикрыла глаза, стоя перед окном; ее разочарование и тоска растворялись в исступленном восторге.

— Папа!

Кит увидела Тамсин, она шла от парадного входа на террасу к родителям.

— Угадайте, что я вам сейчас расскажу?

Кит смотрела на них сверху, что позволяло ощутить приятную отчужденность. Они выглядели такими маленькими, и она могла на мгновение представить, что не имеет к ним никакого отношения. Тамсин села рядом с Дики, и Кит слышала, как та что-то говорит, но слов было не разобрать. Песня закончилась, и Кит быстро подскочила, чтобы снять иголку с пластинки — иголка была новая и ценная и от небрежного обращения портилась.

— …не Льюис. Он…

Льюис. Она сказала «Льюис». Кит тут же забыла про иголку, вернулась к окну и легла животом на подоконник, чтобы лучше слышать. Тамсин действительно что-то сказала про него или это ей только померещилось? Дики поднялся и вошел в дом.

Клэр тоже встала, и они с Тамсин также направились в дом. Кит рванулась к двери, выскочила из комнаты и побежала вниз, а иголка так и продолжала царапать крутившуюся пластинку.

Все находились в гостиной, а она стояла в холле и ждала, чтобы они продолжили разговор. Она услышала голос Тамсин:

— Да говорю же вам, я как раз ехала от Андерсонов, собиралась встретиться с Дианой, а он шел пешком со станции. Я просто не могла уже сделать вид, что его не заметила.

— Тем не менее, именно это тебе и следовало бы сделать.

— Ну? И как он тебе?

Это была уже Клэр. Кит плотнее прижалась к двери.

— Тихий. Красивый. Ну, не знаю, Льюис как Льюис. Ужасно жарко, можно мне попить чего-нибудь с мятой?

За дверью послышалось какое-то движение, ворчание, раздраженные вздохи, и Кит посмотрела в щелку. Тамсин развалилась на диване в позе вялой небрежности. Когда Кит заглянула в комнату, Клэр усаживалась поудобнее, а Дики направился к бару с напитками.

— Бедный старина Джилберт, — сказал он.

Кит не могла понять, почему они не задают друг другу вполне разумные и естественные вопросы. Как долго Льюис пробудет здесь? Что он собирается здесь делать?

— Кит, мы знаем, что ты там, — сказала ее мама, — и ты тоже можешь войти.

Кит вошла в гостиную.

— На сколько он приехал? — спросила она.

— Откуда мне знать? Мы едва перебросились парой слов. Он показался мне пугающе вежливым и довольно смущенным, если хочешь знать.

— Что ж, так и должно быть! — вставил Дики, звеня бутылками.

Кит внезапно вспомнила то очень ясное утро, когда Льюиса забрали в участок, как это все выглядело и что она при этом ощущала. Она опустила глаза. Его возвращение делало ее чувства опасными. Ей казалось, что для окружающих не было тайной то, что она сейчас чувствует. Ей хотелось побыть одной.

Вскоре гонг позвал всех на ужин, во время которого вся семья только и говорила, что о Льюисе, а Кит сидела молча и ненавидела их всех уже за то, что они произносят его имя, а особенно за то, что говорят о нем такие вещи. Но постепенно внутри ее начало заполнять ощущение радости. Он вернулся. Он сейчас здесь, у себя дома. Он здесь.

В эту первую ночь, когда Кит лежала без сна в своей кровати, Элис тоже не спала в своей, думая о Льюисе, находившемся в комнате напротив, и о Джилберте, тихо дышавшем рядом с ней. Она чувствовала себя глупой из-за того, что боялась Льюиса, зная, что тот должен был появиться в доме. Он остался прежним. Нет, все-таки не совсем прежним. Пожалуй, он стал сильнее. В ней боролись надежда и чувство вины, она потянулась в темноте к плечу Джилберта и нежно прикоснулась к нему. И, хотя он даже не шевельнулся, ей показалось, что она чувствует, как он отворачивается от нее.

— Хорошо, что ты застал меня. Успеем на восемь тридцать?

Дики прошел через холл широким шагом.

— Думаю, да. Я сам тебя подвезу, если хочешь.

Джилберт стоял в дверях, прекрасно зная, что позади него на посыпанной гравием дорожке у «роллс-ройса» ждет Престон.

— Езжай! — крикнул ему через плечо Дики.

Двое мужчин вышли из дома, и Дики захлопнул за собой дверь.

— Все в порядке, Престон. Встретишь меня с поезда, который отправляется оттуда в пять пятнадцать.

Они вдвоем сели в «форд-зодиак» Джилберта, и тот отъехал от дома, направляясь в сторону станции.

— Льюис вернулся.

— Ясно, — сказал Дики, ожидая продолжения.

— Вчера вечером. Хочет начать все с чистого листа.

— Ты говорил с бухгалтерией относительно отчета?

— Макерет будет там сегодня и все узнает, — ответил он. — Дело в том, что… Я подумал, может быть, ты найдешь что-нибудь для него?

— Для Льюиса?

— Как я уже сказал, он горит желанием доказать всем, что изменился.

— Хм, значит, система сработала? — сказал Дики, и Джилберт возненавидел его за ту небрежность и сарказм, с какими это было произнесено. Ну что ж, это ведь не его сын сидел в тюрьме.

— Как бы то ни было, он хотел бы оставить все это в прошлом, — ровным тоном произнес Джилберт.

— Ну, вряд ли ему следует рассчитывать, что он сможет сразу приступить к работе.

— Может быть, где-нибудь подсобником. Для начала.

Это «для начала» прозвучало фальшиво, и он это знал.

— Мортимер докладывал мне, что в его подразделении за первый квартал будет дополнительный прирост примерно на полпроцента.

— Да. Я просто подумал, что для него это было бы хорошо.

— Для Льюиса?

— Да, для Льюиса!

— Старик, такому парню, как он, ничего пообещать не могу. Но я помозгую над этим, идет?

— Идет, — сказал Джилберт, поворачивая «форд» к станции. — Спасибо.

Когда Джилберт ушел на работу, Элис поднялась в свою комнату, а Льюис после завтрака остался сидеть за столом.

Прошлой ночью все снова было не так. Он, возвращаясь домой, рассчитывал на то, что все изменится, но после того как отец свозил его к церкви, он опять ощущал себя таким же, как раньше. Он представлял себе, как приятно будет снова очутиться в своей постели, но к нему вернулся его прежний кошмар, и после этого сна уже не было. Этот вечер прошел как раньше, перед тем как его посадили, и совсем не был похож на то, что он планировал. Он потерял почву под ногами. Он встал, оглядел комнату и вытер руки о штаны, потому что ладони были потными.

Все будет иначе. Он готов сделать что угодно, чтобы не позволить самому плохому из его прошлой жизни опять найти его. Он вспомнил свой страшный сон, ощущение воды, смыкающейся над его головой, и то, как ему показалось, что утром шрамы на его руке выступили так, что он начал их чувствовать.

В тюрьме он не резал себя, он даже не думал об этом, но видел во сне. Это было странное, смутное воспоминание, пагубная привычка, приобретенная ребенком, за которым плохо присматривают.

Дом казался жарким, в нем не ощущалось утреннего воздуха, и Льюис вышел через застекленные французские двери в покрытый росой сад.

Здесь светило солнышко, пели птицы, и все было неподвижно, кроме дующего в лицо ветерка, и он впервые по-настоящему ощутил свободу, всю ее прелесть. Ночные воспоминания растаяли. Вокруг было только влажное солнечное утро, оно было живым, сияющим и ждало его.

Не будет никакой необходимости с кем-то сражаться — жизненная сила, наполнявшая его, поможет все поправить. Он ощущал свободу, свою молодость, знал, что они несокрушимы, и в тот момент, стоя посреди блестящего от росы сада, он искренне верил в это.

Но даже вера требует какого-то занятия. Утро дало ему обещание, но сейчас у Льюиса был только он сам, этот дом, сад, лес за ним, и он решил не уходить из сада. Он сходил в дом, чтобы взять с книжных полок, к которым никто долго не прикасался, книги для чтения, прихватил сигареты и наслаждался каждым ярким мигом своей свободы, пропитанным ароматом нагретой влажной травы.

Обедали они с Элис вместе. В нем по-прежнему жила радость, он чувствовал себя слишком большим и живым для этой комнаты. Что бы он ни сказал, все это могло показаться ей странным, поэтому он молчал. Ему хотелось быть дружелюбным по отношению к ней, но когда она, хоть и редко, все же смотрела на него, у него возникало желание уйти от этой ее уязвимости. Ее напряжение заставляло нервничать и его, и они разошлись каждый в свою сторону, но так, что это не вышло за рамки приличия.

После этого он снова ушел в сад, где уже было жарко, жужжали насекомые и воздух стал сухим.

Он пошел на теннисный корт, где в траве стрекотали кузнечики, а от земли поднималось тепло. Он нашел старенькую ракетку, мячик и подошел к стенке, чтобы потренироваться. Мячику не хватало упругости, да и ракетка была полуразвалившаяся, так что ему пришлось бить действительно сильно, чтобы мяч отскакивал хоть как-нибудь. Наносить сильные удары было здорово, и он вынул зажатую в зубах сигарету, чтобы она ему не мешала; он быстро вспотел, и это тоже было приятно. Это была тяжелая работа, действовавшая на него гипнотически и приносившая удовольствие. Удары мяча о кирпичную стену, а потом о землю были здесь основными звуками, но его мозг уловил что-то постороннее, и Льюис остановился. Он снова услышал какое-то шуршание.

Корт был обсажен кустами рододендрона, и эта густая изгородь уходила к границе сада, где начинался лес. Льюис вглядывался в гущу кустов, откуда раздавался звук, и заметил там какое-то движение.

— Я вижу тебя, — сказал он.

Из кустов вышла Кит. Ее волосы, запыленные и с обломками веток, были подстрижены так коротко, что он принял ее за мальчишку. Потом он обратил внимание на платье. И только после этого понял, кто это.

— Кит?

— Привет.

Она была забавной. Теперь она стала красивым ребенком; раньше она красивым ребенком никогда не была.

— Ты подстригла волосы.

Он должен был это сказать, потому что такая короткая стрижка сразу бросалась в глаза. Она открывала все лицо, шею, уши. Похоже, что она это остро переживала и стеснялась.

— Чем занимаешься? — спросил он, а она искоса посмотрела на него в лучах солнца, и на лице ее проявилась тревога.

— Ничем. Слышала, что ты вернулся.

Он пожал плечами:

— Вернулся.

— Как ты?

Он сделал неопределенный жест — «как видишь», — но ничего не сказал. Она снова украдкой взглянула на него и поджала ногу. Она совершенно не изменилась, и дразнить ее было по-прежнему слишком просто.

— Знаешь, тебя ведь могут посадить в тюрьму за то, что ты шпионишь, — сказал он, а она посмотрела на него широко открытыми глазами и начала отступать в сторону кустов.

Он не хотел, чтобы она уходила, но то, как она пятилась, выглядело очень забавно, и он рассмеялся, а она скорчила ему гримасу и споткнулась обо что-то, и он снова засмеялся. Она скользнула в темную гущу кустов и исчезла. Он слышал, как она убегала.

Удивляться было нечему; небольшое цирковое представление, на которое приходят поглазеть все местные дети. Что ж, ему было все равно. Он вернулся к теннисной стенке, но теперь это занятие показалось ему бессмысленным, поэтому он лег, закурил и стал думать о том, что нужно бы в ближайшее время найти какую-то работу, иначе у него закончатся сигареты и он сойдет с ума.

Ранним вечером Льюис, как в детстве, пошел к воротам встречать своего отца. Он шел по подъездной дорожке в густой тени деревьев и смотрел, как в поле перед ним садится солнце. Он целый день пробыл под его лучами и теперь чувствовал свою кожу живой, а в тени ощущалась приятная прохлада. Он услышал приближение машины еще до того, как увидел ее, а потом она выехала из-за крутого поворота, притормозила и остановилась. Стекла были опущены, и Джилберт наклонился к нему через пассажирское место; лицо его после поездки было разгоряченным, а шляпа лежала на сиденье рядом с ним.

— Льюис! Что ты тут делаешь?

— Я подумал, почему бы не встретить тебя?

— Зачем?

Льюис открыл дверцу и сел в машину, аккуратно подняв отцовскую шляпу.

— Папа…

— Чем ты занимался целый день?

— Ничем.

— Вообще ничем?

— Я был в саду.

— Целый день?

— Большую его часть, сэр. Послушай, я хотел тебе сказать…

Джилберт взял свою шляпу у него из рук и положил ее на приборную панель перед собой.

— О чем?

— Я хотел извиниться.

— Ты уже сделал это. Мы получали твои письма.

— Я не совсем об этом.

— Тогда о чем?

Наступила пауза.

— Что, Льюис? Я уже говорил тебе, я рассчитываю, что все изменится, что ничего такого, как было, больше не повторится, что… — слова застряли у него в горле — то, что ты с собой делал…

— Нет! Перестань!

— Тогда о чем ты хотел мне сказать?

— О том, что я вернулся сюда, чтобы…

— Чтобы — что?

— Чтобы изменить все к лучшему.

Слова, произнесенные вслух, оказались пустыми; когда он произносил их про себя, они звучали смело и обнадеживающе.

— Хорошо, тогда докажи это нам. Докажи это.

— Да, сэр.

Джилберт тронулся с места, и машина медленно покатила по дорожке. У дома он остановился, и они оба вышли. Здесь он оставил Льюиса и вошел в дом, не сказав больше ни слова.

Льюис привык ждать и ничего не делать; для себя он выяснил, что заниматься этим было проще, лежа на своей кровати. В Брикстоне это вошло у него в привычку: сначала спортзал, попытка измотать там себя, устать, а затем лечь на свою койку, и ждать, и находить силы, восстанавливаться. Он лежал на койке в своей камере, не двигаясь, и отпускал свой мозг — сочинял разные истории, представляя себе места, о которых читал в книгах. Но теперь он находился дома, и когда его сознание куда-то уплывало, ни к чему хорошему это не приводило.

На улице не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, жара сделала его беспокойным, он лежал в полудреме, потел и вспоминал о том, как возвращался со станции и как увидел Тамсин. Он думал о ее запястьях над краями белых перчаток, о том, какие они золотистые, и выше руки тоже были золотистыми; он думал о щели под ее запястьем, там, где оно пряталось в перчатку, и воображал маленькую темную ложбинку, тоньше, чем палец, которая уходила на ее ладонь.

Снизу послышались громкие голоса. Сначала голос Джилберта, потом Элис. Дверь комнаты Льюиса была немного приоткрыта, и, когда Элис подошла к лестничной площадке, он смог четко разобрать слова.

— Я бы сказала, что это мое личное дело, Джилберт! Я бы сказала, что даже выглядеть дешевкой — это мое личное дело!

Льюис подошел к двери. Теперь он мог видеть ее со спины, она стояла перед лестницей. На ней было темное вечернее платье с глубоким вырезом на спине, волосы подняты, на обнаженной шее красовалось жемчужное ожерелье. Рука в перчатке лежала на перилах. Тут он услышал голос Джилберта:

— Элис, все дело в том, что считать приемлемым. Если ты хочешь, чтобы каждый мужчина, находящийся в комнате…

— Совсем не каждый! Просто…

— Довольно!

— Почему бы тебе…

— Ради всего святого! Давай сменим тему. Это бесконечный разговор!

Она резко повернулась, и он увидел ее слезы. Она заметила его, и он закрыл дверь. Он не хотел ничего этого знать. Он не хотел видеть ее такой и не хотел ничего знать об их отношениях с его отцом. Они редко спорили, раньше оба всегда были вежливы. Он прислонился к двери и слышал, как она прошла в свою комнату и дверь за ней закрылась. Он подождал, и вскоре после этого они ушли.

Если не считать того, что он один раз спускался в кухню, чтобы перекусить, остаток вечера он провел в своей комнате; здесь ему было уютнее.

Глава 2

Кит лежала лицом вверх на диване, рассматривала членов своей семьи и, вспоминая Сартра и его пьесу «Выхода нет», думала, что, может быть, ее семья и была ее личным адом, что она была ее наказанием за что-то ужасное, совершенное ею, о чем она просто не могла вспомнить.

— Кит! А ну-ка, убери ноги с дивана! Сколько можно тебе об этом говорить!

— О’кей.

— И пожалуйста, не нужно использовать это выражение. Мы же не американцы.

Дики стоял у камина.

— Мне пришло в голову сказать ему, что я бы не доверил этому мальчишке даже накормить свою собаку. Я имею полное право категорически отказать ему.

— Разумеется, имеешь. Я считаю, что после всего того, что ты сделал для них, это просто небывалая наглость, притом совершенно в дурном вкусе.

Клэр трудилась над своим гобеленом. Из-за бледного света, падавшего на нее из окна, сама она тоже выглядела очень бледной. Она всегда казалась Кит какой-то менее материальной по сравнению с другими людьми, словно вещь, которую слишком часто стирали и которая из-за этого потеряла свои краски. Клэр представлялась вполне реальной только в одном случае — когда она злилась; холодность была частью ее жизни.

— Нам всем пришлось заплатить за преступление этого парня, — сказал Дики.

Кит пыталась не смотреть на него, пыталась прятать свою ненависть. Напротив Кит с журналом и бокалом хереса в руках сидела Тамсин, которая периодически подключалась к разговору, когда ей казалось, что она может внести в него что-то свое.

— Они выпустили его через два года! — воскликнул Дики. — Это произвол!

— Должно быть, за примерное поведение, — сказала Клэр.

— А я предпочел бы, чтобы он оставался там!

Неужели им больше не о чем разговаривать? Неужели нет других новостей? Может, например, у кого-нибудь обнаружили рак или стало известно о незаконнорожденном ребенке? Это напоминало ей ситуацию перед тем, как Льюиса посадили: все каникулы только и было слышно, что о Льюисе Олдридже, и при этом ничего умного или доброго, одни сплетни и осуждение.

— Мне кажется, вы бы вечно держали его в тюрьме. Он ведь никого не убил!

Она произнесла это с жаром, но она не должна была участвовать в этом разговоре — Тамсин с интересом посмотрела на нее, оторвавшись от своего журнала.

— Помолчи, Кит, тебя никто не спрашивает, — сказала она.

— Собственно говоря, — отозвалась Клэр, — такой человек никому и нигде не нужен, разве не так?

Какая широта взгляда, какая замечательная широта взгляда! Если человек не нужен никому и нигде, то куда же ему деться? Кит представила длинные ряды домов, где размещаются те, кто никому и нигде не нужен, и ей захотелось немедленно уйти туда. Повисло молчание. Тамсин продолжала шелестеть страницами, но через некоторое время она подняла голову.

— Папа, — праздным тоном начала она, — а не мог бы ты действительно найти ему какое-то место в конторе на карьере или еще где-нибудь? Что-нибудь малозначительное. Тогда и мистер Олдридж будет доволен, и ты не станешь слишком переживать.

— Я и сам думал сделать что-то в этом роде, хоть и чертовски неохота.

Тамсин отхлебнула хереса.

— Так я ему сейчас позвоню, ладно? Думаю, ты мог бы встретиться с ним завтра утром.

Она поднялась и направилась к телефону, а Дики не стал ее останавливать. Кит смотрела ей вслед, а потом услышала, как та сняла трубку. Если бы она была старше, если бы была блондинкой или просто привлекательной, возможно, она тоже смогла бы найти ему работу и потом позвонить, чтобы сказать ему об этом, а не оставаться незаметной тенью. Было слышно, как Тамсин смеется своим светским смехом, а потом она вернулась в комнату, улыбаясь сама себе, а Кит поймала себя на том, что завидует сестре, и устыдилась этого.

— Я говорила с мистером Олдриджем. Он остался ужасно доволен. Спасибо тебе, папа. Господь завещал нам прощать, — подытожила она.

— Моя славная девочка, — сказал Дики и поцеловал ее; Клэр продолжала рукодельничать, не поднимая головы, а Кит так и сидела на своем месте. — Хорошая девочка, — повторил он, погладив ее по щеке.

Тамсин заехала за ним, она остановила машину у дорожки, ведущей к его дому, и просигналила; Льюис спешно схватил одной рукой тост с тарелки, другой — свой пиджак и побежал к машине. Утро было прохладным и верх на «остине» был поднят.

— А теперь не дуйся и постарайся не казаться эксцентричным.

Он поправил галстук и улыбнулся: так вот каким он не должен быть — эксцентричным. Она была сама доброжелательность, и не заразиться этим было невозможно. Теперь ему было легче находиться с ней в машине, потому что у нее поверх платья был надет кардиган, и ее голые руки уже не смущали его. Ее ноги были полностью закрыты длинной юбкой, а утренняя прохлада и сам факт, что это было именно утро, делали обстановку менее напряженной, чем она могла быть в другое время суток. Впрочем, ее шарм остался прежним, как и заговорщические взгляды, которые она с улыбкой бросала на него.

Контора карьера находилась в двадцати минутах езды от деревни; ее построили немецкие пленные, а ютилась она на самом краю котлована. Казалось, что сильный ветер вполне в состоянии сдуть ее вниз. «Возможно, именно на это Дики и надеялся», — подумал Льюис. Тамсин по широкой дуге подкатила к входу и остановилась.

— Не бойся. Знаешь, папа не такой уж плохой. Я подожду тебя.

Когда Льюис выбрался из машины, Тамсин включила радио — это был Фэтс Домино[13] с песней «Черничный холм», которая звучала просто здорово. Льюис с большим удовольствием остался бы здесь вместе с ней торчать под солнцем, чем идти в контору и разговаривать с ее отцом. Он поднялся по металлическим ступенькам к двери, постучал и вошел внутрь.

За столом сидел мужчина неопределенного возраста. Он был в очках, приглаженные волосы были зачесаны набок. Он поднял глаза.

— Льюис Олдридж? — Это прозвучало как обвинительный приговор. Льюис кивнул. — Мистер Филлипс. Здравствуйте. — Он привстал и карандашом указал на следующую дверь. — Мистер Кармайкл ждет вас.

Он сказал это с таким почтением, и Льюис подумал, что тот сейчас отдаст честь в сторону закрытой двери. Он постучал, ощущая строгий взгляд мистера Филлипса, который снова сел и, не сводя с Льюиса глаз, прокашлялся.

— Войдите!

Льюис открыл дверь.

— Льюис. Филлипс! — рявкнул Дики. — Зайди, пожалуйста!

Филлипс сорвался со своего места, как какой-то диккенсовский персонаж, и пулей проскочил мимо Льюиса в кабинет. Дики стоял у окна в своей обычной позе — заложив руки за спину. Льюис уже давно не видел таких людей, как Дики, а возможно, таких людей и вовсе больше не существовало. Его форменный пиджак, его красное лицо, скрип его туфель, когда он приблизился к Льюису, — все это выглядело просто комично.

— Как Джилберт? Элис?

— Все прекрасно. Спасибо, сэр.

— Теперь так. Твой отец говорил со мной, и я попросил мистера Филлипса подыскать здесь что-нибудь для тебя. Филлипс?

— На картотеке, — сказал Филлипс, и Льюис кивнул — «картотека» звучало неплохо, он с этим справится.

Дики кивнул Филлипсу, и тот двинулся к Льюису и остановился, лишь подойдя к нему вплотную.

— Несерьезного отношения я от вас не потерплю, — сказал он.

То, как он это сказал, могло бы показаться забавным, но, судя по тому, как близко подошел к нему Филлипс и как из другого конца комнаты за ними следил Дики, все это на самом деле было далеко не так. Присутствие Дики действовало на Льюиса угнетающе, он вспомнил, что всегда ненавидел его и изо всех сил постарался об этом забыть.

— Конечно, сэр, — сказал он.

— Вы будете на испытательном сроке, — продолжал Филлипс, и Льюис ощутил, как плохо пахло у него изо рта, а также запах масла для волос. — По распоряжению мистера Кармайкла. Жду вас в понедельник, ровно в девять утра, тогда и покажу вам все подборки. Все понятно?

— Благодарю вас, — сказал Льюис.

Они еще раз обменялись взглядами, после чего Филлипс вышел, закрыв за собой дверь. К Льюису подошел Дики.

— Знаешь, я не часто беру на работу молодых людей прямо из тюрьмы. — Он помолчал. — Я хочу, чтобы ты совершенно четко понимал, что делаю я это исключительно ради твоего отца, который уже так долго работает на меня. Я надеюсь, ты понимаешь, что это значит для него?

Дики приблизился к нему еще на шаг.

— На самом деле ты мне не нравишься, и я тебе не доверяю, но если ты потеряешь эту работу, это причинит ему боль. ТВОЕМУ ОТЦУ ЭТО НЕ ПОНРАВИТСЯ, это ты понимаешь?

— Да, сэр. — Льюис сконцентрировал все свое внимание на окнах комнаты. Все они были полностью заклеены, и даже не было ручек, чтобы их в принципе можно было открыть.

— Не стоит воображать, что эта работа представляет собой нечто большее, чем в действительности. Это моя компания, и я должен защищать наши интересы. Я буду платить тебе почти ничего за эту никчемную работу. Что ты на это скажешь?

У Дики было полное право разговаривать с ним таким образом; Льюис не собирался на него злиться, он намерен был оставаться спокойным. Он целых два года заставлял себя оставаться спокойным, общаясь с людьми, которые только того и хотели, чтобы он вышел из себя.

— Ты лично меня абсолютно не интересуешь, Льюис, ты — источник неприятностей. Я никогда не воспринимал никаких оправданий твоему поведению случившимся с твоей матерью и всем прочим: ради Бога, у нас у каждого есть свои проблемы. Мы все вздохнули с облегчением, когда тебя в конце концов посадили, и я не думаю, что…

Они хотели вывести его из себя, чтобы избить его, или посадить, или просто показать, что он ничтожество, — если это было нужно кому-то доказывать, — но он не собирался на них злиться, он будет спокоен. Дики закончил говорить, а Льюис не заметил этого. В комнате повисла тишина.

— Ступай. Давай, шевелись.

Дики засмеялся и подтолкнул его в плечо; теперь Льюис заметил, что тот стоит вплотную к нему и внимательно на него смотрит, но так и не мог вспомнить, о чем он говорил.

В голове был провал, словно пропущенный шаг. Он догадался, что собеседование закончено. Дики, похоже, чего-то от него ждал. И явно не того, чтобы он продолжал держать язык за зубами.

Льюис напряженно думал.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он.

Выйдя из конторы, он сел в машину Тамсин. Руки его дрожали.

— Тебя не было целую вечность! — воскликнула она, запуская двигатель, и автомобиль снова затрясся по колее, прежде чем выехать на дорогу с твердым покрытием. — Ну? Как все прошло?

— Что прошло?

— Тебя взяли на работу?

— А… Да.

— У-и-и-и-и! — завизжала она и, хохоча, замахала высунутой из окна рукой. — Молодец!

Она снова засмеялась, а он закрыл глаза. Его пугало, что он не мог вспомнить сказанного ему Дики и даже сколько он там находился. Ему нельзя было снова становиться таким. Он не собирался опять возвращаться к этому. Он теперь был не в тюрьме, он был у себя дома.

Она притормозила, потом съехала на обочину и заглушила мотор. Он посмотрел на нее.

— Что?

Он видел, как она вздохнула и при этом слегка выгнулась на сиденье, словно наслаждаясь, что она та, кто она есть — Тамсин.

Дорога была пустынна, солнце палило машину, но в кабине стоял полумрак. Он ждал. Ему уже доводилось чувствовать себя парализованным, а сейчас его заполняло ощущение этого легкого полумрака и близости Тамсин, которая смотрела на него.

— Ты не мог бы опустить верх? — сказала она.

Он вышел и сделал то, о чем она просила, стараясь при этом не смотреть на нее.

Льюис снова сел в машину. Она не заводила мотор, а стала снимать свой кардиган. Она снимала его очень продуманно, подчеркивая то, как она это делает, и то, как она вся светится под солнцем.

— Господи! — сказала она.

— Жарко?

— Ужасно.

Она выглядела как девушка, которая хочет, чтобы ее поцеловали. Нет, не так: он сам хотел ее поцеловать, это было не ее желание. С чего бы Тамсин Кармайкл хотеть с ним целоваться? Он старался не думать об этом, но она, казалось, дарила ему себя и к тому же мотор так и не завела.

Она медленно заправила локон за ухо, и теперь он уже не мог оторвать глаз от нее, от щели между ее ключицами и платьем, платьем из легкого ситца, которое хоть и скрывало ее формы, но все же давало понять, какие эти формы под ним. Он не двигался, смотрел на нее, думал о том, что может поцеловать ее, и одновременно старался не подавать виду, что думает об этом.

— Помнишь, как мы играли, когда были детьми?

Она сказала это шепотом, как будто собиралась поведать какую-то тайну. Он кивнул, пристально глядя на нее. Она немного подалась к нему.

— Я очень хорошо помню твою маму, — продолжила она, заглядывая ему в глаза. — Это была прекрасная женщина. И очень красивая. Когда я узнала, как она погибла, я плакала. — Ее широко раскрытые глаза смотрели ему прямо в душу. — Помнишь, какой терпеливой она была по отношению ко всем нам? Ко всем нашим шумным играм? Тебе было десять, когда она утонула — прости мне эти подсчеты! Значит, мне тогда было двенадцать…

Похоже, она не замечала, что с ним делает, а может быть, как раз замечала и получала от этого удовольствие.

— Давай не будем говорить о ней, — тихо сказал он.

— Да, конечно! — небрежно бросила она. — Твой отец встретил Элис в тот же год! Мне кажется, что она тогда не выносила даже звука имени твоей мамы! Для тебя это было ужасно, не так ли?

С него было достаточно.

— Послушай…

Она положила руку ему на плечо.

Руки ее были в коротких белых перчатках, она касалась его рукой, и это уже не походило на то, как она флиртовала с ним перед этим, — вероятно, он заблуждался относительно этого флирта, он уже не был уверен, но это выглядело жутко сердечно. Ее легкие пальцы по-прежнему лежали у него на плече, и он чувствовал ее всем своим телом.

— Мы приглашаем всех вас в воскресенье пообедать у нас и поиграть теннис.

Льюис старался взять себя в руки.

— Хорошо. Спасибо.

— Отлично, — сказала она и завела мотор.

Она казалась очень довольной, но больше не проронила ни слова, за исключением короткого «до свидания», когда высаживала его из машины.

Льюис вошел в холл. В доме стояла тишина. Он ослабил узел галстука и сел на нижнюю ступеньку лестницы. Дверь в кухню открылась, оттуда выглянула Мэри, но, увидев его, слегка прищурилась и снова скрылась за дверью.

За неделю до освобождения его вызывал для разговора начальник тюрьмы Брикстон. На стенах его кабинета висели плакаты, предлагающие работу по разным специальностям, которыми Льюис не владел, а начальник задавал ему вопросы насчет учебы в школе и планов на будущее. Он, несомненно, был потрясен тем, что в Брикстон попал «сынок аристократов». Что ж, начальник тюрьмы был бы им сейчас доволен. В воскресенье он отправляется на званый обед и будет играть в теннис, а в понедельник начинает работать. Все выглядело так, будто он реабилитирован. Глядя в пол, Льюис улыбнулся, прикрывая рот ладонью, словно боялся быть застигнутым в этот момент. Похоже, для него было рискованно улыбаться, он не был уверен, что этим каким-то образом не скомпрометирует себя. Затем он лег спиной на ступеньки, стал думать о Тамсин Кармайкл и снова улыбнулся, потом встал и вышел в залитый солнечным светом сад.

Глава 3

Льюис не пошел в воскресенье в церковь вместе с Джилбертом и Элис; для них было весьма неприятно молиться рядом с людьми, которые знали, что он вернулся, даже если его с ними не было.

Они ехали домой под палящим солнцем, чтобы забрать его и отправиться к Кармайклам, и не разговаривали между собой; Джилберт только раз прервал молчание:

— Когда Льюис участвовал в теннисном турнире против другой подготовительной школы, ты не помнишь, что это была за школа?

— Я не знаю, — сказала Элис, — думаю, это было, когда мы с тобой еще не познакомились.

Тогда он повернулся к ней и с нежностью сказал:

— Ждешь званого обеда с нетерпением?

— Да, очень, — ответила она.

— Я думаю, что все пройдет замечательно, — произнес он, — а ты?

Машина Кармайклов остановилась у дома, из нее вышел Престон, который сначала открыл дверцу для Клэр, потом для Дики, а затем обошел машину и выпустил Тамсин и Кит. Оказавшись на свободе, Кит галопом ринулась в дом и взлетела наверх в свою комнату, на ходу стаскивая с себя платье.

Она натянула шорты, плеснула в лицо холодной воды и, быстро спустившись по лестнице, побежала в сад, успев на ходу схватить свою ракетку со стойки возле задней двери. Домоправительница выставляла бокалы на длинный стол на террасе. На полпути к теннисному корту Кит вдруг вспомнила о Льюисе и резко остановилась, по инерции немного проехав подошвами по земле. Она посмотрела на свои загорелые голые ноги в шортах, на парусиновые туфли на резиновой подошве, изрядно потрепанные. Что она могла сделать со своим внешним видом? Возможно, ей следовало бы надеть платье. Но ей этого не хотелось. Он все равно на нее не посмотрит. А вот она на него может смотреть, разве не так? Она засмеялась и побежала дальше.

Тамсин неподвижно стояла перед зеркалом и улыбалась своему отражению. Сейчас она уже больше не целовала его, как делала еще совсем недавно. Она слышала, как съезжаются гости, возможно, среди них были и Олдриджи, и вспоминала выражение лица матери, когда рассказала ей, что специально пригласила Льюиса. Она видела, как ее глаза в зеркале улыбаются и горят, она немного приоткрыла рот, словно собираясь что-то сказать, хотя на самом деле ей просто хотелось посмотреть, как при этом двигаются ее губы. Затем она слегка застенчиво улыбнулась сама себе и, бросив через плечо еще один, последний взгляд в зеркало, вышла из комнаты.

Усыпанная гравием площадка перед домом Кармайклов была заставлена автомобилями. Двери парадного входа были раскрыты, и возле них стояла опрятного вида горничная. Льюис последовал за Элис и Джилбертом в дом, где после яркого дневного света было темно. Полированное дерево казалось совсем черным, солнечные лучи не проникали сюда. Это был дом не для лета.

Они прошли через холл, через гостиную и сначала услышали голоса людей, а потом и увидели их в окна.

— Джилберт… — сказала Элис и взяла мужа за руку.

Льюис видел, что им приходится собрать все свое мужество, и происходит это из-за него.

Они вышли на залитую солнцем террасу, где на горячих плитах песчаника резко выделялись фигуры гостей.

Льюис смотрел на большой сад, длинную террасу, накрытые на ней столы, на гуляющих по траве людей. Эта масштабная яркая картина, такая знакомая и такая приятная, потрясла его. Он успел привыкнуть совсем к другому. Ему было позволено вернуться. И он был благодарен за это.

Джилберт с Элис шли немного впереди него, и Элис опиралась на руку Джилберта.

Мэри Наппер болтала с Гарри Роулинсом, но когда они заметили Льюиса, то вытаращили на него глаза и замолчали. Стоявшие рядом гости заметили их реакцию и тоже замерли, и через мгновение над всей террасой повисла тишина. Долго продолжаться это не могло, молчание длилось всего каких-то несколько секунд, и Джилберт, ожидая, что так и будет, заранее решил не обращать на это внимания; он продолжал улыбаться и ждал.

Разговоры действительно возобновились, но все теперь держались как-то натянуто, и Джилберт начал нервно раскачиваться с каблука на носок.

— Интересно, куда они все подевались? — проговорил он, вертя головой и любезно улыбаясь, и Льюису стало больно за него.

— Джилберт! Элис! — Из дома вместе с горничной вышла Клэр и немедленно направилась к ним.

— Я так рада, что вы смогли прийти. Не желаете чего-нибудь выпить? — спросила она, а служанка предложила им бокалы.

Льюис сделал вид, что его здесь нет.

Джилберт и Элис стояли очень близко друг к другу и говорили о каких-то пустяках, а когда к ним подошел Дэвид Джонсон и заговорил с Джилбертом, даже не посмотрев в сторону Льюиса, тот отступил назад и стал думать, как бы ему уйти.

— Вот ты где!

Рядом стояла Тамсин. Казалось, яркий солнечный день еще больше подчеркивал ее великолепие. Только от одного взгляда на нее он почувствовал свою оторванность и отчужденность.

Платье на ней было кремово-белым или бело-розовым, он не рассмотрел, и от нее исходил золотистый свет.

— Слава Богу, ты пришел! — воскликнула она и взяла его за руку, причем как-то совершенно естественно. — Тут было жутко скучно.

Она потянула его в сторону, и люди смотрели на них, смотрели, потому что это была она, потому что она так выглядела, и потому что это она сама держала его за руку, а не он пытался увести ее. Он мог только удивляться ей. Она тянула его через лужайку быстро, почти бегом. На траве стояли гости, и Тамсин остановилась перед двумя дамами в шляпах.

— Миссис Патерсон, вы помните Льюиса Олдриджа? — спросила она.

— Разумеется, — ответила та, после чего вторая женщина кивнула, и они обе ушли, даже не улыбнувшись.

— Ты производишь впечатление! — с восторгом воскликнула Тамсин и засмеялась, глядя на него через плечо, и он понял, что ее возбуждает то, что люди ненавидят его.

Теннисный корт находился на некотором удалении от дома, площадка там была травяная, очень ровная. Вокруг росли фруктовые деревья, по которым вились розы, а чуть дальше начинался лес. Вся молодежь собралась вокруг корта, на котором сейчас играли Кит и какой-то мальчик. Когда Тамсин с Льюисом подошли к краю площадки, мальчик подавал, а Кит взяла его подачу и радостно засмеялась, но потом, увидев Льюиса, остановилась; ее партнер послал мяч, и тот упал рядом с ней, но она этого даже не заметила.

— Давай, детка! — крикнула Тамсин. — Сейчас наша очередь. У тебя было достаточно времени.

Она вышла на площадку и протянула руку. Кит отдала ей ракетку, бросив на сестру хмурый взгляд.

— Привет, Льюис, — сказала Кит.

— Привет, Кит. Ветер поменялся.

Она снова нахмурилась и, глядя в землю, вытерла рукой потное лицо. Подошел ее партнер и отдал свою ракетку Льюису.

— Спасибо, — сказал Льюис, и они с Тамсин вышли на корт.

Кит, вытянув ноги, уселась на землю, чтобы смотреть за игрой, и принялась жевать травинку.

Теперь Льюис мог смотреть на Тамсин свободно, а не украдкой. «Интересно, — думал он, — действительно ли она стала настолько красивее за эти два года — с девятнадцати до двадцати одного, или для меня теперь все женщины кажутся восхитительными, просто потому что я их давно не видел?» Как бы то ни было, но сейчас она была великолепна, она уделяла ему внимание, и ему следовало бы просто получать от этого удовольствие, ведь утром его ждала картотека у мистера Филлипса.

Тамсин подняла мячик, приняла позу для подачи и с вызовом посмотрела на Льюиса.

— Готов?

Он кивнул.

— Я спросила: «Готов?»

— Да.

Она рассмеялась, он рассмеялся в ответ, и она подала «очень по-женски». Он отбил мяч, стараясь сделать это осторожно.

— Не нужно быть вежливым, — крикнула она, — я играю ужасно хорошо.

Кит поднялась с травы, потому что ей было противно смотреть на них обоих. Она пошла к дому, завернула за угол, где ее никто не мог видеть, и присела, прислонившись спиной к стене.

Сюда доносился гул разговоров, камень под ее спиной был холодным, потому что она сидела в тени. Она крепко зажмурилась. Она не воображала, что он влюбится в нее или хотя бы будет симпатизировать. Она думала, что ей будет достаточно просто видеть его, как в детстве, но теперь это было уже не так. Ее любовь к нему раньше была терпеливой и медленной, а сейчас она причиняла боль, и Кит не знала, что ей с этим делать. Ей казалось, что она хорошо знает его, но в то же время он казался ей другим, не таким, как все остальные. Он был настолько другим, что ей почти невозможно было смотреть на него. Она могла бы делать это бесконечно, но должна была убегать, потому что испытывала сильную боль. Она не думала, что все будет складываться подобным образом, что Тамсин будет вести себя так, будто это совершенно нормально — играть с ним и таскать его за собой. Кит чувствовала себя совершенно беспомощной. За углом взрослые в очередной раз выпили, прокатилась волна смеха, и разговоров стало меньше. Она услышала, как над всеми другими голосами, словно сжатый кулак, поднимается голос ее отца, и руками зажала уши.

Тамсин приподняла волосы с шеи и, улыбаясь, обмахивала себя рукой, в то время как Льюис пытался сообразить, флиртует ли она с ним преднамеренно или делать это ее заставляет инстинкт.

— Ну, давай, — сказала она, — ударь хорошенько, и я удивлю тебя своим мастерством.

Он подал, на этот раз сильно, мячик в тот же миг ударился возле нее, она даже не успела его увидеть и протестующе завизжала:

— Так не честно! Какая же ты все-таки свинья!

Она огляделась в поисках мяча. Его нигде не было, и она, взглянув на Льюиса, очень осторожно сказала:

— Кажется, он полетел вон туда, как ты считаешь?

Затем она пошла с корта, искоса поглядывая на него через плечо. Льюис уронил свою ракетку и последовал за ней. Ему казалось, что никто не видит, как они уходят. Да это и не имело для него никакого значения.

Он шел за ней туда, где их скрывали бы деревья и розовые кусты. Она шла медленно, раскинув руки в стороны, а потом неожиданно остановилась и повернулась к нему; он тоже остановился.

Теперь они были совершенно одни; запах роз, жара, неподвижность воздуха — здесь было, словно на другой планете. Тамсин смотрела ему прямо в глаза и молчала.

— Ты красивая, — сказал он.

— Вздор.

— Почему ты морочишь себе голову из-за меня?

— А почему бы и нет? Я люблю помогать людям.

Он усмехнулся: странно было слышать это от такой молоденькой девушки.

— Ты считаешь, что я в этом нуждаюсь?

— Ты раньше пугал меня.

Она произнесла это немного с придыханием.

— Правда?

— Ты там перевоспитался?

— А что, не заметно?

Он представил себе, как подходит к ней, обнимает, вообразил, что будет при этом испытывать; пока эти мысли проносились у него в голове, она внимательно смотрела ему в глаза. Дольше так продолжаться уже не могло, кто-то из них должен был что-то сделать, поэтому она засмеялась и, взявшись за юбку, стала обмахивать подолом свои ноги.

— Заметно! — сказала она.

Жест этот был школьным, но, правда, позволял ей показывать ноги. Она отвлекала его. Она искушала его. Ему показалось, что он, собственно, мог бы уже пригласить эту девушку на свидание. В такой ситуации это было бы вполне нормально.

— Как ты смотришь на то, чтобы…

— Вот он! — Она быстро присела, подняла с земли теннисный мячик и показала его Льюису, как будто только это его и заботило, и, прежде чем он успел еще что-либо сказать, она уже отвернулась.

— Пойдем, — сказала она, — мне уже не хочется играть, а тебе? Может быть, принесешь нам чего-нибудь попить?

Она шла вперед между деревьями, и он последовал за ней на лужайку, к дому и к людям. У него возникло ощущение, будто его здесь не было, и, хотя он шел рядом с ней, говорить было не о чем. Он не знал, почему она внезапно так переменилась; он только надеялся, что не сказал чего-то лишнего.

— Эд! — позвала она, и Льюис увидел направлявшегося к ним Эда Роулинса. — Ты сегодня приехал? Специально ради этого?

— Да, сегодня утром, — ответил Эд, а потом, обращаясь к Льюису, бросил: — Привет.

— Привет, — сказал Льюис.

Тамсин взяла Эда за руку, и дальше они пошли вместе.

Это уже больше походило на правду, больше напоминало ему возвращение домой. Он не знал, куда ему теперь деться. Идти за Эдом и Тамсин он не собирался. Он посмотрел на террасу. Там взрослые продолжали пить и разговаривать, разбившись на группки; Льюис подумал, что понятия не имеет, о чем они из года в год могут говорить друг другу.

Элис прошлась по саду, понаблюдала за игрой в теннис, а потом, обходя других гостей, вернулась назад. Она могла бы так гулять и улыбаться целый день. Все вокруг нее тоже прогуливались и улыбались, так что весь сад был заполнен улыбающимися людьми, плавно проплывающими друг мимо друга.

Она почувствовала, что с террасы на нее смотрит Джилберт, и взглянула на него. Он хотел, чтобы она подошла к нему и стала рядом, он хотел, чтобы она перестала пить. Она в упор смотрела на него, пока он в конце концов не отвел глаза, после чего Элис почувствовала себя победительницей. Тут она заметила проходившую мимо служанку, несшую поднос с коктейлями, и ей пришлось шагнуть к ней, чтобы та обратила на нее внимание. Элис взяла бокал с напитком и едва сдержалась, чтобы приветственно не поднять его в сторону стоявшего на террасе Джилберта. Она подумала, что снова будет идти и улыбаться, но на этот раз уже подойдет к нему, чтобы сделать ему приятное. Ей так хотелось сделать ему что-то приятное! Она хотела, чтобы и Льюис доставлял ему радость, но потом решила, что слишком уж слаба надежда, что кто-то из них двоих сможет осуществить это: она была слишком глупа, а Льюиса они с Джилбертом уже успели уничтожить. Элис понимала, что она совершенно пьяна, но хотела напиться еще больше. Интересно, подумалось ей, сколько она должна выпить, чтобы Джилберт по-настоящему разозлился на нее? И еще интересно, сможет ли она разозлиться на него? Она подошла к нему и стала рядом.

— Дорогая, — сказал он, затем улыбнулся и снова отвернулся к Дики, который рассказывал анекдот про француза.

Элис лучезарно улыбнулась.

Льюис стоял, засунув руки в карманы, вдали от всех, и думал, что ему делать. Он видел, как Элис подошла на террасе к Джилберту, там в центре всеобщего внимания был Дики. Его отец вместе с остальными смеялся над тем, что тот рассказывал. Он подумал, что можно было бы подойти к отцу и сказать, что он уходит, но ему не хотелось привлекать к себе внимание. Он появился ненадолго, он проявил волю и не сломал Эду нос еще раз, не напился до беспамятства, и теперь пришло время уходить. Он назвал бы этот день успешным. Ему не хотелось оставаться со всеми на обед. Он видел, как официанты накрывают фуршетные столы, и подумал, что толкаться вместе с пожилыми дамами в борьбе за холодные закуски и бисквиты было бы невыносимо глупо.

Он медленно двинулся через сад, поглядывая на своего отца и Элис. Даже отсюда Льюис видел, что Элис пьяна.

Продолжая смотреть на нее, он остановился. Она поправляла ремешок на заднике своей туфли, держа в другой руке пустой бокал. Затем она поставила бокал прямо на пол террасы и принялась теребить свое платье. Она начинала смеяться позже всех, да к тому же слишком громко. Джилберт поднял бокал с пола, отдал его горничной, после чего взял Элис за руку. Льюис видел, как Джилберт посмотрел на Дики, видел его страх — как бы кто-нибудь не заметил, — и воспринял этот страх как свой собственный.

Внезапно Джилберт поднял глаза и перехватил его взгляд; Льюис был так поглощен наблюдением за ними, что почувствовал себя застигнутым врасплох. Его отец подал ему знак рукой, и он тут же подошел к нему.

Когда Льюис подходил к террасе, Джилберт, держа Элис под руку, уже немного отошел с ней от основной массы гостей. Льюис видел, что Дики заметил это, и повернулся к нему спиной, став плечом к плечу с отцом и загораживая Элис.

— Твоя приемная мать неважно себя чувствует. Я хочу, чтобы ты забрал ее домой.

Он говорил очень тихо, пристально глядя на Льюиса.

— Сейчас?

— Да, прямо сейчас.

Элис следила за ними, пока они говорили о ней: Джилберт высказал свое желание, а Льюис напоминал ребенка, сжавшегося и испуганного; ей хотелось накричать на Джилберта за то, что он втягивает в это сына, и на Льюиса — за то, что тот гордится таким доверием.

Джилберт протянул ему ключи от машины.

— Просто отвези ее домой. Я приду пешком позже. Элис!

Элис не отозвалась. Она смотрела вниз.

— Элис! Ты поедешь с Льюисом?

Она кивнула, стараясь ни на кого из них не смотреть. Льюис не мог взять ее под руку, как это делал Джилберт. Он пошел вперед, надеясь, что она последует за ним — она так и сделала.

— Спасибо, — сказал Джилберт.

Элис сошла за ним с террасы, а затем они завернули за угол дома. Льюис шел и думал о Тамсин, о том, как чуть не поцеловал ее. Его тело по-прежнему ощущало себя там, с ней, среди роз и травы, и ему совершенно не хотелось находиться здесь. Он отвезет Элис домой, а потом уйдет куда-нибудь. Ситуация ему очень не нравилась, он надеялся, что Элис достаточно пьяна, чтобы забыть обо всем этом. Внезапно рядом с ними, словно ниоткуда, появилась Кит.

— Миссис Олдридж! С вами все в порядке?

Раздраженная Элис остановилась; ее качало из стороны в сторону.

— А, малышка Кит Кармайкл! Какая хорошая девочка.

Она потрепала ее по щеке.

— Может быть, вам чем-нибудь помочь?

Он смущения Льюис начал злиться.

— Спасибо. У нас все в порядке.

Он повел Элис дальше, а Кит осталась стоять, но, проходя мимо, он заметил странное, болезненное выражение ее лица.

Престон переставил их автомобиль, и поэтому Льюис оставил Элис возле клумбы с рододендронами, а сам пошел его искать. Ее качало, в ожидании машины она порывалась сесть, и ему пришлось удерживать ее от этого. Теперь он согласился бы оказаться в любом другом месте, только не здесь.

Льюис подогнал машину к парадному входу, открыл дверцу и подождал, пока она сядет. Чтобы закрыть дверцу, ему пришлось перегнуться через нее.

Глаза ее казались остекленевшими, но макияж по-прежнему был безупречен. Он подумал, что, пожалуй, никогда не видел ее ненакрашенной. Она сидела, положив руки на колени, и неподвижно смотрела прямо перед собой, словно кукла. Они тронулись с места и поехали по дорожке — вести автомобиль было здорово, ему это даже почти нравилось, пока Элис не заговорила.

— Как ребенка! Меня уводят домой! — сказала она и потом, передразнивая кого-то, добавила: — Она плохо себя ведет. С ней так трудно. Почему она не может вести себя хорошо?

Такой он ее еще не видел, это было что-то новое, словно продолжение какого-то спора. Льюис не обращал на нее внимания. Он начал постукивать по рулю рукой в ритме, звучавшем в его голове.

— За кого она себя принимает? — с жаром продолжала Элис. — Что она о себе возомнила? Гостей, которые так плохо себя ведут, действительно принимать у себя нельзя, разве не так? Господи Иисусе! Льюис — Господи!

Он свернул на подъездную дорожку и остановил машину возле их дома.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — вдруг закричала она. — Ты точно такой же, как и твой чертов папаша! Посмотри на меня!

В ее глазах горел огонь ярости, но, когда он действительно посмотрел на нее, она тут же отвела взгляд и успокоилась.

Он вышел и, не поднимая головы, открыл ей дверь. Она выползла из машины, а он не стал помогать ей. Она подошла к входной двери, вынула из сумочки свой ключ, но не смогла открыть им замок и заплакала.

— Боже мой! Льюис. Прости меня. Я не могу. О Боже, мне нет оправдания…

Он подошел к ней, взял у нее ключ и, открыв дверь, вернул ей его.

— Прости меня, — сказала она, продолжая плакать.

— Не плачь. Все нормально.

Она оперлась на него. Поддерживая Элис, он завел ее в холл, почувствовав удовлетворение от этого.

В холле, где было темно и прохладно, она, казалось, взяла себя в руки и шла уже сама. Он перевел дыхание и отступил от нее на шаг.

— Прости меня, Льюис.

— Ничего.

— Нет, правда, я…

— Все хорошо.

Громко тикали часы, от цветов в вазе на столе исходил приятный аромат, а на полированном полу стояла смущенная пьяненькая Элис и сжимала в руках свои сумочку и шляпу.

— О Боже. Какая же я дурочка! Думаю, что ты терпеть меня не можешь. Ну конечно. Ты всегда меня ненавидел. Я знаю, что это так.

На это мог быть только один ответ. Для нее всегда существовал только один ответ.

— Я не ненавижу тебя.

— Что-то я совсем неважно себя чувствую, — сказала она и, подойдя к лестнице, взялась за перила. — Я… — В этот момент она споткнулась, он подскочил, чтобы помочь ей, и наверх они поднялись вместе.

На верхней площадке они остановились, и он отпустил ее руку.

Это мгновение затрепетало и замерло, оно никак не хотело сменяться следующим мгновением, когда он должен был бы отправиться вниз. Вместо этого он заговорил:

— Дело в том, что мне очень неудобно из-за всего этого.

Он не смотрел ей в глаза.

— Из-за чего?

— Из-за тебя.

Наступила тишина. Он стоял неподвижно.

Он чувствовал приближение развязки, смутные проблески правды, но это было на уровне мрачных предчувствий, инстинкта, и ему захотелось поскорее уйти.

— Льюис!

Он поднял руку, чтобы остановить ее. Она взяла его руку.

Она взяла его руку и не отпускала. Это было неправильно. Они оба смотрели на то, что она делает. Ладони у нее были маленькие и белые, они оказались горячими, потому что она все время держала их вместе, а перед этим в нагретой машине крепко сжимала свою сумочку. Теперь она схватила его за руку.

— Ты не знаешь, — сказала она, — каково это — смотреть на тебя и понимать, что это моя вина. Лучше бы мы с ним никогда не встречались. Или мне следовало бы быть лучше, но я просто не смогла быть такой.

Она заглядывала ему в лицо и говорила с таким чувством, что он не мог отвести глаза в сторону.

— Ты был маленьким сломленным существом, а я была слишком молода, чтобы исправить это, прости меня.

Его тошнило от самого себя, словно это он заставил ее произнести эти слова. Она не была виновата. Его внутренняя неправильность появилась вовсе не из-за нее, и ему не были нужны ее извинения.

А потом она расстегнула пуговицу на его рукаве. Она бережно закатала рукав, он хотел отдернуть руку, но притягательность этого была слишком сильна, и он не шевельнулся. Полностью подняв рукав, она посмотрела на его шрамы и, удерживая его кисть одной рукой, пальцами другой стала водить по тонким белым полоскам.

Казалось, что она дотрагивалась до его шрамов с любовью.

— Ты по-прежнему сломлен? — спросила она.

Ей не следовало задавать этого вопроса. Ответа он не знал сам. Она что-то высвобождала в нем, и он пытался отстраниться от нее, но ничего не мог сделать.

— Это так?.. Мне необходимо, чтобы ты простил меня. Сможешь?

Она придвинулась ближе и поцеловала его руку, она целовала шрамы на его коже, и ему почудилось, будто мир вокруг них затрепетал.

— Тебе лучше сейчас? — спросила она и придвинулась ближе; он чувствовал, как ее платье уже касается его, а она снова поцеловала его руку, удерживая ее за запястье.

— Не делай этого.

Элис подняла голову, и ее губы оказались у самого его лица.

— Разве ты не хочешь, что бы кто-то был тебе близок? Не хочешь? Разве ты не хочешь, хотя бы раз в жизни, не быть одиноким?

— Господи! — Он с силой оттолкнул ее от себя, и она уперлась спиной в дверной косяк.

— Не смей!

Она испугалась его, поэтому он подошел к ней, взял в ладони ее лицо и начал гладить и целовать ее, и, когда они целовались, он чувствовал на своем лице ее слезы.

До какого-то момента у них еще был выбор, и они оба это понимали; но потом этот миг миновал, и в голове его не осталось ничего, только сильный жар. Она с самого начала крепко вцепилась в него. Не контролируя себя, она тянула его к себе, она целовала его, а у него в голове вертелась только одна мысль: «Я не должен этого делать». Она по-прежнему упиралась спиной в дверной косяк, а когда они постепенно соскользнули на пол, она вытащила его рубашку из брюк и стала дергать за ремень; ей все не удавалось его расстегнуть, и он помог ей. Все было очень быстро и горячо, она безостановочно целовала его лицо, лизала его, не разнимая рук и впиваясь ногтями в его тело. Закрыв глаза, Льюис чувствовал, как Элис осыпает его лицо поцелуями, чувствовал, как ее язык лижет его шею, чувствовал вцепившиеся в него руки: было темно, абсурдно и непреодолимо. Ее юбка была очень пышной, она мешала им, и ему пришлось сдвинуть ее в сторону. Она стянула с себя белье, взяла его руку и с силой засунула его пальцы глубоко внутрь себя. Угрюмое царапающееся существо, она была влажной и горячей, он был втянут в нее и, с силой устремляясь вперед, переживал ужас и вожделение одновременно. Извиваясь на ковре и придвигаясь все ближе, она раздвинула для него ноги, а когда он вошел в нее, она начала плакать, и он не мог понять, каким образом, ощущая такой стыд, можно продолжать испытывать возбуждение и не останавливаться. Выгибаясь под ним, она бросалась ему навстречу, издавая при этом громкие прерывистые стоны, и он начал бить ее по лицу, чтобы успокоить, потому что не хотел, чтобы она так мучилась. Но она продолжала плакать и упираться ногами в пол, чтобы еще быстрее и сильнее устремляться ему навстречу. Он чувствовал необходимость кончить, но ужас перед этим был больше, чем желание это сделать: впереди было слишком темно. Когда же он, постепенно все больше уходя в себя, стал действовать спокойнее, она еще крепче обхватила его и прижималась к нему еще сильнее, а потом она кончила — и громко закричала при этом, вонзив ногти в его руку. Но еще перед тем, как это завершилось, когда ее тело продолжало содрогаться, она широко открыла глаза и пристально посмотрела на него. Она отпрянула от него, как будто обожглась, и отползла по полу в сторону. Ее руки вцепились в дверной косяк, и, прежде чем скрыться у себя в комнате и захлопнуть за собой дверь, она еще раз посмотрела на него.

Он стоял на коленях на лестничной площадке, брюки и рубашка его были расстегнуты, он обливался потом, а перед ним была закрытая дверь комнаты его родителей. Он слышал только свое тяжелое дыхание, а из-за двери не раздавалось ни звука.

Он поднялся, подтянул брюки, застегнул ремень и отправился вниз. Он прошел через холл и, когда рука его уже потянулась к ручке входной двери, он, словно во сне, увидел по другую ее сторону своего отца, вставляющего ключ в замок; но, открыв дверь, он увидел там только машину и пустую аллею, ведущую к их дому.

Он вернулся в гостиную и взял из стоявшего возле двери застекленного серванта бутылку джина.

Ключи от машины по-прежнему были у него в кармане. Они не выпали оттуда, когда он занимался любовью с Элис.

Он вышел на улицу и сел в машину. Он поехал по дороге, держа бутылку в руке и прикладываясь к ней настолько долго, насколько хватало дыхания.

День был жарким и солнечным, и этот день понятия не имел о том, что случилось. Можно было бы ожидать, что небо будет черным и хмурым, после того как он поимел свою приемную мать в воскресный полдень, но все было не так: оно было высоким, синим и безоблачным. Дорога виляла, и Льюис, сделав еще глоток, зажал бутылку между ног, чтобы удобнее было крутить руль. Он ехал быстро, совсем не чувствуя действия джина, и думал, что было бы хорошо, если бы ему удалось разбиться насмерть. Живые изгороди остались позади, и дорога стала прямее, а он, выпив еще немного, поехал быстрее. Внезапно на него обрушилась темнота. Он закрыл глаза и некоторое время ехал вслепую — и очень быстро, но не ощущал никакого страха, наоборот, ему стало смешно. Он открыл глаза и начал смеяться, хотя, когда он смеялся так сильно, вести машину было тяжело, и он стал думать обо всех этих людях на званом обеде, и об отце, и о себе самом, как он занимался с Элис любовью на площадке под дверью. Он смеялся так, что пришлось придерживать голову рукой, чтобы она оставалась в вертикальном положении. Потом он выпил еще, после чего все перестало быть смешным. Приближался поворот, в который он входил на слишком высокой скорости, и аварии было бы не избежать, если бы навстречу не выехал другой автомобиль. Он увидел черный капот большой машины, медленно надвигавшийся на него из-за угла, увидел лицо водителя и его широко раскрытые глаза. Льюис ударил по тормозам, машину повело в сторону и вынесло на край насыпи. Еще бы мгновение — и он убил бы и себя, и водителя другой машины, но ему хватило времени, черный автомобиль свернул, раздался визг его тормозов, а возможно, и тормозов его машины тоже. Его машина, вылетев на обочину, наклонилась и чуть не перевернулась, а встречная пронеслась мимо. Льюис снова резко вывернул руль и за поворотом, заглушив мотор, остановился посередине дороги. Когда машина накренилась, он пролил немного джина на себя, но все же не дал бутылке опрокинуться. Он вытер выступивший на лице пот.

Через некоторое время он все же тронулся с места. Он доехал до неглубокой канавы и остановился. Выбравшись из накренившейся машины, он сел на край дороги, опустив голову на руки. Солнце горячо жгло затылок и спину под рубашкой, и казалось, что оно придавливает его к земле. В голове все смешалось. Он видел прижимавшуюся к нему Элис, ее открытый рот, ее содрогания во время оргазма; он чувствовал ее язык, который лизал его, слышал, как она кричит, чтобы он посмотрел на нее. Он видел лицо отца, свою собственную порезанную руку, Элис, смотревшую на его кровь, когда она перевязывала его, и выражение отвращения на ее лице. Он чувствовал запах ее пудры, когда он целовал ее слезы, чувствовал прикосновение накрахмаленной материи ее юбок, в которых путались его руки, ее кожу под ними, чувствовал ее руки, тянущие его к себе. Затем он словно ощутил заслонившую его тень и понял, что за спиной у него стоит отец и смотрит на него. Он открыл глаза, быстро посмотрел вверх, прямо на солнце, и сквозь боль ему показалось, что он видит черный силуэт отца, глядевшего на него сверху вниз, и он подумал, что тот всегда был здесь, рядом, просто увидел его Льюис только сейчас.

Он выпил еще немного, и больше уже не мог; он закрыл лицо руками и увидел перед собой Элис, ощутил ее неприязнь к нему. Затем он вспомнил, как она целовала его шрамы, как впустила его в себя, и подумал, что она, возможно, любит его.

Когда Льюис снова оказался в состоянии приложиться к бутылке, он выпил еще. После этого он увидел свою маму под водой, только на это раз ее удерживала там его собственная нога. «Наверное, такой и была настоящая правда», — подумал он и потерял сознание.

Кит лежала в своей постели, кожу ее в темноте жгло и щипало из-за побоев, которые нанес ей отец. Ночь была жаркой. Спать она не могла и поэтому встала и надела платье.

Она вышла из дома и побрела босиком сначала по подъездной аллее, а потом по дороге. Ей казалось, что она может сколько угодно идти так без остановки. В ночной темени она ничего не видела, но при этом ей все равно не было страшно, словно она находилась в своей собственной кровати.

Она уходила от деревни, и ноги ее ступали по обочине дороги беззвучно. Запах остывающего после жаркого дня гудрона смешивался с запахом мокрой от росы травы. Она заметила бледный силуэт совы, пролетевшей низко над землей рядом с ней, и остановилась, чтобы рассмотреть ее. Вдруг послышался шум работающего мотора, и показался свет фар. Кит сошла с дороги в высокую траву, росшую на краю обочины, но машина все равно начала тормозить и, хотя Кит смотрела совсем в другую сторону, остановилась рядом с ней.

— Привет.

Она подняла глаза. Это был Льюис, он сидел за рулем отцовской машины; ей сначала показалось, что ей все это мерещится, но это действительно был он. В тишине ровно урчал мотор, а автомобиль все продолжал стоять.

— Ну, что? — сказала она.

Он наклонился и открыл ей дверцу, и она скользнула внутрь, на кожаное сиденье; ей странно было чувствовать коврик под своими босыми ногами.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Ты пьяный. — Она это сразу заметила.

Он включил передачу, машина поехала, очень медленно. Они молчали.

Кит притихла, сидя в прохладной темноте. Он был рядом с ней, он казался безразличным, и поэтому она могла буквально впитывать его, но он даже не догадывался об этом. Она чувствовала себя явившимся к нему привидением: она могла ощущать его, оставаясь при этом незамеченной.

Он остановил машину у въезда на аллею, ведущую к ее дому, и ждал. Кит смотрела на него и не могла заставить себя выйти. Он просто сидел рядом и щурился, стараясь не дать векам опуститься. Он никогда ничего не узнает, он никогда ничего не вспомнит.

— Я влюблена в тебя, — сказала она и тут же очень испугалась этих слов.

Он медленно перевел взгляд на нее, и она осознала, что смотрит ему в глаза и ждет.

— Ты переживешь это, — сказал он.

Потом он небрежно махнул рукой, мол, давай, выходи, и она, понурив голову, вышла.

Кит посмотрела вслед уезжающему Льюису, а потом пошла туда, где ее ждал темный дом.

Льюис провел машину через ворота, не зацепив их, и оставил ее на подъездной дорожке. Дверь была не заперта, он открыл ее и увидел отца, сидевшего на нижней ступеньке. Он был в пижаме и домашнем халате.

Льюис закрыл за собой дверь и ждал, глядя на сидящего на лестнице отца и стараясь не качаться.

— С тобой все в порядке? — спросил Джилберт.

Льюис кивнул.

— Машина в порядке?

Наступила тишина.

— Сейчас мы обсуждать это не будем. Нам обоим утром на работу.

Он встал и пошел вверх по лестнице. Значит, опять не наступит развязка, конец света снова переносится. Вновь все шло своим чередом.

Глава 4

— Система у нас простая, все в алфавитном порядке. Здесь выписки, темно-желтые карточки — приход денег, синие карточки — расход.

Льюис следил за Филлипсом: счастливый человек в своем собственном мирке. Он радостно крутился в этой маленькой конторе, показывая ему разные ящики и канцелярские бланки. На душе было легко и хотелось смеяться. Он был опасно близок к тому, чтобы потерять контроль над собой. Он знал, что все еще пьян и к тому же ужасно голоден.

Он ушел из дому, так и не увидев ни Джилберта, ни своей мачехи. Джилберт оставил ему машину и поехал на станцию на такси, а Льюис, после того как его вырвало в ванной, выбрал момент, когда его никто не видел, и ушел, взяв ключи от автомобиля на столике в холле.

— Здесь ты найдешь год 1952-й, начиная с апреля, — нараспев продолжал пояснять мистер Филлипс, — и дальше по возрастающей: 53-й, 54-й… У нас тут только одна точилка для карандашей, и она — у меня, это понятно?

Филлипс усадил его за письменный стол во второй комнате. Льюис осмотрелся, выглянул на улицу, бросил взгляд в сторону глубокого карьера и взял карандаш. Он принялся переписывать колонки цифр из одной карточки в другую — так и прошло все утро, словно один и тот же миг постоянно повторялся. В час из-за двери высунулась голова Филлипса.

— Ленч.

— Хорошо.

— Я не заметил у тебя с собой бутербродов. Они остались в машине?

— Нет.

— Будешь мои?

— Спасибо.

— Я обычно на время ленча выхожу на улицу. Немного подышать свежим воздухом. Тебе не обязательно идти вместе со мной. Твои бутерброды я оставлю на своем столе.

Льюис ел за своим столом, а Филлипс сидел на пластиковом стуле в скудной тени куста боярышника, который рос на краю карьера. Бутерброды были с мясными консервами и с джемом, по одному каждого вида.

Льюис закончил работу и приехал домой за полчаса до возвращения Джилберта. Они с Элис не видели друг друга, пока дома не появился Джилберт. После ужина вся семья сидела в гостиной; Льюис вслушивался в тиканье часов и старался сосчитать эти звуки, что требовало от него большой концентрации внимания, потому что ему приходилось считать про себя очень быстро.

— Может, пойдем наверх? — предложил Джилберт.

Если Элис что-то и ответила, то Льюис не обратил на это внимания; он не слушал и не знал, смотрит она на него или нет, поскольку сидел с опущенной головой.

— Льюис, закроешь здесь все?

Отец начал ему доверять. Льюис мог ходить на работу, запирать дом на ночь, он мог отвезти свою мачеху домой, когда ей стало плохо.

Он слышал, как они прошли через холл и поднялись по лестнице, слышал, как закрылась дверь их комнаты. Он встал, закрыл дверь в сад, запер ее, а затем обошел комнату и стал гасить все лампы, щелкая крошечными выключателями.

Таким был понедельник. Последующие дни казались какими-то скрученными, завернутыми во что-то, но не мягкое, как вата. Каждый день был плотно сжат чем-то жестким, вроде тонкой проволоки. Днем Льюис работал, вечера с бесконечными ужинами проводил с Джилбертом и Элис, а на ночь уходил к себе комнату. Он почти не спал, просто неподвижно лежал в обступившей его темноте и старался найти что-то, за что можно было бы ухватиться и удержать себя от ЭТОГО.

— Ты уверена?

— Да, разумеется.

— Прошла неделя, он ведет себя достаточно хорошо. Ты не станешь возражать?

— Нет. Я же сказала, что не стану.

— Он пойдет с нами в церковь, и все будет в полном порядке. Люди увидят, что он вернулся домой, что он с нами. Это же здорово!

— Я знаю! Я же говорила тебе.

— Ты, похоже…

— Джилберт!

— Ну, ладно.

Джилберт сидел на кровати и наблюдал за Элис. Он пудрила лицо, прикрыв глаза от окружавшего ее белесого облака.

— Я подгоню машину.

— Давай.

Он направился к двери.

— Элис… — Он видел, как она напряженно замерла в ожидании. — Я верю, что он искренне хочет перемен. Он старается.

Она начала смахивать с лица излишки пудры.

— Подожду тебя внизу, — сказал он.

Элис заканчивала одеваться, стараясь не прикасаться к себе и не уделять своему телу слишком много внимания. Она слышала, как Джилберт спустился по лестнице, слышала его голос из холла, а затем и голос Льюиса — как раз когда стала застегивать сзади пуговицы на юбке; делая это, она пыталась не касаться пальцами своей кожи. Одевшись, она села за туалетный столик и отвернулась от зеркала к кровати, хотя смотрела она не на кровать, а на тумбочку, находившуюся рядом с ней. На тумбочке стояли будильник, баночка с ночным кремом, лежали книжка, которую она пыталась читать, ее часы, ожидавшие, когда она наденет их на руку. Ей было уже тридцать пять. Она подумала, что примерно половина жизни уже позади. Похоже, ей пришлось слишком долго ждать. Она встала, прошла через комнату к тумбочке и надела часы.

Элис ждала в машине, пока Джилберт читал Льюису наставление по поводу того, как вести себя в церкви. Льюис согласно кивал, а дождавшись, когда отец вышел, налил себе полстакана джина и быстро выпил его и только потом присоединился к родителям.

Вокруг могил росла нетронутая травка. Льюис стоял возле машины рядом с отцом, а Элис, поджидая их, надевала перчатки.

Вся семья находилась в тени каштана, под которым они припарковались. Они стояли, глядя на освещенную солнцем церковь, но при виде ее, при мысли о том, что ему нужно будет туда войти, сознание Льюиса начало давать сбои.

Краем глаза он видел Элис и специально слегка повернул голову, чтобы убрать ее из своего поля зрения.

— Льюис?

В его голове снова образовался провал, из которого всплывал тихий страх.

— Льюис! Я знаю, как это тяжело для тебя. И тяжелее всего именно по воскресеньям. Это можно понять. Льюис!

— Да.

— Идешь с нами? — Джилберт подошел к нему вплотную и положил руку ему на плечо. — Давай войдем внутрь. Хорошо?

Они направились в сторону людей, собравшихся на кладбище. Пока они шли по траве, за ними внимательно наблюдали несколько человек.

Кит стояла на крыльце церкви рядом со своей мамой и смотрела, как к ним идут Олдриджи.

Льюис видел, что на крыльце стоит Кит и все их семейство, видел, что она наблюдает за ним. Он взглянул на нее, и она улыбнулась. Ему показалось, что он услышал, как она что-то сказала ему, хотя и понимал, что этого не могло быть, — слишком далеко она стояла. И все же он подумал, что она хочет сказать ему что-то хорошее, и решил, что теряет рассудок, но затем неожиданно прямо перед ним возникла Дора Каргилл и дала ему пощечину.

Удар получился сильным и довольно болезненным, но ситуация показалась Льюису забавной. Он улыбнулся, хотя все вокруг него оставались серьезными. Стоявшие поблизости на мгновение замерли, а потом вышла Бриджет Каргилл, схватила за руку свою сестру и оттащила ее в сторону; Дора начала плакать, прокатилась волна замешательства и смущения, а Льюис, ожидавший, что все взгляды будут прикованы к нему, вдруг обнаружил, что на него уже никто не смотрит.

Он был спокоен. По крайней мере, это было честно и открыто.

Он видел, что Тамсин отошла от своего семейства и направилась к нему. Она взяла его под руку, и взгляды окружающих снова устремились на него. Она сделала это так сердечно, что он испытал болезненные ощущения, а она смотрела на него снизу вверх и улыбалась.

— Пойдем туда вместе. Хочешь сесть рядом с нами?

Ему было очень грустно и стыдно, и он не мог произнести ни слова.

— Все знают, что Дора Каргилл отличается чрезмерной эксцентричностью, — шепнула ему Тамсин, а затем уже громко добавила: — Пойдем.

Они вошли в церковь вместе, и Тамсин холодно поздоровалась с викарием, продолжая держать Льюиса под руку и уводя его с собой к первым рядам скамей.

Зазвучал нелепый гимн «Вперед, солдаты Христовы», и под шум голосов Тамсин наклонилась к нему и прошептала:

— Ты ведешь себя ужасно хорошо.

Джилберт разделывал курицу большим кухонным ножом.

— Что предпочитаешь, Льюис, бегать или летать?

— Мне все равно.

— Тогда вот прекрасная ножка… А ты, Элис, бегать или летать?

— Что тебе будет проще.

Мэри принесла овощи, Элис попрощалась с ней, и та ушла, закончив на сегодня свою работу. Элис передала блюдо с овощами по кругу, и все услышали, как за служанкой закрылась входная дверь.

— Мои поздравления, Льюис.

— Сэр?

— Знаю, тебе было нелегко. Но ты хорошо держался. Эта Тамсин Кармайкл — хорошая девушка. Как ты считаешь, Элис?

— Хорошая.

— Мы многим обязаны ее семье, да, Элис?

— Верно.

— Как бы то ни было… Эта Дора… Одна из тех могил была могилой ее матери. Все это очень непросто. Но что сделано, то сделано. Тут уж ничего не попишешь.

Льюис смотрел на солонку и перечницу, стоявшие на маленькой серебряной подставке, смотрел на вазу из волнистого стекла, на гвоздики в этой вазе, на белую скатерть, на лежавшие поверх нее кружевные салфетки, на которых стояли столовые приборы. Он смотрел на серебряную корзинку для хлеба, на ее красивое плетение, на лежащую внутри салфетку, на подсвечники, на масленку из тонкого фарфора.

— На следующей неделе я буду очень занят на работе. Мы собираем там всех начальников отделений, слишком много времени будет уходить на то, чтобы всю неделю ездить туда и обратно. Поэтому я останусь на той квартире до четверга или до пятницы. Вы тут без меня справитесь?

Джилберт взял в руку бутылку красного вина. Он налил себе и Элис, после чего его рука с бутылкой на мгновение замерла над столом, и Льюис почувствовал, что не может оторвать от нее глаз. Наконец и рука Джилберта, и бутылка двинулись в его сторону.

— Хороший мальчик. Молодец, — сказал Джилберт, наливая вино в бокал Льюиса.

В этот момент в воздухе как будто раздался щелчок, и Льюис услышал, как в нем от напряжения что-то лопается. В глазах у него помутилось, и когда он ударил по бутылке, она вдребезги разбилась о стену, а его отец едва успел поднять руки, чтобы закрыться от разлетающихся осколков стекла и брызг. Руки Льюиса обрушились на все эти изящные вещи, он чувствовал под ними хрупкость рассыпающегося фарфора и накрахмаленные складки материи. Он чувствовал, как от этого порыва звенит все его тело, разлетаются и падают предметы на столе, он видел, как Элис вся сжалась и начала пятиться от него, стараясь спрятаться… Потом он перевел дыхание, к нему вернулось нормальное зрение, и он наконец осознал, что делает.

Джилберт отреагировал быстро: он вскочил и закричал в слепой ярости, он чуть не плакал от бессилия, но Льюиса уже не было — он выскочил в сад через открытое за их спинами французское окно, — и кричать не имело смысла.

Джилберт снова сел, теперь они сидели за столом вдвоем, а потом Элис встала и начала собирать в ладонь осколки стекла.

— Зачем ему нужно было это делать? — сказал Джилберт слабым голосом. — Почему он это сделал? Может быть, у него не все в порядке с головой? А, Элис? — Он вопросительно посмотрел на нее, но она не подняла на него глаз. — Элис! — позвал он.

— Я не знаю, — ответила Элис, продолжая складывать в руку битое стекло.

Льюис не знал, как ему теперь возвращаться домой, но понимал, что должен туда вернуться. У него не было выбора, не было других возможностей, и он уже не помнил, какой у него был раньше план или почему он приехал домой. Были какие-то смутные проблески, намеки на решение, которое он принял, сидя в тюрьме, но теперь все это разрушилось и не подлежало восстановлению.

В лесу было сумрачно и душно, лучи солнца, прорвавшиеся сквозь листву, оставляли на земле светлые пятна, и Льюис продолжал идти, чувствуя, что успокаивается, и ожидая, пока успокоится настолько, что сможет никуда не двигаться. Он думал об Элис и о своем отце, ему хотелось взять нож и вырезать их из своего мозга. Он остановился. Ему казалось, что он видит нож, которым можно сделать это. Лезвие у него было широкое и короткое, и картинки того, как по живому вырезаются эти больные участки из его головы вставали перед его глазами очень явственно. Он и Элис. Откуда-то послышался шум воды: рядом была река. Она находилась где-то впереди, и он стал смотреть в ту сторону.

Деревья здесь росли не очень густо. Река, извиваясь, уходила вглубь леса, по берегам росли дубы и кусты папоротника, берег был невысоким и пологим. При виде воды мозг его замер, в нем зафиксировался только плавный изгиб реки, уходившей в лес через заросли папоротника, и неподвижность. Он пошел к ней. День был безветренный, и только здесь ощущался легкий ветерок; листья над его головой зашевелились, и на земле заплясали солнечные блики.

Там кто-то купался. Он видел голову с темными блестящими волосами, мелькали обнаженные руки. Ветерок внезапно замер, вернулась всевозрастающая жара. Льюис вглядывался в темные очертания головы над водой. Это была Кит.

Она, почувствовав чье-то присутствие, резко обернулась и вскрикнула, а он заметил, что плечи у нее тоже обнажены.

— Ой! Не смотри на меня!

Он не мог ничего увидеть: она вся была в воде, а он стоял на расстоянии десяти метров от берега. Он отвернулся.

— Я сейчас вылезу.

Он слышал, как она выходит из воды, слышал шлепанье босых ног, а потом наступила тишина. Он догадался, что она одевается.

— Я просто ненавижу эти воскресные обеды еп famille[14] а ты? — сказала она.

Он увидел разгромленный стол, себя, удирающего в сад через окно, и улыбнулся; все зловещие процессы у него в голове прекратились, и к нему вернулось спокойствие.

— Можно уже? — спросил он.

— Думаю, да.

Он обернулся. Она все еще была мокрой, платье было надето не полностью, она, изогнувшись, пыталась застегнуть его на спине. Ее волосы были влажными и блестящими.

— Ты сейчас похожа на выдренка.

— Ну, прости. В октябре мне исполнится шестнадцать. Швейцария, и все такое.

Она перестала застегивать платье и улыбнулась ему. Он подошел немного ближе.

— А той ночью все закончилось нормально? — спросила она с напускной небрежностью, и перед его глазами возникла картина: Кит, застыв, сидит рядом с ним на сиденье, он пытается управлять машиной, а Элис…

— Да, спасибо. А у тебя?

— Ну, ты же знаешь. Дело в том, что мой отец ненавидит меня. Как и твой — тебя, я думаю.

— У моего есть на то основания.

— Какие еще основания? Церковь, что ли, и все остальное?

— И все остальное.

Наступила тягостная пауза.

— Что?

Она смотрела на него и ждала. Она ждала, что он заговорит, а ему действительно необходимо было выговориться, рассказать ей что-то важное о себе.

— Иногда… — он пожал плечами, — у меня возникает такое чувство, что я из всего выпадаю, как будто весь мир находится где-то далеко от меня. И темнота. И я тоже темный. Еще совсем недавно я не знал, смогу ли вернуться оттуда… С тобой такого никогда не было?

Когда он произносил эти слова, его охватил страх. Кит пристально посмотрела на него.

— Конечно было, — сказала она, и он не сомневался, что она знает, о чем он говорит.

Этого было достаточно. Она больше ничего не сказала. Они прошли немного вперед. Река впереди них сужалась, а проход загораживали деревья. Льюис остановился, и Кит остановилась тоже. Он посмотрел на нее.

— А почему он должен тебя ненавидеть? Я имею в виду, твой отец.

— Он считает, что я отвратительная.

— А мне кажется, ты вполне нормальная, — сказал он и обрадовался, когда заметил, что ей это понравилось.

Она стояла, отвернувшись от него, ее загорелые шея и плечи резко выделялись на фоне выцветшего блеклого платья, застегнутого сзади не на ту пуговицу и поэтому плохо прилегающего к телу. Глядя на нее, он не мог сдержать улыбку. Он подумал, что она всегда вызывала у него улыбку. Это было дитя, которому так легко доставить радость, но она была и настолько серьезна, что так и просилась, чтобы над ней подшучивали. Она не смотрела ему в глаза, и он вспомнил, как она сказала, что влюблена в него. Как это могло случиться, неужели она именно это имела в виду? Возможно, он просто неправильно ее понял. Впрочем, ее застенчивость, казалось, приглашала его куда-то, и ему было необходимо ее внимание, поэтому он прикоснулся пальцем к ее ребрам, несколько раз ткнул ее в бок, пока она не начала смеяться.

— Не надо!

Ему очень понравилось, как она смеется, и он ткнул ее снова.

— Прекрати!

Она попыталась отбиться от него, а он поднял руки, чтобы защититься. Она сейчас была похожа на забияку, и ему пришлось, удерживая, схватить ее за запястья, но и в таком положении она попыталась лягнуть его. Теперь они смеялись оба, и ему нужно было либо продолжать сражаться с ней, либо упасть, поэтому он упал на землю и смотрел на нее снизу вверх. Она стояла над ним в позе победителя.

— Ух ты! — воскликнула она, и он снова рассмеялся.

Она стояла над ним, заслоняя собой солнце, и из-за этого вокруг ее головы возникло сияние. Затем он сел, а Кит принялась ковырять ногой землю; оба молчали. Она заметила на траве подходящую палку, подобрала ее и, усевшись под большим деревом, начала рисовать на земле какие-то линии. Дерево было достаточно большим, чтобы они могли прислониться к стволу оба, поэтому он подошел к ней, вытащил сигарету, прислонился к стволу спиной и, закрыв глаза, закурил.

Ему было хорошо находиться рядом с ней. Намного лучше, чем оставаться одному.

— Дора Каргилл ударила тебя.

— Да, ударила.

— Она сумасшедшая.

— Я уже это слышал.

— А на что похожа тюрьма?

— Там все нормально.

— Они плохо с тобой обращались?

— Там я не поднимал головы.

— Это как в школе?

— За исключением того, что там ты все-таки учишься разным вещам.

— Каким еще вещам?

— Я могу делать деревянные столы. И могу установить на них колесики.

— Черт возьми, думаю, что жизнь у человека, который делает столики на колесах, должна быть очень радостной.

— Ты хочешь сказать, спокойной?

— Ну да, где-то так. Ой!

Она загнала занозу.

— Покажи.

Она протянула ему свою руку. Он склонился над ней.

— Как это ни странно, но очень больно. Не выдавливай ее!

— А как еще я могу ее вытащить?

Она вырвала свой палец и принялась сосать его; с одной стороны, это выглядело по-детски, с другой стороны — совершенно не по-детски, как-то тревожно.

— У меня есть нож, — сказал он.

— Ничего у тебя нет.

— Нет, есть. Сейчас вытащу. Покажи свой палец.

— Нет!

— Мне казалось, что ты храбрая.

— Я могу быть такой.

— Ладно, давай палец.

Он сделал вид, что лезет в карман.

— Нет! Его ведь у тебя на самом деле нет?..

— Нет, ножа у меня, конечно, нет.

Он сел, прислонившись спиной к дереву, а она снова занялась своим пальцем, сосредоточенно стараясь зацепить занозу. По ее влажным волосам сползла капля воды и упала, разбившись о сухую землю. Ее платье намокло и плотно облегало тело. Он смотрел на ее склоненную голову, на ее щеку, на плечо. Если бы он был художником, ее можно было бы нарисовать всего несколькими энергичными линиями.

— Зачем ты подстригла волосы?

— Я видела один замечательный фильм, и там была девушка с короткой стрижкой, вот я и подумала, что это будет эффектно.

— А не парень с короткой стрижкой?

— Да нет, девушка… прекрати!

— Тебе идет.

— Папа пришел в бешенство. Сначала я сделала это сама, но получилось просто ужасно, поэтому мне пришлось идти в парикмахерскую в Тарвиль, чтобы там мне подправили. Они хотят, чтобы я снова отрастила волосы, но я не собираюсь этого делать.

— И не надо.

Коротенькие волосы, такие мягкие и темные, на ее шее лежали очень красиво. Эта была не та красота, когда о женщине говорят, что она красива, это было нечто совсем другое, но тоже очень красивое.

— Почему ты сжег церковь?

Вопрос был глупым, и она поняла это по его взгляду.

— Нет, правда, почему?

— Не знаю. Так получилось. Просто должен был увидеть это.

— Это, наверно, было зрелище!

— Точно.

— Ты бы видел всю эту беготню.

— Ты бы видела этого судью.

— Они устраивали там настоящие митинги.

— Они меня чуть не повесили.

Она засмеялась. Повисла пауза.

— Они похоронили там мою маму, а ей это место никогда не нравилось. Но это не потому. Я сам не знаю, почему.

Кит понимающе кивнула.

— Ну, как он? — спросил Льюис, глядя на ее все еще вытянутый вперед палец, и она показала его ему.

Он придвинулся поближе, чтобы лучше рассмотреть его, и Кит почувствовала, как ощущение близости пронзает ее насквозь.

— КИТ!

Они оба подскочили на месте. На берегу реки стояла Тамсин.

— Я зову тебя уже целую вечность! Ты же знаешь, что мы собрались поехать прогуляться! Все тебя давно ждут.

— Прости.

Кит вскочила; к ее ногам и платью прилипли грязь и всякий мусор. На Тамсин все еще было платье, в котором она ходила в церковь, она была безукоризненно опрятна и очень сердита.

— Привет, Льюис, — сказала она, встретившись с ним взглядом.

Она была очаровательна, и Кит, взглянув на Льюиса и на то, как он отреагировал на появление Тамсин, поняла, что о ней он уже забыл.

— И тебе привет, — ответил он.

— Ладно, пойдем уже, раз ты так торопишься, — сказала Кит и, подойдя к Тамсин, взяла ее за руку и потащила за собой.

Перед уходом Тамсин успела еще раз взглянуть на Льюиса через плечо.

— Пока, Льюис, на следующей неделе я собираюсь привезти тебе ленч в твой очень важный офис.

— Спасибо, — сказал он, глядя им вслед.

Когда девушки ушли, в лесу стало совсем тихо. Теперь он чувствовал себя намного лучше, но все равно до последнего оттягивал момент возвращения домой, так что, когда он вошел в сад возле своего дома, уже сгустились сумерки.

На лужайке стояла Элис.

Она из дома заметила, как он появился из-за деревьев, и вышла, чтобы встретить его.

Льюис остановился в отдалении: чтобы попасть домой, ему обязательно нужно было пройти мимо нее.

— Где мой отец?

— Внутри. Где ты был?

Она спрашивала его об этом не как мачеха, а как женщина, и он не ответил ей. Позади нее высился дом его отца, и в его непрозрачных, глазеющих на них окнах отражалось небо. Он не станет смотреть на нее. Она пыталась заставить его, но он не будет этого делать.

— Льюис! Ты собираешься и дальше притворяться? Да? Ты просто будешь продолжать делать вид, что ничего не произошло?

— Да.

— Льюис!

— ЧТО?!

— Как ты думаешь, что мне нужно от тебя?

— Я не знаю. Не знаю. Оставь меня в покое.

— Ты все делаешь так, будто…

— Прекрати!

— Пожалуйста, не будь таким… Ты ведь…

Она была готова разрыдаться, он не удержался и посмотрел на нее, а когда сделал это, то ему захотелось ее успокоить, и это стало невыносимо. Он прошел мимо нее, и ему показалось, что она в этот момент протянула руки, чтобы схватить его, но на самом деле она и не пыталась сделать этого, а стояла неподвижно. Не оглядываясь, он прошел к себе в комнату, но не обрел там ни покоя, ни чувства безопасности. Он ходил взад и вперед и старался заставить себя не хотеть делать плохие вещи, то, что было для него необходимым, старался расслабиться и заснуть.

Было раннее утро, когда в его комнату, постучав, вошел Джилберт. Льюис как раз надевал рубашку и думал о том, как это плохо, что руки его сегодня начали трястись так рано и без всякого похмелья.

— Я сейчас уезжаю. Оставляю тебе машину.

— Спасибо.

— Увидимся в конце недели.

— Конечно.

Джилберт все не уходил, молча стоял, будто выжидая. В руках у него была книга, он повертел ее и наконец заговорил:

— То, что ты сделал вчера за ленчем, когда потерял контроль над собой, очень тревожит меня. Это выглядело пугающе. Ты понимаешь это?

— Да, сэр.

— Льюис… Иногда, когда обстоятельства кажутся губительными, мы должны помнить, что у нас всегда есть выбор. Я хочу дать тебе вот это.

Он положил книгу на кровать, по разные стороны которой они стояли, и неловко нагнулся, чтобы открыть ее на заложенной странице.

— Такие вещи, вероятно, кажутся тебе старомодным. Но это всегда очень много значило для меня. Мы сможем найти утешение. Если будем его искать.

Это было стихотворение «Если»[15]. Льюис не мог произнести ни слова. Он молча уставился на открытую страницу.

— Льюис, так продолжаться не может. Что из тебя получится?

— Папа… Прости меня.

После возникшей паузы Джилберт сказал:

— Одного «прости» тут не достаточно.

— Да, сэр.

Вода смыла остатки мыльной пены. Льюис умыл лицо, сполоснул бритву, когда его отец уже покинул дом. Бритву он оставил открытой. Он смотрел на нее, на острое лезвие, на его ровную кромку, а потом очень осторожно, едва касаясь кожи, провел бритвой по предплечью, вслушиваясь в ее шепот, звучавший для него так нежно. Он сжимал бритву так сильно, что рука его дрожала от напряжения, но лезвие двигалось по коже совсем легонько, едва касаясь ее. Потом он положил бритву на место.

Глава 5

…Поверь в себя! Сумей назло судьбе

Простить неверящим сомнение в тебе

И ждать сумей без устали и срока.

Оболганный, сумей отвергнуть ложь

И ненавидящих не проклинай жестоко…[16]

Элис была в ванной, Льюис лежал в своей постели, и они были в доме одни. Это было утро вторника. Он слышал, как в ванной плещется вода. Возможно, она сейчас стоит под душем, моет у себя между ног, там, где он был. Дверь ванной открылась, он лежал, затаив дыхание, пока она шла в свою комнату, и следующий вдох сделал только тогда, когда дверь за ней закрылась. Он постоянно был сосредоточен на том, чтобы не думать об определенных вещах, и этим занималась настолько значительная часть его мозга, что у оставшейся части возникали проблемы с тем, чтобы вообще функционировать. Они завтракали отдельно, они отдельно ужинали накануне вечером. Он думал, как ему пережить этот день, а затем следующий… Он снова взял в руки отцовскую книгу: «Сумей заставить сердце, нерв и тело служить тебе…»

Он встал с кровати. Филлипс будет только рад, если он приедет пораньше: бессонница имела свои преимущества. Спускаясь на первый этаж, он заметил на коврике коричневый конверт. Других писем там не было. Продолжая идти по лестнице, он не спускал с него глаз, догадываясь, что находится внутри и не испытывая при этом никаких чувств.

Он поднял конверт с пола — «Министерство труда и государственных повинностей». Он сунул его в карман и не пытался вскрыть, пока не остановился возле конторы у карьера.

Это была повестка на коричневой бумаге: над пунктирной линией кривыми печатными буквами косо было написано его имя: «Льюис Роберт Олдридж». Ниже следовало: «В соответствии с Указом о воинской повинности 1948–1950 гг. вы призываетесь на службу в регулярную армию, и вам следует явиться в понедельник 26 августа с 9 до 16 часов к командующему Королевским полком Западного Кента в казармы Мейдстоуна, графство Кент. Проездные документы прилагаются». В конверте также лежала карточка с надписью сверху «Описание предъявителя», которая вызвала у него улыбку. Там было указано следующее: «Дата рождения — 29 декабря 1929 года; рост — 6 футов 1 ¾ дюйма; цвет глаз — серый; цвет волос — коричневый». «Что ж, — подумал он, — это определенно обо мне».

Он знал, что должен получить извещение о призыве на воинскую службу. Медосмотр он прошел еще в тюрьме; просидев за решеткой два года, он, видимо, перестал быть для армии тем неустойчивым антиобщественным элементом, каковым его сочли раньше. Но он не ожидал, что повестка придет так скоро. Он положил конверт обратно в карман и вошел в контору.

Они с Филлипсом теперь были одной дружной командой. Для Льюиса вся работа сводилась к тому, чтобы сжать собственный мозг до одной десятой его нормального объема и считать себя маленьким и бесхитростным механизмом в мире бухгалтерского учета. Льюис понятия не имел, каких ужасных действий ожидал от него Филлипс, но, похоже, он приводил того в восторг уже тем, что появлялся здесь каждое утро, находился в конторе в течение всего дня, а вечером возвращался домой. Первые несколько дней Филлипс постоянно проверял его и бросал на него подозрительные взгляды, но теперь, казалось, он был искренне доволен им, больше, чем кто-либо другой. Льюис принимал это одобрение и никак не мог соотнести его со своими преступлениями. Филлипс, вываливая перед ним на стол ящики картотеки с совершенно бесполезными карточками (некоторые из которых относились еще к 1940 году), бросал на него дружелюбные взгляды, говорившие «такая уж у нас с тобой работа» или «молодец», и это напоминало Льюису об абсурдном характере его труда и словах Дики: «За эту бесполезную работу я практически ничего не буду платить тебе…» Что ж, очень скоро он уйдет в армию выполнять другую бесполезную работу, и тоже практически задаром, так что теперь все это было ему до лампочки — в любом случае. Звук автомобильного сигнала отвлек его от неоплаченных счетов-фактур за 1950-й год, и он поднял голову. Тамсин снова просигналила и помахала ему рукой, вызывая на улицу.

— Я ведь обещала тебя покормить.

Льюис смотрел на нее, прислонившись к стене конторы. Она расстелила на капоте скатерть и выкладывала на нее из корзинки хлеб, сыр и ставила бутылки с лимонадом.

— Ты настолько вредный, как мне кажется, что на пикник тебя не вытянешь. Я уверена, что у этого маленького человечка есть более серьезные дела, чем шпионить за тобой. Проверять, не утащил ли кто-нибудь гравий, например, или что-то в этом роде.

Появление Тамсин для него все больше и больше напоминало визит пришельца с другой планеты. Она поражала его своей жизнерадостностью, своей уверенностью, и он завидовал ей. Он не задумывался над тем, как ей живется и почему он вызывает у нее интерес, он просто радовался возможности смотреть на нее, совершенно не чувствуя, что имеет к ней какое-то отношение. А ему этого очень бы хотелось. Только он не знал, что для этого надо сделать.

— Чем вы обычно занимаетесь?

Она удивленно подняла на него глаза.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты и большинство людей. Просто сидите дома? Да?

— Я пытаюсь как-то развлечься.

— То есть?

— Льюис… Господи, ну, я не знаю. Навещаю друзей. Выезжаю в город. Там бывают приемы. Иногда театры и всякие благотворительные мероприятия. Ну, ты сам знаешь.

Он этого не знал, да и каким образом, собственно, он мог об этом узнать, сидя в тюрьме Брикстон? Он едва слышал об Элвисе и понятия не имел, что люди обычно делают и куда они ходят. В этом у него были огромные пробелы. Он не понимал, действительно ли она настолько безразлична к собственной жизни, что искренне удивилась, когда ее спросили о том, чем она занимается, или же это было притворство и на самом деле она уже точно определила свое место в обществе. Она протянула ему бутерброд, и он сел с ним под стеной, а она устроилась на пассажирском сиденье «остина», потягивая мелкими глоточками свой лимонад.

Он не ел. Он смотрел, как она пьет, — и это вызывало у него восхищение, — как она сидит, и думал, что именно так и выглядят желанные девушки. Именно на таких девушках мужчины женятся и считают это большой удачей. Он не хотел быть для нее просто поводом проявить милосердие.

— Все то, чем ты занимаешься, — сказал он, — ты хотела бы делать это вместе со мной?

Ее спрашивали об этом такое количество раз, что ответила она без всякой задержки.

— Ты очень милый, но я не знаю, что по этому поводу скажет папа.

— Я спрошу у него, — сказал Льюис; ему казалось, что это удивительно просто, что именно так обычно и поступают в подобных случаях, и она рассмеялась.

— Не сомневаюсь!

Он шел к дому Кармайклов, но не напрямую, через лес, а вдоль дороги, чтобы подойти к нему как положено, и громко прошуршал по гравию, когда подходил к парадной двери. Он вспомнил, как он вместе с другими детьми катался по этому гравию на велосипеде, как им нравилось оставлять в нем глубокие колеи и буксовать, а Престон прогонял их, и им приходилось потом разравнивать все граблями. Дверь ему открыла Кит, и он снова не узнал ее, потому что продолжал помнить их всех детьми, и то, как она выглядела теперь, было для него необычно. При виде его она вся засветилась, и он почувствовал, как она ему рада. «Интересно, с чего бы это?», — подумал он.

— Привет!

— Привет, Кит. Твой отец дома?

— В библиотеке, — сказала она и исчезла в темноте холла, прежде чем он успел произнести еще что-либо.

Словно тень среди теней, она провела его за собой и постучала в дверь библиотеки.

— Пришел Льюис, — сказала она и ушла, бросив на него обиженный взгляд, и ему захотелось догнать ее и рассмешить.

Он вошел в библиотеку. Дики стоял возле письменного стола.

— Ну?..

Что ж, ничего с этим не поделаешь. Но, может быть, все-таки он не был окончательно отрезан от нормального мира, может быть, Дики поймет, что намерения у него добрые. В конце концов, он ведь дал ему работу. И Льюис продолжает вкалывать на него.

— Я хотел спросить у вас, я бы хотел узнать, могу ли я куда-нибудь пригласить Тамсин как-нибудь вечером?

Дики повернулся к Льюису лицом и сделал шаг в его направлении.

— Ты считаешь, что если ты в течение нескольких дней ничего не спалил, то уже можешь претендовать на роль кавалера моей дочери?

Такой ответ застиг Льюиса врасплох. Он задумался.

— Вероятно, нет, но я подумал, что ей бы это понравилось.

— Ты действительно думаешь, что ей это понравится?

— Да.

— Если ты вообразил, что в интересе Тамсин к тебе есть что-то, кроме жалости, — бескорыстной жалости, — то ты ошибаешься. Просто она добра к людям. Она и тебе помогла. Не переоценивай себя.

Наступило молчание.

— Наверное, вы правы, — сказал Льюис.

Снова тишина.

— А теперь не мог бы ты покинуть мой дом?

Кит пряталась за углом, когда он выходил из кабинета, но она была слишком рассержена, чтобы просто так дать ему уйти; поэтому она последовала за ним и догнала уже на подъездной аллее. Он продолжал идти, не глядя на нее, и она, поравнявшись с ним, пошла рядом.

— Почему ты позволил разговаривать с собой в таком тоне?

— Тебе не следовало подслушивать под дверью.

— И все-таки — почему?

— Потому что он прав, — сказал Льюис, все еще не поднимая на нее глаз.

Она видела, что он не хочет, чтобы она была рядом, и это было ужасно.

— Ничего он не прав! А ты, несмотря ни на что, должен быть доволен. Потому что Тамсин далеко не настолько очаровательная, какой хочет казаться.

Он остановился и посмотрел на нее, и она осознала, как выглядит в его глазах: готовая расплакаться серенькая девчонка, которая считает себя некрасивой. Да, она выглядела вовсе не так, как должна выглядеть настоящая девушка.

— Спрячь свои коготки, Кит, тебя это не касается.

Она осталась стоять на месте, а он пошел дальше. «Он не понимает, что причиняет мне боль, — подумала она. — Он делает это не нарочно».

Глава 6

Погода не давала ни малейшей передышки. Не было послабления жары, засухи; лето было пустым, в нем совсем не осталось цветов, только пыль, убранные поля и тусклая зелень леса. Приближалась годовщина гибели Элизабет.

Он был возле реки. Он постоянно оказывался здесь. Низкое небо было закрыто белыми давящими облаками, ему на руку упала крупная капля дождя, и это ощущение — как она упала, а потом медленно стекла вниз, — было отвратительным. Вода была очень темной, и женщина в ней уже к этому времени была мертва, и это была не его мама, это была Элис. Она была мертва, но смотрела на него, а он по-прежнему не мог пошевелиться в этот жаркий день, и именно жара его и разбудила. Его разбудило удушливое тепло, и когда он действительно проснулся, его трясло, лицо было мокрым; он думал, что это пот, но все было не так — просто он плакал во сне. Он никогда не плакал, как другие, а только когда спал, и никогда потом не мог вспомнить своих ощущений после таких слез. Сейчас он уже не плакал, но ему было страшно.

Льюис сел на край кровати, вытер лицо и подумал об Элис, о том, какая она хрупкая, вспомнил, как раньше думал, что она всегда будет такой, с этой своей странной ломкой стойкостью. Он зажег свет, чтобы посмотреть на часы. Было три часа, и за окном стояла темная ночь. Он снова выключил свет и встал. Ему хотелось выпить. Он опять подумал об Элис и испугался.

Он вышел на лестничную площадку, не вполне осознавая, делает он это на самом деле или продолжает спать. Ее дверь была приоткрыта, и он подошел к ней. Он не собирался открывать ее, просто хотел убедиться, что Элис там, но через щель ничего не было видно, поэтому он просто стоял, прислушиваясь к ударам своего сердца и боясь нарушить тишину. Он не собирался открывать эту дверь. Он говорил себе, что это просто глупо с его стороны; разумеется, она там, разумеется, она не умерла, с чего бы с ней могло такое случиться? Но потом он подумал о ее беспомощности, о том, что она не любима. Он толкнул дверь одним пальцем, молясь про себя, чтобы Элис в это время спала.

Она лежала на спине поперек кровати, на ней была ночная рубашка, и ее тело едва прикрывала простыня. Рот ее был немного приоткрыт, грудь слегка приподнималась и опускалась в такт ровному дыханию. Вдруг она открыла глаза. Он шагнул назад, на площадку.

Он решил, что она его не видела. Он подождал, затаив дыхание, не смея вернуться к себе в комнату. За дверью было тихо, затем он услышал, как она пошевелилась, услышал, как зашелестела простыня, услышал ее шепот:

— Льюис?

Прежде чем сдвинуться с места, он ждал еще очень долго. И вернулся в свою постель только тогда, когда убедился в том, что она заснула.

Утром они друг друга не видели, потому что он ушел на работу еще до того, как она встала. Теперь он понимал ранее таинственную для него привязанность людей к работе — она способна была отвлечь от всего остального.

— Год 1949-ый, — сказал Филлипс и вывалил на его стол еще один ящик картотеки.

«Вам следует явиться в понедельник 26-го августа…» Он взял свой карандаш. Пострелять из винтовки было бы здорово, но вот перспектива убивать кого-то его совершенно не привлекала. Он расскажет отцу о том, что уходит в армию, в конце недели. На Джилберта это вряд ли произведет впечатление — он сам был хорошим солдатом на войне за правое дело. Льюис представил себе, как он выглядит в форме, как отдает честь, как ему вручают медаль, как приодевшиеся по этому поводу Джилберт и Элис хлопают ему. Но потом он подумал, что более вероятно другое: получив однажды в неподходящий день винтовку, он может не устоять перед искушением пустить себе пулю в лоб и таким образом освободить их от себя. При этом он продолжал писать: «…итого 80 фунтов при стоимости 5 фунтов стерлингов 6 шиллингов 4 пенса…»

Уезжать из конторы карьера, солнечным вечером ехать на машине домой по дороге, вьющейся по склону холма вниз, было сначала по-настоящему здорово. В деревенском пейзаже и в самом факте того, что покинул ненавистный письменный стол, чувствовалась красота, приносящая облегчение. Затем он выезжал на более прямой участок дороги, уже перед самой деревней, и мысленно начинал рисовать себе картину возвращения домой, Элис, то, чем она занимается, и при этих мыслях он помимо воли начинал ехать медленнее, а иногда и просто останавливался и ждал. Сегодня он этого не сделал; он заставил себя не снижать скорость и понял, что уже приехал домой, только тогда, когда увидел у подъездной дороги к их дому ожидавшую его Тамсин. Он притормозил и посмотрел на нее, такую неестественно красивую и бледную на фоне темной листвы. Он с удивлением подумал о том, что она пришла сюда пешком, чтобы встретить его, и что она ждет его уже какое-то время.

Она стояла в своем ярком летнем платье, и он, приближаясь к ней, чувствовал себя скорее частью темного фона позади нее, чем частью окружавшего ее света. Она подняла руку в перчатке и помахала ему. Он остановил машину.

— Я подумала, что ты меня не заметил!

— Нет, я заметил тебя. — Двигатель он не заглушил.

— Это длилось целую вечность. Что ты там делал?

— Работал.

— Мой папа отказал тебе?

— Конечно.

— Может быть, пойдем пройдемся?

— Прямо сейчас?

— Разумеется, если ты не против.

Он бросил взгляд вдоль аллеи на свой дом — и на Элис — и заглушил мотор.

— Тогда пойдем.

Они немного прошли по обочине и остановились у ступенек перехода через ограду, окружавшую луг, который тянулся вдоль дороги в сторону станции. Это был длинный и узкий луг с протоптанной через него тропинкой, уходившей к лесу. Солнце подсвечивало деревья сбоку, и они сияли на фоне собственных теней, а весь луг был залит золотистым светом.

Тамсин подала ему руку и ступила на переход. Она взобралась наверх, продолжая держаться за его руку и глядя ему в глаза.

— Давай сходим в лес.

Льюис физически ощущал этот взгляд. Он совсем не был уверен, что ему следует с ней куда-либо ходить.

— Хорошо, — сказал он, и они пошли по лугу в сторону деревьев.

Он курил сигарету и смотрел под ноги, а она, казалось, радовалась тому, что они вот так идут и молчат. Его мысли были сейчас не о ней. Они дошли до леса; под деревьями было прохладнее. Он шла, держа руки за спиной и поглядывая на него сбоку. Он знал, что она смотрит на него, знал: ей приятно, что он считает ее привлекательной, но это был тупик, путь в никуда, и он не хотел оказаться вовлеченным в это.

— Я тебе больше не нравлюсь?

— Ты красивая.

Деревья теперь окружали их со всех сторон. Тамсин остановилась и прислонилась к толстому стволу дуба. Он тоже остановился и, повернувшись вполоборота, посмотрел на нее. Она сняла свои туфельки, и ее босые ножки оказались такими же аккуратными и совершенными, как и все в ней. Расстегнув пуговицу, она сняла одну перчатку, потом вторую, и, протягивая их ему, взглянула на него и позволила волне своих волос упасть на лицо. Он уронил сигарету, раздавил ее каблуком и тоже посмотрел на нее. Это начинало его злить.

— Думаю, что ты охладел ко мне, — сказала она. — Раньше ты считал меня очень красивой, я это точно знаю.

— Чего ты хочешь от меня?

— Что ты, черт возьми, имеешь в виду?

— Почему ты так мила со мной?

— Я же говорила, я хочу помочь тебе.

— Помочь мне — в чем?

— Льюис, ты…

Она запнулась, и ему это понравилось.

— Когда у тебя день рождения?

— Что?

— День рождения когда?

— В мае.

— Двадцать первого мая. Вы приглашали гостей?

— Конечно, и очень много. Ну и что?

— Было много друзей. Это происходило у тебя дома?

— Льюис!

— Это происходило у тебя дома?

— Да, у меня дома! Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я разговариваю с тобой так же, как между собой разговаривают другие. Я веду нормальный разговор, как все нормальные люди…

— Но ты ненормальный человек, ты это хочешь сказать?

— А что, нормальный? Или ты считаешь, что ненормальный?

— Действительно! Раз уж тебе так хочется, чтобы я это сказала…

Нет. Ему не хотелось, чтобы она ему это говорила. Она стояла, прижавшись спиной к дереву. Она казалась такой маленькой на его фоне, и он сделал шаг в ее сторону.

— У тебя есть приятель?

— Мне двадцать один, не думаешь же ты, что я не нравлюсь мужчинам?

— Но мальчики тебе не нужны, ты это хотела сказать?

— Ты не мальчик.

— Ладно, а кто же я тогда?

Она рассмеялась:

— Я бы сказала, что ты — большая проблема!

— Да, я проблема. Нормальные вещи мне не нравятся. Я не могу делать многое из того, что делают нормальные люди. Но я мог бы повести тебя в галерею. Я мог бы угостить тебя обедом где-нибудь.

— Глупый. Я не хочу, чтобы ты делал это.

— Тогда чего же ты хочешь? Чего конкретно ты хочешь, Тамсин?

— Я хочу говорить с тобой.

— Говорить со мной — о чем?

— О разных вещах.

— О спектаклях? О книгах? О чем?

— О твоих… ну, Господи, о твоих проблемах, я думаю. Я хочу, чтобы тебе стало легче.

— Ты хочешь, чтобы мне стало легче?

— Твоя мама…

— Моя мама утонула. Это случилось почти десять лет назад. Некоторое время в голове у меня была полная неразбериха, но сейчас со мной все в порядке. Что еще?

— Ну…

— В отношении чего еще ты хотела, чтобы мне стало легче?

— Мы не могли бы прекратить этот разговор?

— Ты не хочешь со мной говорить?

— Хочу, но…

— Но не об этом? Тогда о чем же?

— Знаешь, говорят, что это ты убил ее…

Он произнесла эти слова с улыбкой; она стояла, прислонившись к дереву, смотрела на него и улыбалась.

— …Что?

— Говорят, что это ты убил свою мать. А ты не знал этого? Когда ты бесился, убегал и пьянствовал, все только и говорили, что это у тебя из-за чувства вины, потому что ты убил ее. А ты не знал?

Льюис стоял совершенно растерянный.

— Мне тогда было десять лет. Она… она утонула.

Он слышал как бы со стороны свой неловкий лепет, словно ребенок, и не мог понять, что он сейчас делает: оправдывается или исповедуется.

— Она купалась, и она…

Тамсин положила ладонь ему на руку и подошла совсем близко.

— О Боже, Льюис, прости меня, мне не следовало тебе всего этого говорить.

Уронив перчатки, она взяла его за вторую руку, и ее губы оказались возле его щеки, и тут он понял ее. Он понял всю ее доброту к нему.

— Льюис… — почти беззвучно выдохнула она.

Он обнял ее за талию и поцеловал; он заставил ее саму захотеть этого, оставаясь совершенно хладнокровным. Она ответила на его поцелуй с благодарностью и вся подалась к нему.

— О, не делай этого, — прошептала она, немного отстранившись от его губ.

Он целовал ее спокойно и осмотрительно. Когда они целовались, она крепко прижималась к нему. Потом она подняла на него глаза и улыбнулась, и это была очень теплая и довольная улыбка.

— Теперь я знаю, — сказал он.

— Что?

— Чего ты хочешь.

— Как это грубо!

Она обиделась, и это доставило ему удовольствие: он был с ней тверд, ему это нравилось. Он снова поцеловал ее.

— Ты ведь с самого начала не хотела, чтобы я тебя куда-то пригласил? — спросил он.

Он крепко обнимал ее и чувствовал, как бьется ее сердце, хотя, возможно, это билось его собственное.

— Вот чего ты хочешь…

Он опять поцеловал ее, потом поднял волосы с ее шеи и поцеловал ее туда; он соблюдал правила и не касался ее ниже шеи, но при этом отчетливо чувствовал, как она хочет его.

— Нет… нет…

— Нет?

— Нет, — повторила она, продолжая опираться на его руку и при этом вся подаваясь к нему.

Это не было похоже на то, как его хотели другие женщины, здесь все было деликатно, и ее пальцы на его руке как будто пытались выяснить, что они будут чувствовать в следующий момент, ничего не зная заранее. Он положил руку ей на спину, притянул и прижал ее к себе, а она вздрогнула и издала тихий звук, мягкий девичий вскрик, вырвавшийся у нее именно потому, что она так сильно хотела его. Пуговица на ее платье не выдержала и, оторвавшись, упала на траву, но ему нужно было не забывать о том, что это не та девушка, которую можно поиметь вот так, у дерева, даже если она ведет себя таким образом, даже если он действительно мог это сделать, если бы захотел. А потом…

— Ладно. Прекрати. Довольно.

Она произнесла это очень резко, и он отпустил ее. Они теперь не касались друг друга, но продолжалось это всего какое-то мгновение, потому что она тут же снова прильнула к нему, как будто и не было этих последних слов, и поцеловала его, схватившись рукой за пряжку его ремня. Теперь он тоже очень хотел ее, и она понимала это — она улыбалась ему, заглядывала в глаза и продолжала держаться за его ремень, запустив за него пальцы и надавливая ими на живот.

Теперь при поцелуе он почувствовал ее язык, ее раскрывшиеся губы, а затем она снова отпрянула от него, тем не менее не отпуская его ремень.

Она сжала пальцы.

— Нам, наверное, лучше вернуться, — сказала она. — Они будут думать, куда я пропала.

Льюис посмотрел вниз на руку Тамсин, сжимавшую его ремень.

— Ой, прости, — сказала она и, засмеявшись, легонько дернула за пряжку, а потом убрала руку, продолжая смотреть ему в глаза.

Он склонился к ней, а она поцеловала его без всякой робости, прижалась к нему, и это опять обмануло его. Потому что она тут же отстранилась.

— Я сказала «нет». Прекрати, — проговорила она.

Он знал, как ему вести себя с ней. Он не собирался больше прикасаться к ней. Но она сама должна все это прекратить прямо сейчас. Неужели она не понимает, что должна это прекратить?

Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась.

— Вот, — сказала она, — а теперь поцелуй меня в щечку, по-братски, и забудем обо всем этом.

Льюис не двинулся с места. Она поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться и поцеловать его в щеку. Она засмеялась. Затем она поцеловала его в шею, потерлась о нее своей нежной девичьей щечкой, коснулась губами его уха в тихом шепоте, и он ощутил, как в голове у него стремительно поднимается неудержимая волна, и потерял над собой контроль…

— ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?

Он с силой ударил кулаком по стволу дерева позади нее; возникшая боль была прекрасна.

— ЧЕГО?.. ТАМСИН!

Лес и небо закружились вокруг него каруселью.

Он снова остался один на один с собой. Голову окутала черная путающая мгла.

Он уже не видел ее рядом. И даже не помнил, как давно она ушла.

Его глаза остановились на ее голубых туфельках, лежавших на земле, и на перчатках рядом с ними, и тогда он пришел в себя, хотя в ушах по-прежнему звучал рев, приглушенный и угрожающий. Он повернулся к ее вещам спиной, оставив их лежать на месте.

Кит увидела Тамсин, бегущую из леса по направлению к их дому. Она заметила, что та расстроена, что на ней нет обуви и что платье ее сверху расстегнуто. Она сидела на скамье у окна и пыталась рисовать спавшего там котенка. Котенок был чужой, ей не разрешали брать его в дом, но он сам зашел, а она, найдя его спящим, решила, что неплохо было бы нарисовать его. Она видела, как Тамсин подошла к террасе и остановилась. Кит заметила, что та недавно плакала. Ее охватил ужас, но она поднялась не сразу. Из дома вышел Дики — он встретил Тамсин на террасе, и Кит распахнула окно, чтобы все слышать.

— Тамсин? Что случилось? Где ты была?

— Нигде…

— Говори!

— Папа…

— Где ты была?

— Льюис…

Дики схватил Тамсин за руку и потянул за собой в дом, и Кит слышала, как он крикнул:

— Рассказывай! Что произошло?

Кит поднялась и выскочила в холл. Она видела, как Дики втолкнул Тамсин в библиотеку, и дверь за ними захлопнулась. Кит, с трудом заставив себя отойти от этой двери, бросилась на улицу, обежала вокруг дома и оказалась под окном библиотеки. Она прокралась вдоль стены и, затаив дыхание, стала слушать.

— …нет, он этого не делал!

— Ты только посмотри на себя!

— Не делал!

— Почему ты была с ним?

— Мы пошли прогуляться…

— Почему ты пошла с ним?

Дики был очень зол, он кричал, и Кит подумала, что никогда не слышала, чтобы он кричал на Тамсин.

— Он хотел, чтобы я пошла с ним, а потом…

— Что потом?

— Ну, он…

— Что? Что?

— Ну, мы… мы целовались…

— Посмотри на себя!

— Он ничего не делал.

— Ты!..

— Прекрати!

— Ты выглядишь как потаскуха…

— Не смей!

— А что же это тогда?

— Отпусти… Прекрати!

— Что он с тобой сделал? Что ты позволила ему с собой сделать?

— Ничего, он поцеловал меня. Он целовал меня, вот и все.

— Ты лжешь мне…

— Не делай этого! Прекрати! Ты — изверг!

Она слышала, как он ударил ее, как Тамсин вскрикнула, а затем упала на пол.

Она не могла не заглянуть в окно. Она увидела стоявшую на коленях Тамсин и нависшего над ней Дики. Ее сестра закрывала лицо руками. Затем Дики тоже опустился на колени, он плакал, просил у нее прощения, пытался поцеловать ее, гладил ее волосы. Кит зажала рот рукой, от зависти ее тошнило. Перед ней он никогда не извинялся. Он никогда не бил ее по лицу. Ее лицо того не стоило. Эта мысль потрясла ее.

Дики поднял Тамсин на ноги, подвел ее к дивану и усадил. Дрожащими пальцами она трогала свою щеку и глаз, куда пришелся удар его кулака. Он направился к серванту у окна, а Кит прижалась к стене и, закрыв глаза, слушала, как он наливает что-то в стакан, пытается заставить Тамсин выпить это, как продолжает просить прощения и говорит, что он этого не вынесет. Через какое-то время Тамсин сказала:

— Все в порядке, папа, — и это было произнесено звонким голосом, совсем как раньше, а затем наступила тишина.

Наконец Дики спросил:

— Уже лучше?

— Лучше.

— Хорошая девочка. Этот мальчик — это он повел тебя в лес?

— Да.

— А затем набросился на тебя?

— Да. Он ударил меня, но мне удалось убежать, прежде чем он?..

— Да.

Затем опять наступила тишина.

— Интересно, где он сейчас? — задумчиво произнес Дики.

Глава 7

Льюис решил пойти к Кармайклам и извиниться перед Тамсин. Голова еще не была полностью ясной, но его тяготило, что он напугал ее, и он хотел, чтобы она об этом знала.

Он направился к ее дому, но на тропинке встретил Кит, которая искала его. Она запыхалась и была настроена решительно. В руках у нее были ключи от «ягуара» Дики.

Она была неудержима и настойчива. Она потянула его к бывшим конюшням за домом, которые перестроили под гараж, а когда она стянула с «ягуара» чехол — словно попону с рысака перед забегом, — он взглянул на нее скептически, но с восхищением.

— Ты хочешь, чтобы я угнал машину твоего отца?

— Он даже не заметит. Она у него только чтобы на нее любоваться.

— Ты ненормальная.

— Тогда я сама поведу ее. Правда. И ты не сможешь меня остановить.

Льюис посмотрел на ее излучающее надежду и отчаяние маленькое личико и почувствовал, что выбора у него просто нет.

— Куда мы едем?

— Не важно, вперед!

Дорога была свободной и широкой, а автомобилем было так легко управлять, и Льюис сейчас думал только об этом, тогда как Кит баловалась с радио, пытаясь найти песни, которые ей нравились. Кит крутила все ручки приемника, и Льюис чувствовал, что ему очень легко с ней. Он мог бы заниматься только этим, и делать это вполне хорошо, а ощущение мчащегося автомобиля и урчание мотора, сливавшееся с обрывками музыки, были просто великолепны.

Они поехали в Лондон. Он раньше никогда не ездил в город на автомобиле, и они сначала заблудились, поэтому просто поколесили по улицам, глядя по сторонам, а затем припарковались на Сохо-сквер; он заглушил мотор и выжидающе посмотрел на нее. После шума двигателя и свиста ветра в ушах стало очень тихо.

— Я раньше никогда не была в Лондоне вечером, — сказала Кит.

— Надеюсь, что это так.

— Только чай с тетушками где-нибудь в кафе.

Он закурил сигарету, а она развернула к себе зеркало заднего вида и вынула из кармана джинсов губную помаду. Она не привыкла пользоваться ею, и хотя особо не измазалась, но без туалетного столика это получилось у нее не слишком аккуратно.

— Вот, — сказала она, повернувшись к нему. — Нормально?

На ней была черная кофточка на бретельках, она пригладила свои торчащие волосы — точнее, то, что от них оставалось, — и улыбнулась ему. Он вдруг понял, что не может ей ничего сказать. Поэтому он просто кивнул. Она опустила глаза на свои колени, а затем снова взглянула на него.

— Ты любишь джаз? — спросил он.

Было только одно место, куда они с ней могли пойти.

Они вышли из машины. Ночь в Лондоне была жарче, чем в деревне, и пахла гарью. Льюис забыл обо всем, кроме того, что он живой человек, что это так здорово — жить. Быть на свободе, а не сидеть за решеткой; знакомый вид улиц не вызвал у него меланхолического настроения, а напомнил тот подъем, какой он испытывал, убегая сюда раньше, и он подумал, что, возможно, это самое подходящее для них место.

Кит просто радовалась тому, что находится рядом с ним, что они идут по этим улицам, она подумала, что будет счастлива этим, даже если в ее жизни больше ничего не произойдет.

Они остановились на углу, где находился клуб; перед входом стояла толпа. Льюис протиснулся мимо нескольких человек к двери и постучал. Шторка на окошке открылась.

— Льюис! Тысяча чертей!

Они зашли вовнутрь. Тони непрерывно похлопывал его по плечу, пока они спускались, а Кит крепко держала его за руку на крутой темной лестнице. Здесь было очень накурено, на ступеньках и вокруг бара толпились люди. Льюис шел в свое прошлое.

Кит старалась не отставать, она держала его за руку и смотрела по сторонам. Здесь было очень оживленно, толпа посетителей была шумной и подвижной, и Кит испытывала сейчас то же, что в свое время испытал и Льюис. Она была потрясена тем, как все здесь пропитано энергией, остротой ощущений. Кит подошла к нему почти вплотную, и он провел ее через зал к столику.

Здесь стоял только один стул, поэтому Льюис усадил ее, а сам оглянулся вокруг в поисках второго. Он видел, что она возбуждена, а он здесь чувствовал себя как дома и гордился тем, что показал ей это место. Двадцать шесть месяцев он просидел в тюрьме, после чего последовало еще две недели заключения иного рода. Теперь он вырвался на свободу.

Сегодня играл маленький джаз-банд, музыканты стояли на сцене очень близко друг к другу и исполняли что-то очень горячее и быстрое. Возле сцены тоже стояли люди, кто-то слушал, кто-то танцевал, но большинство из них просто разговаривали, не обращая на музыку внимания. За соседним столиком какая-то парочка целовалась, и это шокировало Кит, она из-за смущения даже отвернулась.

Льюис поставил свой стул рядом с ней и направился к бару. За стойкой стоял Джек. Разумеется, Джек был на месте.

— Привет, Льюис, давненько не заглядывал к нам, приятель.

— Джек!

Они пожали друг другу руки.

— Смотри, не наживи себе неприятностей с этой красоткой…

Льюис обернулся, чтобы посмотреть на эту самую красотку, и только тут понял, что Джек имел в виду Кит, которая смотрела на музыкантов, опершись подбородком на руки. Она почувствовала его взгляд и улыбнулась ему, а потом опять стала смотреть на сцену. Она действительно была красива, теперь он видел это. Если бы он не знал, что это Кит и что ей пятнадцать лет, он бы тоже назвал ее красоткой. Но ей все же было только пятнадцать. Ему тоже было пятнадцать, когда он встретил Джини. Сколько лет Джини, он так и не знал. Но их нельзя было сравнивать.

— Как ты, Льюис?

— Нормально, а ты?

— Отлично. Джин? А для дамы?

— Нет. Мне пиво. А ей… колу. Спасибо.

Он взял напитки и, вернувшись с ними к Кит, сел. Кит наклонилась и отпила немного из своего стакана, а потом вдруг рассмеялась и что-то сказала ему, но он не расслышал. Он придвинулся к ней, и она повторила это ему в ухо, перекрикивая музыку. Она говорила очень быстро: спрашивала, есть ли в этом джаз-банде вокалист и не из Америки ли они приехали, говорила, что они напоминают ей одну группу, о которой она недавно читала; он не успевал вникнуть в то, что она говорила, но ему очень нравилось даже просто слушать ее, потому что она не знала того, что знал он, и все воспринимала по-своему, и это был очень хороший взгляд на вещи.

Выступление закончилось, в зале немного добавили света, и Кит откинулась на спинку стула, глядя на него так, будто он сделал ей величайший подарок в мире. Он не привык к таким взглядам. Он почувствовал себя неловко.

— Что?

— Ничего… — Тем не менее она продолжала смотреть на него.

Это было странно — под этим взглядом он чувствовал себя кем-то другим.

— Боже мой, да у нас тут волна страсти!

У его плеча стояла Джини. Рука ее упиралась в бедро, а все остальное и самое главное, казалось, находилось на уровне его глаз.

— Привет, Джини.

— Представишь меня?

— Джини Ли. Кит Кармайкл. Кит — Джини.

Кит очень вежливо подала свою руку, и Джини пожала ее.

— Приветствую у нас, Кит Кармайкл, — сказала она, а затем повернулась к Льюису. — За малолеток можно и в тюрьму угодить, Льюис.

Произнося это, она даже не понизила голос, и Льюис видел, как округлились глаза Кит.

Затем Джини наклонилась к нему и спросила:

— Рад меня видеть?

Оказавшись в столь неловком положении, он встал и, быстро взглянув на Кит, отвернулся от столика и тихо заговорил с Джини:

— Как тебе жилось?

— Я скучала по тебе, детка. — Она всегда его так называла — он ведь был ее единственным.

— Да, я уезжал на некоторое время.

— Я слышала. — Она потрепала его по щеке. — Мой мальчик совсем вырос.

Она по-прежнему была для него привлекательной.

— Послушай, — сказал он, — она просто ребенок, и она ничего не знает.

— Это заметно.

Она пристально смотрела на него, и он уже не помнил, всегда ли она смотрела так открыто, зато помнил, что он испытывал к ней. Казалось, что это было давным-давно. Сейчас его беспокоила Кит.

— Будь ласковой, хорошо? — попросил он.

— Ты ведь знаешь, какой я могу быть.

Он представил себе их вместе на кровати в ее квартире, вспомнил, какой у него был вкус во рту после нее и какие звуки она издавала, когда он делал с ней это. С ней и с Элис. В этот момент Джини наклонилась к Кит и шепнула ей на ухо:

— Вы уж присматривайте за ним, милочка, ладно?

Она ушла, а Льюис смотрел ей вслед. Возле бара ее ждал какой-то мужчина, который помог ей надеть пальто, и они вместе вышли.

Все очарование вечера улетучилось. Он молчал, чувствуя пустоту и напряженность, и ему хотелось спрятать Кит от всего этого. Он не мог смотреть ей в глаза. Ей следовало бы сейчас находиться в своем большом безопасном доме и быть частью того чистого мира, в котором не было места для него самого. А ему никогда не следовало приводить ее сюда. Да он и не хотел, ему просто нужно было куда-нибудь сбежать, тогда он даже не думал о ней. Зато он думал о ней сейчас.

— Кто она? — спросила Кит; он видел, что она старается произнести это небрежным тоном, и ненавидел себя за то, что ей приходилось испытывать такое.

— Просто одна девушка.

— Ты здесь раньше часто бывал? — В ее устах это прозвучало очень мило.

— Да.

— И они впускали тебя?

— Я иногда проводил здесь время. Когда мне было плохо дома.

— Счастливый. Когда я убегаю, то не могу никуда пойти — меня либо тут же вернет назад полиция, либо похитят в какой-то притон, либо еще что-нибудь в этом роде. У мальчиков намного больше возможностей развлечься.

Он поднял на нее удивленный взгляд.

— Ты сбегаешь из дома?

— Постоянно.

Глаза их встретились.

— Почему?

— Ты читал Жана-Поля Сартра?

Она старалась отвлечь его, и ее не по-детски зрелые рассуждения его очаровывали, и он понимал, что она пытается увильнуть, поменять тему, но все равно хотел получить ответ.

— Нет. Так почему ты убегаешь из дома?

— Ох! Экзистенциальный кризис — ха-ха! — или, возможно, сложности домашней жизни.

Он вспомнил, как она босиком шла вдоль дороги, это было после того, как они с Элис…

— А каким образом ты очутилась на дороге в ту ночь? Когда я подвозил тебя?

— А ты почему там оказался?

А она умна! Не мог же он ответить ей: «Потому что я только что трахнул жену своего отца». Он мог всего лишь, сидя напротив этой ясноглазой девочки, подумать об этом.

— Нет, правда, — сказала она, заглядывая ему в глаза, — почему ты там оказался?

— Неважно. Давай уйдем отсюда.

Он готов был встать, но она схватила его за руку.

— Льюис!

Она любила его. Он видел это и боялся, что она собирается снова сказать об этом. Он склонился к ней. Она была открыта ему, ее лицо было открыто ему, и вся она была такой живой, полной надежд и ожидания.

— Послушай меня, Кит. Я могу причинить тебе только вред. Я совсем не тот, кто тебе нужен, понимаешь? Не тот.

— Но я же знаю тебя, — сказала она, и он подумал, что она сейчас расплачется.

— Ты забила себе голову какими-то детскими идеями насчет — не знаю, насчет чего, — но ты не можешь видеть главного.

— Но, Льюис, я могу видеть. — Взгляд ее стал жестче, и она сейчас не казалась такой уж юной. — Я вижу тебя. Ты думаешь, что ты темный, что тебя окружает сплошная тьма, но когда я смотрю на тебя… ты весь как будто светишься. Ты светлый. Просто светлый. И был таким всегда.

Ему показалось, что где-то что-то промелькнуло, что-то, чего он не видел раньше, что-то очень явное и в то же время неуловимое.

Она протянула к нему руку через стол, и для нее это был смелый жест. Он понял, что она, видимо, до этого никогда не держала за руку мальчика, подумал, что он совсем не мальчик и что он не имеет права взять ее руку, но он мог бы взять ее, мог погубить эту девочку или отпустить. Он протянул руку и осторожно отодвинул ее руку от себя.

— Давай-ка отвезем тебя домой.

— Я не собираюсь домой.

— Уже пора.

— Ничего подобного.

— Пойдем.

— Просто потому, что тебя ни с того ни с чего замучили ложные угрызения совести?

— Использование всего своего словарного запаса должно было тебя утомить. Пора баиньки.

— Я не устала, и если ты думаешь, что я еще ребенок, то…

— Я так не думаю!

Она одновременно и смешила его, и разбивала ему сердце.

— Нет, думаешь. Если хочешь знать, я даже более взрослая, чем ты.

— Это точно. Пойдем.

— НЕТ!

Отстранившись от него, она встала и пошла к бару, а Льюис наблюдал за ней — ему было интересно, что она будет делать. Убедившись, что он смотрит на нее, она стала проталкиваться к стойке и наконец втиснулась между двумя мужчинами. Она поочередно улыбнулась им обоим. Один из них оказался ударником, очевидно, во время перерыва он решил пропустить стаканчик. Он наклонился к ней и заговорил, а она стала кивать, посматривая на Льюиса, бросая ему вызов и вызывая улыбку. Для нее это явно была игра, и Льюис мог бы еще какое-то время любоваться этим, просто чтобы смотреть на нее, но он подумал, что это может зайти далеко, и встал. К тому моменту, когда Льюис добрался до них, ударник уже успел заказать ей виски. Льюис заговорил с ней, не обращая внимания на ударника.

— Пойдем, что за ребячество! — шепнул он ей на ухо.

Кит скорчила ему гримасу и взяла стакан с виски. Льюис забрал его и поставил на стойку.

— Эй! — возмутился ударник.

Это был здоровенный детина, на нем была цветастая рубашка, и он не понимал, что он не был частью того, что происходило между Льюис и Кит, что это была только их игра, которая доставляла им обоим удовольствие. Льюис проигнорировал его реплику и взял Кит за руку.

— Отпусти! — сказала она.

— Отпусти ее, — сказал ударник.

— Давай сядем, — сказал Льюис.

— Не хочу я садиться!

— Она не хочет садиться.

Льюис понял, что ему придется проявить настойчивость.

— Просто забудь об этом, ладно?

Это было ошибкой. Ударник принял боевую стойку и стал надвигаться на него. Но Льюису это было ни к чему, его больше интересовала реакция Кит, которая оказалась для него неожиданной.

— Простите, это вам — сказала она с сильным акцентом родного графства Суррей и отдала виски ударнику, который продолжал пристально смотреть на Льюиса.

— Пойдем! — сказала она Льюису.

— Ты же хотел ту даму, вот и иди с ней, — бросил ударник, и Льюис чуть не расхохотался.

В этот момент раздался свист и громкий рев трубы, ударник повернулся на звуки.

На сцену вернулись остальные участники группы, огни начали гаснуть, и теперь ударник уже не мог остаться здесь и разобраться с Льюисом, даже если действительно хотел это сделать. Он еще раз взглянул на Льюиса и ушел.

— Льюис!

— Я не собирался с ним драться.

— Нет, собирался!

— Как тебя легко разыграть.

— Ничего подобного. Ты собирался драться. Я ненавижу виски. Ты влюбился в Тамсин?

— Нет.

— Зачем же ты целовал ее?

— Она сама этого хотела.

Появилась певица. Это была чернокожая женщина с очень пышными формами, одетая в белое атласное платье и двигавшаяся очень медленно, как будто волочила ноги. Она вышла на середину сцены, наклонившись, — сначала бедра, а потом уже ступни, — и медленно улыбнулась.

— А вот и помощь, — сказала Кит.

Музыканты заиграли, но это была уже совсем другая музыка, это была старая песня Гершвина, которую благодаря обработке сначала было трудно узнать, с двойными басами и пианино, которое то заглушало басы, то пряталось за них; они поняли, что это за песня, только когда вступила вокалистка. Голос был мягким и хриплым, он играл с ритмом, а песня была про любовь и раскаяние; посетители начали танцевать.

Кит на шаг отошла от Льюиса, посмотрела на него и протянула ему руку.

— Чего ты хочешь? — спросил он, и в ответ она улыбнулась.

Он взял ее за руку и позволил вытащить себя на паркет.

Теперь она была у него в руках, это было для него совершенно новым, но очень правильным ощущением. Она держала свою голову очень близко к нему, но не касалась, рука ее опиралась на его плечо, а когда он наклонял голову, то мог почувствовать мягкость ее волос. Он держал одну ее руку в своей руке в танце, а второй рукой обнял ее, положив ладонь сначала ей на спину, а затем сдвинул ее выше, так что его большой палец лег в ямочку под ее затылком, где заканчивались волосы и начиналась шея. Его палец идеально поместился туда, и ему не нужно было двигать им или гладить ее, чтобы знать, что она его чувствует, и он не мог сделать это как-то иначе, потому что именно так и было правильно. Она была хорошей девушкой, он чувствовал, что она хорошая. И еще он осознавал, что удивлен тому, что нашел ее, но больше не задавал никаких вопросов. Он забыл, что она не для него, и забыл все причины, почему она не для него.

У Кит было такое ощущение, что она держит в своих руках огонь, который ее не обжигает.

Возвращаясь к машине, оба они молчали, а Льюис взял ее за руку и не отпускал.

Они ехали из Лондона, чувствуя, что в машине они находятся слишком далеко друг от друга, поэтому она пододвинулась к нему и положила голову ему на плечо, а он одной рукой держал руль, а второй обнимал ее.

Когда на рассвете они въехали в деревню, Кит спала.

Она проснулась из-за того, что неожиданно завыли полицейские сирены, и Льюису пришлось резко вывернуть руль, чтобы съехать на обочину, после чего машину занесло и она вылетела на траву. Одна полицейская машина была впереди них, вторая — сзади, сирены продолжали реветь, из машин выскочили полицейские и быстро подбежали к ним. Льюиса вытащили наружу, надели на него наручники, уткнув лицом в крышу «ягуара».

Дверь со стороны Кит распахнулась, Дики бросился к Кит, вытащил ее и потянул к своей машине. Когда Кит увидела отца, то что-то закричала Льюису. До этого момента он не сопротивлялся, но после ее крика уперся, и они не могли удержать его, им пришлось ударить его в бок и по голове, чтобы нагнуть и затолкать в полицейскую машину. Тем не менее он продолжал бороться с ними и там, потому что все еще слышал крик Кит.

Чтобы посмотреть на происходящее, люди вышли из своих домов, они стояли и глазели на то, как Льюиса Олдриджа снова арестовывают, а Дики Кармайкл спасает от него свою собственную дочь. Они еще долго оставались на улице, обсуждая случившееся и ожидая, не произойдет ли еще что-нибудь, но на этом все закончилось, если не считать, что вскоре появился Престон, который сел в «ягуар» и уехал.

Глава 8

Ощущение наручников на руках было для Льюиса знакомо, а время, проведенное без них, после того как его выпустили из тюрьмы, очень быстро стало смутным воспоминанием.

Около полудня его вывели из камеры и привели в кабинет, где ему стали задавать вопросы о Тамсин: бил ли он ее, что еще он с ней сделал, что сделал с Кит и где они с ней были. Это был тот же кабинет, в котором его допрашивали после поджога церкви. Отвечал он не очень связно. У него болела голова от удара полицейского, и он не был уверен, что сможет ответить на их вопросы, потому что не мог понять, что происходит: находится он здесь из-за Тамсин, из-за церкви или из-за Элис. Он не очень понимал, почему время от времени рядом с ним появлялся его отец, а потом исчезал; не понимал, почему он не может с ним поговорить; но потом он сообразил, что отца в действительности здесь не было — все это ему только казалось. В кабинете были Уилсон и еще один полицейский, который то выходил из комнаты, то возвращался. Они говорили между собой о нем, говорили, что он сумасшедший, задавали дурацкие вопросы, стараясь его подловить, а он понимал, куда они гнут, но все равно не мог уследить за всем. Его сознание закрылось, чтобы отгородиться от всего этого, и он забылся.

Кит заперли в ее спальне, к чему она давно привыкла. К ним пришел главный инспектор полиции, чтобы встретиться с Тамсин, и Дики сейчас сидел рядом с ней в гостиной. Тамсин сказала, что не собирается выдвигать против Льюиса никаких обвинений, и категорически настаивала на том, что он ее не насиловал. Когда инспектор попытался выяснить у нее в подробностях, что именно Льюис с ней сделал, Дики остановил его. Обсуждать было нечего — она осталась невредима.

Льюиса выпустили ближе к вечеру. Уилсон позвонил Элис, чтобы предупредить, что Льюис идет домой, и она, положив трубку, стояла в прихожей и ждала, представляя себе, как он идет к их дому через всю деревню. Судорожно сжав перед грудью руки, она неотрывно смотрела на входную дверь, но прошло еще немало времени, прежде чем он пришел.

Взгляд его был совершенно пустым, и, увидев это, она замерла на месте. Такой же взгляд был у него, когда его увозили в тюрьму, и она понимала, почему он так пугает людей, но не пугает ее; она знала его очень давно, и он никогда не причинял ей боль. Он прошел мимо нее и поднялся по лестнице.

Элис присела на стул в холле. «Нет, — подумала она, — он никогда не причинял мне боль».

Она понимала, что ей тоже следует подняться, но не могла этого сделать. Она представила, как она помогает ему. В ее воображении он снова был моложе, ему было четырнадцать, и она делала ему только лучше, а не хуже, но она также знала, что уже никогда не сделает этого, поэтому она просто сидела в холле и ждала.

Льюис сидел на полу в углу ванной комнаты между умывальником и ванной. Он уперся рукой в дверь и взял с края раковины бритву. Он какое-то время подержал ее. Реальной была только рука, сжимавшая бритву. Сама бритва, ее рукоятка и лезвие были единственными твердыми предметами, все остальное казалось каким-то онемевшим и нематериальным, к чему невозможно было прикоснуться. Возникло ощущение, что тела у него нет. Как будто он был самым маленьким предметом в мире. Лезвие было красивым, сияющим и острым, и он прислонился к нему лицом, просто чтобы ощутить металл на своей щеке. Затем он откинул голову назад, прислонился к стене, вытянул вперед руку, потом почувствовал толчок — так бывает при столкновении с преградой; его рука задрожала, толчки участились — он знал, что, когда сделает это, что-то должно случиться. Он наклонил лезвие и, прижав его, сделал длинный косой надрез; вначале он ощущал лишь биение собственного сердца и слюну, наполнившую рот от страха. Лезвие вошло в него, и облегчение, возникшее, когда потекла кровь, смело все другие чувства. Он видел, как текла кровь, и мир вновь обрел краски, вернулась боль, глаза его горели. Дыхание участилось, он взял бритву и почувствовал, что не может превозмочь желание опять сделать это, и, когда сделал новый надрез, появилась настоящая боль, появилось раскаяние, появилось что-то, за что хотелось удержаться, и что-то такое, с чем нужно было бороться. Ему была хорошо знакома эта комната, ощущение спиной холодной плитки, болезненное отвращение к тому, что он делает, которое его, тем не менее, не останавливало. Теперь он осознавал, что, делая это, поступает глупо и неправильно. Его голова была заполнена болью, которая при новых порезах становилась все сильнее, так что ему приходилось делать это быстрее, чтобы не утратить решимость, потому что теперь он полностью ощущал себя, он вернулся в настоящее. Когда он делал очередной надрез, он уже знал, что этот будет последним, это была не постепенная, а резкая остановка, будто врезаешься во что-то твердое, как удар кулака в лицо. Он был отброшен назад полным осознанием причиненной боли и своего поражения, больше не было необходимости делать это, он положил бритву и отодвинул ее от себя.

Он закрыл глаза. Он вспомнил все свои несбывшиеся надежды, тюрьму, своего отца и понял: он пропал понапрасну.

Голова его опиралась на выложенную плиткой стену, ладонь вытирала текущую по руке кровь, но он ничего не чувствовал — было только ощущение, что он погиб.

Кит слышала, как по коридору в сторону ее комнаты идет отец. Когда она надумала увезти Льюиса, она уже знала, что Дики накажет ее. Она думала, что ожидавшие ее побои будут честной платой за алиби Льюиса, но это не сработало, потому что его обвинили все равно. Теперь этот план казался ей детским и глупым, казалось, что он и не мог сработать, и она жалела, что была расстроена, когда обдумывала его, и поэтому не все учла. Она надеялась, что Льюис все поймет. Она встала, чтобы встретить отца лицом к лицу.

Когда Дики вошел, в руках у него была палка; несколько секунд он пристально смотрел на Кит.

— Я хочу знать причину, юная леди, — сказал он.

Он часто говорил так, прежде чем начать бить ее.

— Я взяла машину. Это была моя идея, — пояснила Кит.

Он подошел и наотмашь ударил ее по уху.

— Я ненавижу тебя, — сказала она, и он снова ударил ее, сбив с ног. — Мне все равно, — с этими словами она начала приподниматься.

Мимоходом он ударил ее палкой по мягкой части тела, а потом поднял с пола, схватив за руку, и проделал все снова. Он отпустил ее и ударил по лицу, и продолжал бить по лицу между ударами палкой, но делал это аккуратно, открытой ладонью, чтобы не оставлять синяков. У него было много методов избиения Кит, потому что он делал это часто и хладнокровно. Красивое личико Тамсин представляло ценность для него, и он, пока бил Кит, вспоминал, как ударил ее, и из-за этого уже не получал такого удовольствия, потому что ему было стыдно за тот случай. Впрочем, Кит была хорошим объектом истязаний, ее молчание распаляло его, и он обычно продолжал, пока она не начинала плакать или издавала от боли какой-либо звук; из-за ее стойкости ждать этого зачастую приходилось долго.

Когда он избил ее до такой степени, что она потеряла над собой контроль, он оставил ее лежащей на полу и ушел в свою спальню, чтобы побыть одному и успокоиться.

Элис посмотрела на свои часы. Эти часики — «картье», с маленьким циферблатом и римскими цифрами, — подарил ей Джилберт. При виде их она всегда чувствовала себя красавицей и образцовой женой. Льюис был наверху уже полчаса. Взяв телефонную трубку, она позвонила Джилберту в Лондон и попросила, чтобы тот приехал домой. Он был ей необходим здесь. Ей нужно было, чтобы он приехал, разобрался во всем этом, уладил бы все со своим сыном и снял с нее это непосильное бремя. В доме, где она сейчас оставалась вдвоем с Льюисом, ощущалась полная безысходность. Если бы ей удалось уговорить Джилберта приехать, он мог бы контролировать ситуацию и своими глазами увидел бы, что произошло с Льюисом, и тогда он, возможно, испытал бы жалость к сыну и помог бы ему.

Выслушав Элис, Джилберт сказал, что приедет домой. Он сидел за своим письменным столом и думал, что ему делать. Он был далеко не в восторге от того, что Элис в доме одна с Льюисом, учитывая то, что он сделал с Тамсин. Он позвонил в Уотерфорд доктору Страчену и попросил его порекомендовать ему психиатра. Офис у этого психиатра оказался на Харли-стрит[17], и это удивило Джилберта: он думал, что специалисты такого рода все работают в викторианских больницах с решетками на окнах. Мысль о том, что Льюис может оказаться в таком месте, ужасала его, а о том, что он останется дома, — была просто невыносима. Джилберт договорился о встрече с этим человеком, доктором Бондом, и отправился на вокзал. Он сел не на тот поезд, на котором ездил всегда, и, когда вышел в Уотерфорде, на станции не было никого, кроме него самого и какой-то женщины, которая тащила за руку своего ребенка и кричала на него. Он не знал ее, к тому же она относилась к тому кругу людей, с которыми он и не хотел бы знакомиться.

Он ехал на такси домой и боялся того, что его там ждет. Он помнил, как возвращался на машине домой осенними вечерами сразу после смерти Элизабет. Он помнил Льюиса, ожидавшего его у начала подъездной дорожки и сразу начинавшего улыбаться при виде его. Джилберт помнил, что тогда он был в состоянии улыбнуться ему в ответ и нормально воспринимать его, и хотя он и не мог утверждать, что Льюис был плохим ребенком в десять лет, но и тогда он вызывал у него неприязнь, так что, видимо, все-таки что-то такое в нем было. Когда такси свернуло к дому, ему показалось, что он и сейчас видит Льюиса, стоящего, словно маленькое привидение, — но затем он увидел Элис, ожидавшую его у двери, и, прежде чем подойти к ней, взял себя в руки. У нее был все тот же взгляд, взгляд нуждающейся в нем женщины, и ему очень хотелось сказать ей, что она выбрала не того мужчину.

Когда он расплатился с водителем и повернулся к ней, она напряженно улыбалась и готова была расплакаться.

— Он наверху, — сказала она, — в ванной. Он там уже два часа, Джилберт. Я просто не отважилась.

Когда дверь ванной открылась, Льюис даже не поднял глаз. Был такой момент, когда Джилберт, увидев кровь и недвижимого Льюиса, подумал, что тот перерезал себе вены, но затем он рассмотрел, что это было все то же отвратительное самоистязание. Растекшаяся кровь и остановившийся взгляд Льюиса делали зрелище таким пугающим.

Джилберт открыл шкафчик в ванной, вынул оттуда чистый белый бинт и протянул его сыну. На мгновение оба замерли, и Джилберт увидел, как в глазах Льюиса что-то мелькнуло, после чего тот послушно взял бинт и продолжал держать его в руке. Джилберт был одет в свой темный костюм и чистую сорочку с галстуком, на нем все еще была шляпа, он казался здесь совершенно чужеродным существом, и эта отчужденность защищала его.

— Доктор Страчен порекомендовал мне одного человека в Лондоне, — сказал он. — Я думаю, наилучшим вариантом будет, если ты уедешь отсюда на некоторое время. Куда-нибудь, где тебе будет лучше… Льюис! — Он не думал, что Льюис действительно слышит его. Он подождал. — Льюис! — снова позвал он.

Ему показалось, что Льюис кивнул. «Он должен понять, что так для него будет лучше», — подумал Джилберт; он вышел, оставив дверь ванной открытой, и направился к лестнице. В холле он увидел ожидавшую его Элис, но не захотел говорить с ней о происшедшем. Он спустился к ней в холл.

— С ним все в порядке? — спросила Элис, и вопрос этот показался ему абсурдным.

Ему необходимо было выпить. Он прошел в гостиную, налил себе в стакан на три пальца виски и сделал пару глотков стоя. Подошла Элис и, остановившись рядом, посмотрела на него.

— Что, очень плохо? — спросила она.

— Да.

— Он выйдет? Он говорил с тобой?

— Нет. Не знаю.

— Джилберт, я не думаю, что он мог ударить Тамсин.

Он взглянул на нее.

— Не говори глупостей, — сказал он и допил свой виски до дна.

— Он никогда не был жесток — это на него не похоже. Зачем ему нужно было делать это?

— С тобой все в порядке? Я собираюсь пойти к Дики и не хотел бы оставлять тебя с ним.

— Я же говорю тебе, я не думаю, что он это сделал.

— Я слышал. Я только не пойму, почему ты его защищаешь. Ты видела его? Или ты забыла, что он творит?

— Пожалуйста, не кричи на меня, я просто хотела сказать…

— Я на тебя не кричу. Я отправляюсь к Кармайклам. Разберусь в ситуации и вернусь.

После этого он ушел, а Элис так и продолжала стоять. Она сама хотела, чтобы Джилберт увидел Льюиса таким, но все вышло не так, как она надеялась; он просто испугался.

При каждом вдохе ребра Кит болели, но она не думала, что есть переломы. Грудная клетка так болела у нее и раньше, там просто были синяки, и потом все проходило. Голова тоже болела в том месте, где она ударилась об пол, и от этого у нее было такое чувство, что голову переполняют слезы, которые она никак не может выплакать.

На этот раз избиение и собственное одиночество были намного хуже и несправедливее, потому что она помнила, как Льюис держал ее за руку, как обнимал ее, когда они танцевали. Он был нежен с ней, и ей хотелось поведать ему свои самые заветные тайны.

Тамсин принесла поднос с ужином для Кит к ней в комнату и, поставив его на кровать, посмотрела на сестру, что сидела согнувшись на скамейке у окна.

— О, да ты нормально выглядишь! — сказала она. — Видела мое лицо?

— Болит?

— Не особенно. Почему так вышло, что единственный раз, когда он ударил меня, ему пришлось всем демонстрировать последствия? Твоих синяков никто не видит.

Кит пожала плечами. Она не осмеливалась спросить, что случилось с Льюисом.

— Ты сейчас слаба, — сказала Тамсин. — А вообще тебе следовало бы пойти вниз и извиниться.

Она вышла и закрыла за собой дверь. Кит начала плакать, но потом остановила себя. Она набрала в легкие побольше воздуха и, задержав дыхание, посмотрела на все эти лица на конвертах пластинок, расставленных вдоль стен комнаты, убеждая себя, что они вселяют в нее мужество. После этого она заставила себя съесть что-нибудь с подноса. Там были бутерброды, блюдце с печеньем; вкус у всего этого был ужасным, но она все равно заставила себя есть, потому что всегда считала, что одна из составляющих побед в ее сражениях — это то, что она следит за собой, остается человеком и продолжает выполнять все необходимое, несмотря ни на что. Она съела бутерброд и печенье, запила это водой, а затем вернулась к окну и выбралась наружу.

Увидев приближающуюся машину Олдриджей, она нырнула в кусты, росшие по бокам подъездной аллеи. Она вытерла лицо рукой, которую испачкала, когда вылезала из окна, и на лбу остались грязные следы. Ноги ее все еще гудели от удара при прыжке на жесткую траву. Она продолжала прятаться, пока не убедилась, что ее никто не увидит, а потом пошла в деревню к полицейскому участку, чтобы узнать, сможет ли она повидать Льюиса или что-то выяснить о нем. Она знала, что ее никто не должен видеть, и рассчитывала заглянуть в окна комнат с задней стороны здания. Эти окна выходили на поле для гольфа.

Воздух по-прежнему был жарким, ноги ее царапала ежевика, в голове все еще стучала боль после побоев отца. Она знала, что ведет себя неблагоразумно. Впервые в жизни ей хотелось сдаться, ей хотелось сдаться Льюису, дать ему обнять себя и позволить себе быть слабой. Ей необходимо было снова ощутить, как Льюис обнимает ее. Она искала убежище.

Глава 9

Прежде чем отправиться наверх, Элис подождала, пока к ней вернутся силы и спокойствие.

Когда она открыла дверь, Льюис сидел на краю ванной. Он пытался промыть под краном руку и одновременно держал в ней бинт. Это выглядело очень неуклюже, и она снова увидела в нем большого ребенка. Теперь она даже не была уверена, что когда-либо видела в нем человека определенного возраста, в отличие от всех матерей. Только сама она этого, наверное, никогда не ощутит.

Когда дверь ванной открылась, он замер. Она закрутила кран и села на край ванны рядом с ним.

— Я знаю, что ты не бил эту глупую девочку, — сказала она.

Он отрицательно покачал головой и низко опустил ее, так что она не могла видеть его глаза. Она смотрела на затертые потеки крови на плитке, на кровь у него на руке, которая была темной и размазанной, но уже высохшей.

— Давай пойдем вниз и приведем тебя в порядок, — сказала она.

Внизу она усадила его в кресло возле дверей в сад, принесла таз с водой, дезинфицирующее средство и вату и взяла у него бинт. Глядя на нее, он чувствовал себя спокойным и в большей степени самим собой, но надеяться было не на что.

Встав перед ним на колени, она смывала засохшую кровь и очень осторожно вытирала кожу вокруг прямых линий порезов и тех мест, где они пересекались между собой.

— Вот этот, наверное, самый глубокий, — сказала она.

Он вытянул руку вперед и держал ее неподвижно, но пальцы его при этом дрожали. Закончив с этим, она очень аккуратно забинтовала его руку чистым бинтом и завязала его, разрезав сначала край вдоль на две части.

— Мне очень жаль, — сказал он, глядя на макушку стоявшей перед ним на коленях Элис.

— Не говори глупости.

— Это то, что ты называешь «старая песня».

Она подняла на него глаза, в ее взгляде он увидел теплоту, но потом в лице ее что-то изменилось, и она быстро опустила голову, чтобы спрятать это от него.

— Что я должна сделать? — спросила она.

— Я совсем не тот человек, которому можно было бы задавать такие вопросы.

Она не поднимала глаз, поэтому он коснулся ее щеки, чтобы она все-таки посмотрела на него.

— Для меня невыносимо смотреть на себя в зеркало, — сказала она.

Они были в совершенно одинаковом положении. Она прижалась лицом к его ладони, и от этого он почувствовал себя сильным. Он нагнулся к ней, поднял ее голову и поцеловал в щеку, а она закрыла глаза и положила руку ему на затылок, чтобы удержать его, чтобы хоть ненадолго продлить ощущение, что она не одинока и что она прощена.

Быть настолько потерянным, а затем вдруг найти утешение — для Льюиса это было очень необычным чувством, и он не поверил своим ощущениям. Но то, что они могли быть добры друг к другу, было действительно здорово, и такое доброе отношение — даже после того, что они сделали, — было очень ценным.

Кит шла между деревьями, которые частично закрывали от нее заднюю часть дома; она видела их через открытые двери в сад, но только выйдя на лужайку, смогла рассмотреть все более четко. Первым было ощущение, что она, непрошеная, вторгается в чужую жизнь, и это произошло еще до того, как она осознала, насколько неправильными были их позы. Элис стояла на коленях у его ног, именно так и было, ее рука лежала у него на затылке, лица их касались друг друга, и все это было настолько несправедливо! Она медленно шла к ним, не осознавая, что продолжает идти, а они не двигались, и глаза Элис были закрыты. Она не видела лица Льюиса, но рука его гладила волосы Элис, и Кит подумала: все в порядке, он просто успокаивает ее, — но потом они обернулись и увидели ее, и она тут же поняла, что ничего не в порядке. Теперь они выглядели одновременно пристыженными и шокированными и не могли скрыть этого. Льюис смотрел прямо в глаза Кит, и она перестала замечать Элис, потому что в этот момент могла видеть только Льюиса и все пыталась понять, какие между ними отношения.

Он встал и пошел в ее сторону, а она не знала, что они сейчас могут сказать друг другу, и не хотела высказывать то, что крутилось у нее в голове, поэтому она развернулась и побежала. Он догнал ее и схватил за руку. Он держал ее за запястье очень крепко, ей было больно, и она испугалась. Раньше она никогда не боялась его; ее страх был связан с тем, что она только что видела.

— Ты и она? Это правда?

— Да.

Наступила короткая пауза, а потом она в отчаянии начала кричать:

— Но она же твоя мачеха! Это все равно, что она твоя… она твоя…

— Нет! Все не так!

Он выкрикнул это, потому что слышать такое было невыносимо, но она опять испугалась его, а он принялся сыпать словами, просто чтобы не молчать.

— Кит, это было всего один раз. Мы не хотели… Я… Она была…

Она отвернулась от него, обхватив себя руками за плечи.

Он чувствовал себя беспомощным, он ждал, глядя ей в спину, пока она боролась с захлестнувшим ее отвращением, но когда Кит опять повернулась к нему, она была уже спокойна, невозмутима и закрыта.

— Я пришла сказать тебе, что ты можешь не волноваться, — горько улыбнулась она, — потому что они ничего тебе не сделают за Тамсин. Это папа ударил ее. Я заставила тебя поехать со мной в Лондон, потому что знала, что они собираются обвинить тебя в том, что ты ее ударил, и мне хотелось, чтобы это стало невозможным. Поэтому ты был со мной. Но все получилось по-другому.

Она терла лоб тыльной стороной кисти и казалась уставшей и запутавшейся.

— Твой отец?

— Ну да. Обычно он бьет только меня. А я никому не говорила. Но я хотела, чтобы ты об этом знал. Сама не знаю почему.

— Он бьет тебя?

— Они все просто делают вид, что ничего не происходит.

— Когда? Когда он тебя бил?

— О, довольно часто.

Она расстегнула пуговицы на своем ситцевом платье и показала ему свежие следы от ударов палкой.

Мир вокруг Льюиса взрывался, а он стоял неподвижно, смотрел на эту красивую девочку, которая все время казалась ему нетронутой, и был ослеплен происшедшими переменами.

Все еще не веря услышанному, изумленный, он протянул к ней руку. Он протянул к ней руку, потому что она так страдала. Но она покачала головой.

— Я не хочу тебя больше видеть, — сказала она.

Она повернулась и пошла от него, а он остался стоять на месте. Кит ушла в лес, и он снова был один.

Льюис стоял между лесом и домом и не мог идти ни в одну сторону, ни в другую. Он услышал, как хлопнула дверца машины, и вот из-за угла дома показался отец. Реакция Льюиса на его появление была детской: он подумал, что его отец сможет ему помочь, и побежал через сад ему навстречу.

— Папа!

Джилберт вернулся домой после разговора с Дики. Там он много извинялся, хотя по отношению к Дики делать это было очень сложно, а перед уходом увидел лицо Тамсин, когда она закрывала дверь гостиной. У него перед глазами так и стоял этот ужасный синяк у нее вокруг глаза и на щеке, и поэтому, когда он заметил, как от его сына через лес уходит младшая девочка Кармайклов, он очень испугался и разозлился. Они встретились на террасе.

— Ты вообще соображаешь, черт возьми, что ты делаешь? Зайди в дом!

— Я должен поговорить с тобой.

— В дом! Тебя просто нельзя отсюда выпускать!

Привычка признавать превосходство отца сидела в Льюисе очень глубоко, и он последовал за Джилбертом в гостиную. Элис там не было. Джилберт подошел к серванту с напитками и стал со звоном переставлять бутылки с верхних открытых полок в нижнее отделение. Льюис наблюдал за ним, и его не оставляла детская мысль, что, если он сможет объяснить, все будет хорошо, его отец что-то придумает, и все уладится. Он видел, что отец не понимает его, и хотел все объяснить ему.

— Ты был у Кармайклов?

— Да, я был там, и еще никогда в жизни я не был так унижен. Именно унижен — из-за тебя, из-за того, что ты совершил! Я вынужден был позволить Дики Кармайклу ткнуть меня носом в твое дерьмо!

— Ты о Тамсин? Я не бил ее. Она…

Он не хотел отвлекаться на это. Он думал о Кит, ему было необходимо помочь ей, но он не знал, как. Он боялся, что потеряет над собой контроль, ему нужно было все объяснить, а не прятаться от того, что действительно было важно. Он ощутил повязку на своей руке, тугую и плотную, и замотал головой, плотно закрыв глаза, чтобы вернуть себе способность думать. Джилберт закрыл дверцы серванта и пытался запереть их.

— Так, значит, к твоим прочим грехам теперь еще добавляются обман и наглая ложь?!

Когда Джилберт выпрямился после того, как закрыл на ключ дверцы серванта с напитками, Льюис наконец понял, для чего тот переставлял бутылки — отец прятал от него алкоголь. Но Льюис даже не думал о выпивке, все его мысли были только о Кит, он пытался быть услышанным, но не мог этого добиться, а Джилберт стоял лицом к нему и кричал, и старался пригнуть его, как поступал всегда, старался пригнуть его и сделать маленьким и не позволить ему ничего предпринять.

— Что у нас уже было? — продолжал кричать он, и голос его дрожал от нелепого гнева. — Драки — было, пьянство — было, была нездоровая форма самоуничижения, которую нормальные люди себе и представить-то не могут, а теперь еще ты…

— Я не бил ее!

Льюис пытался не дать своему сознанию сорваться с цепи, не дать своей ярости порвать эту цепь, но отец продолжал кричать на него.

— Если ты думаешь, что я позволю тебе вернуться в этот дом и разрушить мою жизнь своими…

Льюис молча двинулся на него, но в этот момент в комнату вошла Элис, и он увидел страх в глазах отца, но ничего не почувствовал при этом. Он поднял руку на своего отца. Он схватил его за воротник и лацкан пиджака возле шеи. Отец казался ему слабым, а собственная рука была большой и сильной, и он толкнул его вниз. В нем еще было достаточно самообладания, чтобы на этом остановиться, но зато он врезал ногой по дверцам серванта, и дерево под его ударом не выдержало. Его отец опустился на пол, легкие декоративные дверцы разлетелись на куски, а в нос ударила смесь запахов спиртного, вылившегося из разбитых бутылок, — сладковатый аромат алкоголя. Потом Льюис вышел, а Элис осталась стоять, прижавшись спиной к стене.

Воздух казался очень вязким, и ему приходилось прилагать усилия, чтобы прокладывать себе дорогу через него. Он бежал по тропинке вдоль опушки леса в ее сад. Глаза заливал пот, умиротворяющий запах скошенной травы и застывшее великолепие здания были ненавистны ему. Он бежал вокруг ее дома и искал ее, выкрикивал ее имя и не обращал внимания на свой кулак, который он на ходу разбил о сверкающие стекла многостворчатых окон. Он звал ее, но ее нигде не было. Когда он высаживал окна, он не чувствовал, как вылетают свинцовые переплеты, он выкрикивал имя Кит и полагал, что она должна выйти к нему. Он остановился и еще раз прокричал ее имя этому дому со слепыми окнами. Из-за угла появился какой-то человек, это был не Дики, а другой мужчина, и Льюис услышал чьи-то вопли из дома и крик Дики, а затем он увидел Кит. Она смотрела вниз из окна у него над головой и не двигалась. Увидев ее, он отвлекся, и этот мужчина подошел к нему, ударил его плечом в грудь и сбил с ног. Он прижимал Льюиса к земле и старался повернуть его голову вбок своим коленом, навалившись ему на грудь. Льюис вывернулся и сильно ударил этого человека ногой в лицо; он сразу же забыл об этом и вскочил на ноги. Он увидел вышедшего из дома Дики, но не мог идти на него, потому что в руках у того был дробовик. Льюис увидел, что человек, которого он ударил, — это Престон, что он лежит на земле, закрывая окровавленное лицо руками. Визг в доме не прекращался. Льюис побежал к лесу. Когда он был уже среди деревьев, раздался выстрел, но не по нему, он просто должен был его напугать.

Лес был очень густым, все вокруг — темным и смазанным, будто под водой, а в воздухе стоял резкий запах дикого чеснока, крапивы и сочащегося из деревьев сока. Льюис шел не по тропинке, а прямо через заросли ежевики, вороша ногами опавшие листья, которые собирались здесь годами. Когда он углубился в лес настолько, что уже не понимал, куда идти дальше, он остановился и прислонился спиной к дереву, чтобы перевести дыхание.

Он закрыл глаза и очень четко увидел Кит. Его тело было чужим и легким, и он думал о Кит, о том, что любит ее и что теперь знает об этом.

Он видел, как она улыбалась ему, сидя с ним в машине в Лондоне, вспомнил, как она танцевала с ним и какие у него были ощущения тогда. Он видел ее, прислонившуюся к дереву в своем мокром платье в тот солнечный день, разговаривающую с ним, но в то же время дававшую ему возможность и помолчать. Было глупо ощущать себя счастливым, думая о ней, но когда она возникала перед его внутренним взором, он действительно был счастлив, по крайней мере, мог представить себя счастливым. Он думал о том, что мысль причинить боль такой девушке сама по себе ужасна, но не менее ужасным было позволить кому-то причинять ей боль.

Он внезапно почувствовал, что его правая рука ноет, и, взглянув на нее, никак не мог понять, откуда взялись эти мелкие осколки стекла, впившиеся в ребро ладони и ее основание, где начиналось запястье, но потом он вспомнил про окна.

Он присел возле дерева, чтобы вынуть осколки; рука начала сильно трястись, мелкие порезы горели.

Он оперся головой о тыльную сторону порезанной кисти и попытался сообразить, что ему делать. Сконцентрироваться было трудно.

Мысль о том, что он может лишиться Кит, была невыносима.

Возможно, если ему удастся поговорить с ней, все еще будет хорошо. Это была убежденность глупца, но все же это было что-то, за что можно было ухватиться.

Глава 10

Когда Льюис пришел за Кит и звал ее, она стояла в своей комнате и слышала звон разбиваемого стекла и визг Тамсин. Она была очень напугана, и ее всю трясло, как это бывало, когда отец избивал ее. Она ощущала животный страх перед побоями и этот страх связывала теперь с Льюисом, чего раньше просто не могло быть. Он всегда был добр по отношению к ней. Она считала его добрым, а сейчас хотела убежать от него. Она запрет свою дверь, забаррикадирует ее изнутри, она спрячется от него. Кит была слишком напугана, чтобы отойти от окна, когда он звал ее, но он заметил ее и снова начал выкрикивать ее имя. А потом, когда она увидела, как Престон пытался его схватить, и Льюис ударил того ногой-в лицо, ее чуть не вырвало от этого зрелища, Тошнота и страх в ее сознании были связаны с сексом — сексом, который был у Льюиса с Элис и который у Кит ассоциировался с ее отцом, — и размышления на эту тему были невероятно мрачными и невыносимыми для нее.

Для Кит мысль о сексе была болезненной и новой, и, когда она видела это во сне или думала об этом, ощущения были сладкими и волнующими, как-то связанными с любовью и обещаниями. Связь Льюиса с Элис и страх, который она теперь испытывала перед ним, — все это было связано с испорченностью. Она вспомнила ту женщину в джаз-клубе, которая гладила его по лицу. Вспомнила Тамсин, бегущую босиком и в разорванном платье. Теперь Льюис уже не казался ей нежным. Она уже не знала, какой он на самом деле.

После того как он убежал в лес, она еще долго сидела на своей кровати. Снизу раздались шум и голоса людей, среди которых выделялся голос отца, а затем послышался стук молотков. Она подошла к окну и увидела, что какие-то мужчины забивают окна с разбитыми стеклами простыми необструганными досками. Стук молотков был слышен еще долго, пока темнота полностью не скрыла небо за окном. Они стучали громко и неустанно, а когда все прекратилось, наступила звенящая тишина.

Кит включила лампу на тумбочке возле своей кровати. Она оглядела замершие пластинки, расставленные вдоль плинтусов; теперь обложки казались немыми. Не было больше Льюиса, о котором можно было думать, не было и песен, которые хотелось слушать. И первая, и вторая ее любовь опустели.

Она услышала шаги в коридоре, но это был не отец, поэтому она не встала.

Дверь открыла Тамсин. Ее синяк смотрелся уродливо на фоне ее нежной кожи и светлых волос; она стояла, прислонившись к дверному косяку, и очень холодно смотрела на Кит.

— Что происходит, детка?

Кит теперь и правда чувствовала себя ребенком и хотела, чтобы Тамсин была добра к ней.

— Они уже закончили с окнами?

— Да, какой ужас! Пока просто все заколотили, а завтра пришлют кого-то, чтобы привести все в порядок. Почему он звал тебя?

— Кто?

— Льюис. Почему он звал тебя?

— А не тебя, ты это имеешь в виду?

— Идиотка. Нет, я имею в виду, что это все вообще значит, черт побери?

— Это папа спрашивает?

— Ты выходила? Ты виделась с Льюисом после того, как его выпустили?

— Нет.

— А что произошло, когда он взял машину?

— Ничего.

— Ладно, зачем тогда он приходил за тобой?

— Не знаю.

— Ты рассказала ему?

— Рассказала — что?

Наступила пауза.

— Он знает? Ну, ты же все прекрасно понимаешь. Он знает о том, что тебя… ты говорила ему про папу?

— Конечно нет.

— Такому человеку, как он, все равно никто не поверит.

— Я знаю.

— Ладно, тогда все хорошо.

Тамсин подошла к окну и выглянула наружу, но было уже темно, и леса видно не было. Она отошла от окна и села на край кровати, но казалось, что чувствует она себя здесь как-то неуютно.

— Жуть, правда? — сказала она.

Кит кивнула.

— Знаешь, они прислали полицейского, чтобы он охранял дом, — сказала Тамсин. — Внутри мы в безопасности, все мы. — Она улыбнулась ей, и улыбка получилась очень теплой, но так и должна улыбаться старшая сестра младшей. — Почему бы тебе не спуститься и не побыть с нами? — предложила она. — Мы сидим в гостиной. Ужин еще не подали, потому что сегодня все задерживается. Пойдем. Мама, вероятно, разрешит тебе выпить немного хереса, потому что день был таким тяжелым, да и тебе уже почти шестнадцать.

Она протянула ей руку, Кит взялась за нее, и они пошли вместе, сначала по коридору, потом по лестнице, и оказались в гостиной. Когда девочки вошли, Дики и Клэр, сидевшие рядом на диване, подняли на них глаза.

— Так вот ты где, — с улыбкой сказал Дики.

— Смотри, — сказала Тамсин, — вот твой котенок. Я не знаю, как ему удалось снова проскочить в дом. Я тут играла с ним. На, попробуй вот этим, ему понравится.

Она отпустила руку Кит, подняла с пола клубок пряжи для гобеленов, которые ткала Клэр, и протянула сестре. Кит взяла его и села к котенку на пол у ног матери. Тамсин и Дики переглянулись, Тамсин улыбнулась уголком губ, а Дики кивнул и снова вернулся к своей газете. Теперь вся семья сидела в гостиной и ждала, когда будет готов ужин.

Пришел Уилсон, чтобы поговорить с Джилбертом. Элис ушла в свою комнату и все время оставалась там. Если бы она услышала, что они говорили о Льюисе, она бы расплакалась от страха и признала бы свою вину. Она лежала в постели, как маленькая девочка, делающая вид, что у нее температура, прислушивалась к голосам мужчин, доносившимся из гостиной, и ей было не важно, что слов разобрать она не может. Они говорили о том, как найти Льюиса, о том, что он сделал, и о том, что теперь он не может рассчитывать на прибежище и прощение — ни от отца, ни от кого-либо другого.

Льюис прятался в лесу и следил за домом Дики Кармайкла. Там под окнами ходил какой-то человек. Сквозь щели между досками на окнах пробивались полоски света и падали на него, когда он проходил мимо.

Если бы Льюису удалось пробраться к дому и как-то привлечь внимание Кит, она могла бы выйти к нему. Он знал, что не существует никаких объяснений того, что произошло между ним и Элис, особенно для ее детского сердечка. Но он все равно должен был попробовать.

Он дождался, когда человек уйдет на другую сторону дома, и пробежал по темной траве к окнам гостиной.

Теперь он мог видеть ее. Она сидела на коврике у камина с котенком и была полностью поглощена игрой с ним. Она поджала под себя ноги, и ему хотелось взять ее на руки — прямо в таком положении, свернувшуюся, — и обнять. Он смотрел на нее и очень хотел, чтобы она подняла свой взгляд на него.

Тамсин что-то сказала Кит, чего Льюис не расслышал, после этого Кит встала и отошла в сторону. Следя за ней из темноты, Льюис видел, как она остановилась в дальнем конце комнаты возле радиоприемника. Она нагнулась к нему и начала крутить ручку настройки. Сейчас она находилась в каких-то четырех футах от него, по ту сторону разбитого окна. Льюис посмотрел направо, откуда вот-вот должен был появиться охранник. Кит сосредоточено искала нужную волну и хмурилась. Наконец она нашла Третью программу, еще немного покрутила ручку, настраиваясь на нее, затем раздался голос Тамсин, Кит подняла голову — и увидела его.

Ее глаза остановились на нем. Она изменилась. Льюис знал, что сейчас из-за угла выйдет тот человек, но не мог сдвинуться с места; он просто стоял, смотрел на нее, другую, и думал, что это он заставил ее стать другой.

Она медленно открыла рот, набрала воздуха и выдохнула:

— Вон там!

Больше Льюис не стал ждать; он побежал, и только потом из-за угла появился полицейский, Дики через всю гостиную подскочил к Кит, обхватил ее руками, спросил, что она увидела в окне, и обнял ее, после чего они оба выглянули в сад.

На этот раз его уже преследовали. Вскоре после того как он достиг леса, он услышал позади себя шум и голоса. Обернувшись через плечо, он увидел за собой огни, мерцавшие за деревьями.

Он сошел с тропинки и попытался идти быстрее, но было слишком темно. Он не видел даже своих вытянутых вперед рук и деревьев на пути. Он словно ослеп, если не считать того, что, обернувшись назад, он мог видеть свет фонарей. Они продвигались быстрее, потому что видели, куда идут, а он, двигавшийся как слепой, не мог уходить от них с той же скоростью, с какой они преследовали его. Они пока еще не видели его, но уже приближались. Его охватила паника. Он бежал и падал, а упав, пытался ползти по земле, потому что не было особой разницы, стоит он на ногах или нет.

На пути ему попадались кусты ежевики, стволы деревьев, заросли папоротника, канавы, но он не соображал, на какие препятствия натыкается. Его преследователи все приближались, и когда он опять упал, на этот раз споткнувшись о поваленное дерево, то заставил себя прижаться к земле, как можно сильнее вжаться в нее, стараясь не шевелиться и не издавать никаких звуков.

Он слышал, как они идут. Он боялся их, но хуже всего было то, что все они были нормальными людьми, и это объединявшее их обстоятельство сплачивало их. Они к тому же знали, где находятся, каждый был частью чего-то, и это внушало им уверенность.

Они приближались.

Он даже хотел, чтобы они нашли его, но это означало, что его снова схватят, снова будут бить. Он представил, как его тащат, как опять запирают в камеру, и зажал себе ладонью рот, чтобы не закричать, чтобы не позвать их, и только еще сильнее вжался в землю.

Рядом с ним скользнул луч света. Он увидел упавшее дерево, причудливо подсвеченный подлесок, затем снова наступила темнота, еще более плотная, чем раньше. Он закрыл глаза, чтобы погрузиться в свой собственный мрак.

Они разговаривали между собой без напряжения и рассудительно, они не знали, куда им идти. Какое-то время они шли молча. Льюис открыл глаза и увидел пляшущие по земле лучи фонарей, но не рядом с ним, а в отдалении. Один из голосов произнес:

— Сюда!

Это сказал не ближайший к Льюису мужчина, а другой, и тот, что был ближе к нему, прошел мимо, и шаги его прозвучали тяжело, буквально рядом с ним.

Они двинулись дальше. Они разговаривали, причем не всегда о нем, иногда совсем о других, нормальных вещах, и он снова им позавидовал, а когда они прошли, он остался тихонько лежать на месте.

Он вытер лицо и обнаружил, что оно мокрое от слез. Лежать, уткнувшись лицом в грязь, плакать от страха и даже не чувствовать этого из-за охватившего его ужаса — что могло быть хуже? И еще Кит, которая так посмотрела на него. Ее все это время били, а он не знал об этом, не приходил к ней на выручку, и ему было стыдно из-за этого. Его упрячут за решетку, и он не сможет ей помочь.

Он встал.

В темноте он постоянно терял равновесие, но теперь он уже мог видеть разницу между землей, деревьями и небом. Он пошел туда, где темнота не казалась сплошной. Он не знал, был ли это край леса или просто какой-то просвет — но тут он увидел реку.

Его кожа ощутила дуновение ветерка. Река сияла. Она сияла потому, что все небо было усыпано звездами. Он посмотрел вверх. От звезд исходил свет, который мягко омывал все вокруг и не был похож на белый лунный, и теперь Льюис видел деревья вокруг прогалины и воду впереди себя.

Сначала это место узнал прячущийся в нем десятилетний мальчик: это был тот самый участок реки с затопленным остовом лодки. Он подошел к кромке воды, где стоял тогда, и увидел свою плывущую маму.

— Ладно!.. Этот проклятый руль. Сейчас вытащу его.

Река казалась неподвижной, но он слышал плеск воды. Он чувствовал, как вода вокруг него смешивается с горячим воздухом, потом воздуха становится меньше, остается одна вода. Он вытянул вперед руку, но она уперлась в землю, потому что теперь он стоял на коленях; он смотрел не моргая, в открытые глаза затекал едкий пот, он чувствовал песок и камни на своем лице. Он слышал собственное дыхание.

Он спал и видел сон, но не знал, что спит, а когда вспоминал об этом потом, всегда воспринимал это не как сон, а как что-то на самом деле происходившее с ним, со всей четкостью и красотой действительности, а возможно, даже с большей четкостью и красотой.

Льюис не видел свою маму девять лет. Он исключил из своего сознания ту часть себя, которая скучала по ней, как и ту, что помнила ее, и поэтому, когда она вышла к нему из-за деревьев, это был настоящий взрыв воспоминаний — больше, чем просто неожиданность. Прошло уже очень много времени с тех пор, как он видел ее в последний раз, а сейчас она шла к нему своей обычной походкой. На ней было платье с короткими рукавами, с розовым рисунком на зеленом фоне. Видимо, он лежал на земле, потому что, когда она подошла, то присела, чтобы быть ближе к нему. Он видел ее щеку и сколотые сзади каштановые волосы. Он всматривался в ее лицо. Теперь он понял, что у них с ней глаза одного цвета. Раньше он этого не замечал. Было достаточно светло, чтобы он мог хорошо видеть ее, хоть это было ему и непонятно, потому что по-прежнему стояла ночь. «Наверное, все дело в звездах», — подумал он. Небо было ими просто усеяно.

Она взяла его за руку; ее руки были твердыми, ему всегда нравилось, что они у нее сильные, а вовсе не хрупкие. Она держала его за руку, его мама, и, склонившись над ним, смотрела на него. На ней было ее жемчужное ожерелье, которое свесилось и стало раскачиваться, когда она наклонилась к нему. Она поцеловала его в лоб. Затем она снова выпрямилась, она выглядела счастливой и совершенно нормальной.

Она не уходила; она ждала вместе с ним, а он слишком устал, чтобы продолжать смотреть на нее, хотя ему и хотелось этого, и поэтому закрыл глаза. Она еще подержала его за руку, а потом забрала свою руку, а когда он проснулся, вокруг пели птицы, выпала крупная роса, и сбоку сквозь деревья пробивались лучи поднимающегося солнца.

Небо было пронзительно голубым.

Он встал. Он замерз и чувствовал себя неприятно в своей одежде, пропитанной потом, росой и грязью. Он стоял у воды и слушал пение птиц; это были голоса черных дроздов и еще множества каких-то пичуг, которых он не знал. Ему было не по себе, он чувствовал себя грязным, поэтому разделся и вошел в реку. Вода была ледяной, и, едва сдержавшись, чтобы не вскрикнуть, он немного поплавал, разогреваясь, затем погрузился под воду с головой, вынырнул, отряхнул воду с волос и умылся. Он попил немного прямо из реки. Вода была чудесной на вкус, холодной и мягкой. Он надеялся, что она достаточно чистая для питья и он не заболеет от этого.

Он поднял с песка свою рубашку, постирал ее, выкрутил и повесил на дерево сушиться в низких лучах восходящего солнца. Он надел брюки и постарался отряхнуть их от листьев и грязи. После купания повязка у него на руке намокла, но кровь через нее не проступала.

Он почувствовал, что голоден. В заднем кармане брюк лежал кошелек, но Льюис решил, что это плохая идея — идти в свою деревню, да и вообще в любую другую. Он пересчитал свои сигареты. Их было шесть, не так уж много. Он закурил одну; пальцы у него были влажными и оставили на бумаге мокрый след.

Льюис замерз, поэтому вышел на солнышко, вытирая мокрые руки о свои брюки; он стоял и курил, и думал над тем, что ему делать. От холода все стало ясным и четким. Он должен вернуться. Но при этом надо постараться не дать себя поймать.

Он надел свою влажную рубашку и снова пошел через лес. Ранним утром воздух был свеж, и лес выглядел очень красивым. Он все шел, а рубашка на нем начала быстро высыхать.

Глава 11

Льюис расположился среди ветвей большого дуба, растущего в пяти метрах от опушки леса; оттуда ему был хорошо виден дом Дики Кармайкла.

Зато его никто не видел, а ветка, которую он выбрал, была достаточно широкой, чтобы он мог удобно сидеть на ней, опираясь спиной о ствол и согнув ноги. Так что он мог спокойно наблюдать за домом. Он нервничал, в основном из-за того, что его могли обнаружить, но дерево скрывало его, да и никто не приходил на этот край участка, где ничего не было посажено. День он коротал, куря сигареты, наблюдая и размышляя. В понедельник он должен быть в Кенте для прохождения воинской службы. Сегодня была пятница.

Рано утром почти ничего не происходило. Вышел садовник и прополол клумбы возле дома, и это было хоть каким-то разнообразием для Льюиса; примерно в десять уехал Дики. Льюис слышал, как хлопнула парадная дверь, видел, как его «роллс-ройс» подкатил к дому, а затем уехал по аллее. После этого он немного расслабился и почти не думал об этом доме — если не считать того, что он ожидал увидеть здесь Кит. Он отпустил свое сознание.

Льюис думал о Дики. Он подумывал о том, чтобы убить его, но также пытался сообразить, как должен рассуждать такой человек. Он удерживал себя от того, чтобы начать представлять, как именно Дики бил Кит, потому что ему необходимо было оставаться спокойным и рассудительным, но зато он позволил себе думать о других вещах: какие оправдания Дики находил для самого себя и как ему удавалось держать все это в тайне. Он вспомнил, как Кит рассказывала ему, что никогда никому не говорила об этом, вспомнил о ее ужасных синяках. Она была очень гордой, и ему нравилась эта ее черта, но это была глупая гордость: она ни у кого не просила помощи, тогда как ее отец длительное время избивал ее. Он представлял ее в школе и думал, кому бы она могла рассказать об этом там, но потом решил, что если она такая же, как он сам, то, скорее всего, никому. Рассказывать о таких ужасных вещах просто невозможно, он знал это по себе. Он решил, что она почему-то стыдилась этого, но ему очень хотелось, чтобы это было не так. Очаровательная девушка не должна была испытывать таких чувств. Он думал о том, что Дики сделал с Тамсин. Он не видел Тамсин после той их встречи в лесу и не особенно интересовался ею, но она не заслуживала того, чтобы ее били, и он надеялся, что она все-таки не очень пострадала. Он вспомнил ее голубые туфельки, оставшиеся лежать в пыли после того, как она убежала от него. Тогда он был зол на нее, но это больше не имело никакого значения. После того как он раскусил ее, она его больше не интересовала. Тогда в голове у него не было ясности. Сейчас все стало намного понятнее.

Послышался телефонный звонок, и через какое-то время подъехал небольшой фургончик, который был отослан к задней части дома. Льюис слышал, как шум мотора отдалился, а потом снова возник во дворе возле конюшен. Он закурил уже третью сигарету, а через несколько минут в сопровождении дворецкого и Клэр появились рабочие, которые начали осматривать поврежденные окна. Частично стекла в них были разбиты, а свинцовые переплеты местами погнуты. Сначала Льюис прятал свою сигарету за дерево — ему казалось, что огонек сигареты легко заметить, но потом он убедился, что его не видно, и стал наслаждаться возможностью наблюдать за всем этим из своего укрытия. Он уже сожалел, что паниковал и прятал огонек сигареты. Их у него оставалось еще три. Приближалось время обеда, но ему не хотелось думать о еде. Он наблюдал за тем, как из-за угла вынесли оконное стекло, как разрезали его и подогнали по раме. Ему хотелось увидеть Кит, хотелось, чтобы она вышла из дома. И тут она действительно появилась, словно услышала его.

Она была с книгой и яблоком, а под мышкой держала котенка, который сразу же убежал, как только она опустила его на землю. Она спустилась по ступенькам террасы и пошла в его сторону, затем остановилась, легла на живот на траву и начала читать, покачивая согнутыми в коленях ногами и время от времени откусывая от яблока. Позади нее суетились рабочие, а она лежала на солнышке и читала в каких-то двадцати метрах от Льюиса, и он мог свободно наблюдать за ней.

На ней были шорты и рубашка, которая вполне могла быть частью ее спортивной формы для школы, ноги были босыми. Ему нравились ее уши. Он обратил внимание на то, что она обхватила яблоко всей ладонью и откусывала от него сразу большие куски. Он пытался рассмотреть, что она читает, но не смог. Она была загорелой и складной, и каждая часть ее тела идеально сочеталась с другими частями. У нее очень гармоничное строение тела, думал он, такое тело лучше выглядит обнаженным, чем одетым; и в одежде она тоже хороша, но без нее — лучше. Он пытался не представлять ее в обнаженном виде, потому что она не знала, что он здесь, и это было нечестно с его стороны. Он закрыл глаза. Ему хотелось погладить нежную кожу у нее под коленками. Ему хотелось узнать, какова на ощупь эта выступающая косточка у нее на бедре, хотелось положить руку туда и еще ей на спину, чтобы ощутить плавный изгиб талии, нежную поверхность ее кожи. Ему хотелось снова потрогать край ее волос, мягко вьющихся на шее, как у мальчишки и одновременно совсем не как у мальчишки.

Не думать о ее теле не получалось, поэтому он открыл глаза и постарался думать о чем-то другом. Он думал о том, что можно было бы сделать, чтобы помочь ей, и это заставило его вспомнить, что она не хотела его помощи. Возможно, она ее и хотела, просто не хотела ее сейчас. Теперь она знала про Элис и поэтому больше не любила его, так что ему нужно забыть об этом. Мысль о том, что его не любят, была для него не новой, но все-таки было тяжело осознавать, что Кит любила его, а теперь, узнав кое-что о нем, больше уже не любит. Он не должен был позволять себе раздумывать над тем, как все могло бы сложиться, если бы он был лучше. Он знал, что не подходит для такой девушки. С ней ему следовало быть нежным, ласковым и спокойным, но теперь он должен помнить, что она не для него. И хотя она не для него, он все равно должен помочь ей, если сможет.

Позади нее высился дом. Все стало другим. Дом этот перестал для него быть хорошим и безопасным — он превратился в неблагополучное место. Льюису подумалось, что производимый ремонт напоминает восстановление стен крепости в перерыве между битвами. Однако это был всего лишь перерыв. День был теплым, и Льюису казалось, что какое-то время ничего плохого случиться не может, поэтому он решил еще немного понаблюдать за Кит, потому что ему это нравилось, и он позволил себе насладиться этим ощущением.

Время от времени из дома выходила Клэр, чтобы проследить за рабочими, а в час они прекратили работу и ушли. Прозвучал гонг к обеду, Кит встала, потянулась и пошла к дому.

Теперь смотреть было не на кого, Льюис пригрелся на солнышке и позволил себе поспать. Это был ненастоящий сон, скорее полусон, в котором его сознание снова и снова перебирало и изменяло знакомые ему вещи — он начал перестраивать картину мира. Его сознание, подстегиваемое голодом, казалось, вышло из обычных границ; он видел, что понятия, которые были привычными, являются ложными и рассыпаются, когда он начинает присматриваться к ним. Его мысли убегали, растекались и рисовали перед ним все новые картины.

У него было странное ощущение, ощущение какого-то зазеркалья, как будто вся его жизнь проходила по одну сторону зеркала, тогда как все остальные находились по другую, но теперь стекло было разбито, и его толстые осколки валялись у их ног.

В то утро Джилберт ушел на работу в обычное время, но пробыл за своим письменным столом всего час, потому что у него была назначена встреча с мистером Бондом. Он ехал на Харли-стрит на такси и поймал себя на том, что оглядывается по сторонам, проверяя, не следит ли кто-то за тем, как он входит в это здание.

Поднимаясь на третий этаж в лифте с отодвигающейся в сторону металлической дверью, он смотрел на проплывавшие мимо него лестничные площадки, застеленные красными ковровыми дорожками. Он ужасно смутился, называя свое имя секретарше, и чувствовал себя неловко оттого, что ему пришлось ждать. Он смотрел на дверь с прикрученной к ней латунной табличкой «Доктор В. Бонд». Из-за двери показалась женщина, которая, проходя мимо него, прижимала к глазам носовой платок. На ней был костюм и маленькая, сдвинутая ко лбу шляпка, и Джилберт не мог понять — то ли платок этот должен был просто скрыть ее лицо, потому что она не хотела никого видеть, то ли она действительно плакала. Это место представлялось ему фальшивым: кажущаяся, внешняя респектабельность, хотя внутри все разрушено, кажущаяся открытость снаружи, хотя за этим скрывается позор.

Его охватило нетерпение, и он злился из-за того, что приходится ждать. Когда же он наконец вошел, то был поражен размерами комнаты. На окне в рассеянных солнечных лучах сияла белизной большая сетчатая гардина, воздух был спертым. Он сел напротив доктора Бонда, лицо которого было плохо видно из-за светившей позади него лампы. Джилберт поставил свой портфель на пол.

— Речь пойдет о вашем сыне, не так ли, мистер Олдридж?

— Да. Его зовут Льюис.

— Расскажите мне о Льюисе.

— Что вы имеете в виду?

— У него сейчас непростой период жизни?

— Да. Он… — Для него по-прежнему было ужасно произносить такие вещи вслух. — Он недавно вернулся из тюрьмы. Он сидел там два года. За поджог. Ему сейчас девятнадцать. Когда он приехал домой, нам показалось, что он изменился в лучшую сторону. Казалось, что он хочет вести себя правильно, он нашел работу, точнее, это я нашел ему работу.

— Когда это было?

— Чуть более двух недель назад.

— Что вы имели в виду, говоря, что думали, будто он изменился в лучшую сторону?

— У него есть проблемы. Он пьет…

— Сколько именно он пьет?

— Он пьет тайно. Сначала он не пил. А потом начал. Но я вам еще не все объяснил.

— Все хорошо, мистер Олдридж, не торопитесь, вы все излагаете очень доходчиво.

Джилберт чувствовал снисходительность по отношению к себе, его это раздражало, и он думал о том, имеет ли этот человек должную квалификацию. Внешне он выглядел профессионалом: за пятьдесят, седые волосы, пристойный костюм, одной рукой держит очки, а другой делает какие-то записи. Джилберту казалось, что его скрупулезно оценивают и осуждают, и ему хотелось сказать: не смотрите так на меня, мы с вами говорим о моем сыне. В нем присутствовал глупый страх, что доктор может вдруг обвинить его самого, обнаружит у него какие-то психические проблемы и порекомендует ему немедленно приступить к лечению.

— Я должен объяснить. Он… Когда он был моложе, у него была такая привычка, ну, в общем… когда дела обстояли совсем плохо, он резал себя. Бритвой. По руке.

— Ясно. Не по венам на запястьях?

— Нет, не там. Здесь, — показал он, — выше на руке.

— Вы сказали, когда он был моложе?

— Да. Мы думаем, что он не делал этого, пока его не было здесь. Там у него, похоже, не было никаких неприятностей. Но затем, совсем недавно, он сделал это опять, причем порезал себя очень сильно.

— Вы знаете, что могло заставить его делать это?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, что произошло, что могло бы заставить его сделать это?

— Его арестовали. А это случилось после того, как его выпустили. Он завел девушку в лес и… ударил ее… он не сделал ничего такого, по крайней мере, я так думаю, но он… он поставил ей синяк и убежал, потом украл машину и уехал на ней с другой девушкой… с сестрой первой, совсем юной… и его снова арестовали.

— А потом его отпустили?

— Она не хотела выдвигать против него никаких обвинений. Эта семья — наши соседи. Ее отец — очень влиятельный человек. Все могло закончиться намного хуже. Но они продемонстрировали исключительное понимание. А сейчас он сбежал…

— Давайте немного вернемся назад. Когда, вы говорите, начались эти странности поведения? Каким он был в детстве?

Джилберта снова охватило нетерпение; именно всю эту чушь он и ожидал услышать.

— Он был нормальным мальчиком. Как все мальчишки.

— До тех пор, пока?..

— Я не знаю. С ним, казалось, все было в порядке. Его мать умерла несколько лет назад. Разумеется, это подействовало на него.

— Сколько лет ему было, когда умерла его мать?

— Десять.

— Как она умерла?

У него не было времени на все это.

— Она утонула. В реке возле нашего дома. Льюис был единственным, кто при этом присутствовал. Мы толком не знаем, что там произошло.

— Полагаю, что это был для него ужасный удар.

— Конечно.

— Можно ли сказать, что после этого он стал трудным ребенком?

— Не совсем так. Он был тихим. Учился хорошо. Я повторно женился. Ему было четырнадцать или пятнадцать лет, когда он стал неуправляем: все эти вещи, которые он с собой делал, и пьянство.

— Такое несчастье. Ваша жена утонула… Расскажите мне о ней.

— Я не понимаю, зачем это нужно.

— Вам, видимо, очень тяжело.

— Разумеется.

— Вы сказали, что при этом присутствовал только он один.

— Да.

— Он никогда не рассказывал, что там произошло?

— Он вообще об этом не говорил. Молчал. Как-то странно молчал.

— Почему вы так говорите?

— Ничего я не говорю.

— Мне кажется, вы говорите об этих событиях так, будто они были в какой-то мере таинственными.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду. Таинственными. Это все очень печально. Льюис был маленьким мальчиком. Он хорошо плавал. Река там не очень глубокая. Я не знаю. Меня там не было.

— Похоже, вы расстроены.

— Я совершенно не расстроен. Пропал мой сын. Он может опять попасть в тюрьму. Теперь он уже не ребенок. Ему девятнадцать, он жесток, он пьяница, он причиняет вред людям, а вы, похоже, собираетесь говорить о неприятном событии, случившемся много лет тому назад.

— Я не хотел вас расстраивать.

— Я бы хотел вернуться к теме нашего разговора.

— С вами все в порядке?

—. Прошу вас!

— Дать вам воды? Может быть, хотите чего-нибудь выпить?

Джилберт нетерпеливо посмотрел на часы.

— Бренди? — предложил доктор Бонд.

Джилберт выпил и подумал, как это здорово, что стаканчик спиртного в лечебных целях в кабинете у врача позволяет нарушить правило «ни капли до двенадцати». Теперь он почувствовал себя несколько лучше. Он рассказал доктору Бонду о том, как Льюис напал на дом Кармайклов, а затем скрылся. Он рассказал ему о крови на стене в ванной, о том, что он видел Тамсин, и о том, как это ужасно выглядело. Он рассказал ему об отсутствующем взгляде Льюиса и о его внезапной беспричинной ярости.

— Мы не знаем, где он, — продолжал рассказывать он. — Это случилось вчера. После этого он убежал, и мы не знаем, где он сейчас и что с ним может случиться, если его поймают.

— Какие у вас есть соображения по этому поводу? — Вопрос этот прозвучал очень многозначительно.

Внезапно Джилберта захлестнули эмоции, и он почувствовал, что ему трудно говорить.

— Я очень беспокоюсь за него.

— И?..

— Я очень беспокоюсь за свою жену. Свою вторую жену. И за ту, другую семью, о которой я вам говорил, за своего соседа и его дочерей.

— Когда вы говорите, что беспокоитесь, вы…

— Я боюсь за них.

— Могли бы вы сказать, что ваш сын представляет опасность для самого себя?

— Да.

— Могли бы вы сказать, что ваш сын представляет опасность для других?

— …Да.

— В отдельных случаях… когда человек не принимает того, что он нуждается в лечении, инициировать этот процесс может ордер на арест.

Вот, он все-таки сказал это. Джилберт хотел, чтобы тот произнес эти слова, но теперь, когда они прозвучали, его уже тошнило от самого себя, он просто испугался. Доктор выжидал, опустив глаза вниз, на свои очки. Голос его был очень вкрадчивым.

— Это вполне законные действия.

Не глядя на него, Джилберт кивнул.

— Вы сейчас вовсе не предаете своего сына, мистер Олдридж.

— …Нет.

Сон Льюиса напоминал погружение. Под ним раздвигались какие-то пласты, сознание проваливалось все глубже и глубже, а пробуждение было резким и внезапным. Стало заметно жарче. Умиротворенность исчезла, и на смену ей пришла тревога. Рабочие опять суетились возле окон, и ему казалась глупой та настойчивость, с какой они вставляли все эти маленькие оконные стеклышки на место разбитых им.

Он всегда считал, что он какой-то неправильный. Но он не был неправильным. Его сердце забилось быстрее, он одновременно чувствовал себя и сильным, и слабым. Ему хотелось забрать Кит отсюда, но он не знал, как он это сделает и что следует предпринять после этого. Он посмотрел на свою дрожавшую руку и пожелал, чтобы дрожь прекратилась, и она действительно прекратилась, и он прикурил свою предпоследнюю сигарету, держа ее уже твердой рукой.

Он курил, стараясь удовлетвориться этим и не чувствовать голода, следил, как поднимается сигаретный дым, представлял себе отца на работе в своем офисе, думал, чем он сейчас может заниматься.

В детстве он думал о работе своего отца как о месте очень впечатляющем, — он воображал себе обитый кожей письменный стол и важные бумаги, в которых было необходимо разобраться, — но, став взрослее, он потерял уважительное отношение к этому. Он вспомнил, как однажды, в возрасте шестнадцати лет, выбравшись во второй половине дня из постели Джини, он вышел на улицу. Он пошел от ее дома в направлении Сент-Джеймсского дворца и купил на углу бутылку джина в магазине, торгующем выпивкой навынос. Он сунул ее в карман и тут заметил отца, выходившего после ленча из своего клуба. Он стоял на углу с бутылкой джина в кармане, а его мысли и тело были с Джини, и он смотрел, как его отец, в костюме и шляпе, разговаривает с какими-то людьми. Он видел, как тот попрощался и сел в такси; отец не видел его, а Льюис потом вернулся в постель к Джини и оставался там с ней до вечера. Он лежал на кровати, а она спала рядом с ним, и он чувствовал себя совершенно одиноким. Он понятия не имел, как дальше сложится его жизнь, его это пугало, но он точно знал, что его жизнь не будет похожа на жизнь отца, даже если он сильно захочет, чтобы так было.

Сидя в тюрьме, он отпускал свои мысли на свободу и думал о жизнях, которые наблюдал, или о которых слышал: бизнесмен, бармен, уборщик, тюремный надзиратель, полицейский. Но, когда он пытался заглянуть в будущее, его самого там не существовало. Там ему не было места. Он был пропащим человеком.

Вот что он теперь осознал: он всю жизнь считал своего отца, Дики, Элис, Тамсин и всех других людей, управлявших этим миром, людьми не пропащими, а теперь понял, что и они все пропащие. Оказалось, что каждый из них находится в таком же сломанном и порочном мире, но он подходит всем им как нельзя лучше.

Впрочем, Кит была не такой. Кит была слишком красивой и слишком застенчивой, и тут все его мысли спутались.

После встречи с доктором Джилберт вернулся к себе в офис. Он напряженно работал до конца дня, а потом поехал домой на том поезде, на котором ездил всегда. Когда он вошел в холл, Элис, как обычно, была в гостиной, около серванта для напитков с выбитыми дверцами. Джилберт не мог сейчас подойти к ней. Он сел на стул у входной двери, положив свой портфель на колени, а она заметила его только через некоторое время и вышла к нему.

— Джилберт?

— Что?

— Ты уже дома.

— Да.

— Что случилось?

Он встал и прошел в гостиную, а она последовала за ним и протянула ему его бокал.

— Ты встречался с доктором?

— Да.

— Ну и?..

— Что — ну и?

— Что он тебе сказал?

— О, он дал мне бланк, который нужно заполнить. Мы говорили о Льюисе.

— Какой бланк?

Он жестом показал на свой портфель, взял коктейль и сел возле холодного камина. Она подошла к портфелю, открыла его, повозившись с непривычки с замком, и вынула оттуда скрепленные листы бумаги. Опустившись там же на колени, она принялась их читать.

— Что у нас на обед? — спросил он.

— Джилберт — но из этих бумаг следует, что надо схватить его. Ты не можешь позволить схватить его! Джилберт!

— О Господи, ну что?

— Ты не можешь этого сделать.

— Не могу. Сначала мы, черт возьми, должны его найти. Они думают, что он мог уехать в Лондон…

— Когда он в этот раз порезал себя, он…

— Дело не только в этом!

— Я уверена, что он не бил Тамсин.

— Ты видела ее лицо?

— Пожалуйста, прекрати кричать. Ты не можешь так поступить с ним. Это сломает его.

— Он уже и так сломлен.

— Джилберт…

— Я не собираюсь обсуждать это с тобой, Элис. Ты не его мать, и это не твое решение. Пожалуйста, давай сменим тему, а если ты не можешь этого сделать, почему бы тебе не подняться к себе в комнату и не побыть там до обеда? — Элис встала, по-прежнему держа бумаги в руке. — Ну, что?

— Когда мы с тобой встретились, — сказала она, едва сдерживая слезы, — ты был очень печальным, Джилберт, и я подумала, что помогу тебе забыть ее и быть счастливым. Но ты все это время охранял и берег свое горе… Ты позволил ему стать черным. Я не понимаю, как ты можешь жить со мной и при этом оставаться таким черствым и холодным. Разве я это сделала? Раньше я винила во всем себя… и Льюиса. Но, видимо, все дело в тебе. Похоже, все дело в тебе самом.

По-прежнему не глядя на нее, он сделал нетерпеливый жест рукой, и она повернулась, вышла из комнаты и поднялась к себе, как он и просил.

Глава 12

Когда совсем стемнело, дом Кармайклов весь засверкал огнями, как кукольный домик. Льюис ждал, когда все улягутся спать, чтобы он смог вернуться в дом своего отца и попытаться найти там что-нибудь съестное. Ему нужно будет пробраться внутрь очень осторожно, чтобы его не поймали. Все семейство Кармайклов находилось в гостиной. Он видел, как служанка и экономка входили в разные комнаты и выходили из них, занимаясь своими делами. Чуть позже Кармайклы сели ужинать, и Льюис спустился ниже, чтобы лучше видеть. Он смотрел, как они едят, курил свою последнюю сигарету и ждал, когда Кит пойдет спать. Ночь вокруг него жила своей жизнью. Он боялся за Кит, нервничал и не мог уйти, пока свет в ее комнате окончательно не погас. Когда ее окно стало темным, он отправился через лес к своему дому.

Кит неподвижно и тихо лежала в своей постели. Целый вечер ей хотелось уединиться и поплакать, но теперь, когда она наконец была одна, она не могла плакать, она чувствовала себя маленькой и иссохшей, как будто от нее уже ничего не осталось. Ей нужно было привыкнуть к тому, что в ее сердце больше нет Льюиса. Она не хотела думать о нем, но все время только о нем и думала. Кит не знала, где он сейчас, это незнание мучило ее, и в мозгу по кругу метались боязнь его и боязнь за него, страх, что его поймают, и страх, что он вернется. Ей никак не удавалось приспособиться к этой новой реальности. Она не знала, что раньше была счастлива этой своей любовью, миром своих иллюзий, Льюисом, занимавшим ее мысли, и тем, что она о нем думала.

Теперь что-то должно было ей это заменить. Через месяц она уедет в Швейцарию. Впрочем, будут каникулы, во время которых она сможет сюда приезжать. Как и в школе: на каникулы — домой к папочке. Казалось, ничего никогда не изменится. И у нее уже не было сил и желания даже представить себе какие-либо перемены.

Тропинка к дому была хорошо утоптана, Льюис знал ее всю свою жизнь, но у него было такое чувство, будто он идет по ней в первый раз. На краю их сада он остановился под прикрытием деревьев и осмотрел дом. Свет везде был погашен, вокруг никого не было видно, и он вышел из леса на ровную лужайку. Он приближался к дому медленно, пока тот не навис над ним, закрывая собой небо. Ему казалось, что окна следят за ним, он знал, что нужно двигаться дальше, но все равно продолжал стоять неподвижно, не чувствуя ничего, кроме холода собственной крови в жилах. Он был дома.

Все долгое лето окна по ночам оставляли распахнутыми, чтобы впускать прохладный ночной воздух, но сейчас они были закрыты. Все окна в гостиной и столовой были заперты изнутри. Он обошел дом. Задняя дверь тоже была заперта, но окно, ведущее в кухню, оказалось только прикрытым, и Льюис открыл его и залез внутрь. Он стоял в кухне и чувствовал себя здесь чужим, словно животное, которое случайно забрело не туда, чужеродным телом в этой обстановке. Он слышал, как бьется его сердце.

Он подошел к кладовке с продуктами и открыл дверь, которая поддалась беззвучно. Здесь стояли закрытые блюда с едой, и он снял с них крышки. Он обнаружил рисовый салат и немного поел его, а затем взял нож и отрезал себе ветчины; ее он тоже съел тут же, стоя. В хлебнице лежал хлеб, и хлеба он тоже поел, даже не отрезая, потому что собирался взять его с собой. Он старался есть не слишком быстро, но рот его все же оказался набитым. Ветчина была жесткой, а с хлебом так и совсем сухой, поэтому он подошел к крану и нагнулся к нему, чтобы запить еду водой. Сам процесс приема пищи вызвал у него странные ощущения, как будто прошло не два дня с тех пор, как он ел последний раз, а намного больше. Он стоял в темноте, прислушивался и ощущал, как силы возвращаются к нему. Он начал замечать в доме больше деталей, слышать наполнявшие его звуки, воспринимать ощущения, которые вызывало пребывание здесь. Он вслушивался в тишину, но слышал только шум работающего холодильника. После леса дом казался маленьким, словно какой-то воображаемый объект, за тонкими стенами которого широко распахнулась ночь.

Хотя в доме было очень темно, в холле оказалось еще темнее, и он мог различить только светлые перила лестницы, дугой уходившие вверх, туда, где были Джилберт и Элис. Его беспокоило то, что он слишком шумел, когда открывал кран, поэтому, прежде чем сделать еще что-нибудь, он решил подождать. Его чемодан был наверху, там же находились его сигареты, а еще ему были нужны рубашка и бритва. Он должен был забрать все это.

Он начал очень медленно подниматься по лестнице, не сводя глаз с двери родительской спальни.

Когда он вышел из тюрьмы, у него было ощущение, что он и не покидал дом, так быстро пролетели два года. Три дня отсутствия на этот раз показались ему более долгим сроком.

Поднимаясь по лестнице, он продолжал следить за дверью родительской спальни. Ощущение холода ушло, его сознание, казалось, было согрето переполнявшими его воспоминаниями и чувствами.

Ему было семь лет, и он был заперт в своей комнате. Ему было десять, и его в качестве наказания отослали наверх. Ему было двенадцать, и он сидел на ступеньках, стараясь не шуметь и не зная, куда ему деться в этом доме, потому что все здесь казалось ему чужим. Ему было пятнадцать, и он уходил от них к себе наверх, чтобы выпить и попытаться не резать себя.

Перед глазами пробегала вся его жизнь. Это вызывало боль и грусть. Ощущение неправильности происходящего было очень сильным. Он вспомнил, как по этой лестнице взбегала его мама; похоже, она всегда бегала, вечно возвращалась за забытыми вещами, на бегу обращаясь к кому-то из них, были ли они наверху или внизу. Теперь осталась одна тишина. Весь дом с тех пор замолчал.

Наверху он постоял перед дверью родительской спальни, и ему казалось, что мысли в его голове производят шум, который сотрясает застывший в доме воздух, и его отец просто не может не услышать этого и обязательно сейчас выйдет. Он не знал, хочется ли ему, чтобы отец действительно вышел, или он боится этого из-за того, что тот может сделать, увидев его. Но ничего не произошло. Отец не вышел. Дверь осталась закрытой.

Он вошел в свою комнату, стащил со шкафа чемодан и положил его на кровать. Он снял с плечиков белую рубашку, взял из комода белье, сигареты, забрал из ящика в тумбочке повестку о призыве в армию.

Он пересек лестничную площадку, зашел в ванную, взял бритву и кусок мыла и, присев, сунул их в растягивающийся карман на своем чемодане.

Наверху он не стал закрывать за собой двери, боясь, что они могут щелкнуть, а как можно тише спустился по лестнице и вернулся в кухню.

Он положил чемодан на стол, взял из кладовки ветчины, сыра и хлеба, завернул все это в кухонное полотенце и тоже положил в чемодан, во внутренний карман на крышке.

Он не мог ни о чем думать. Все чувства замерли, он ощущал только собственное сердце. Льюис решил окончательно уйти из этого дома.

Опустив голову, он стоял в кухне перед открытым чемоданом и пытался собраться с мыслями. Затем он обратил внимание на грязную повязку у себя на руке. Было очень важно снять ее. Он забыл о том, что собирался немедленно уйти, и остановился, чтобы снять бинт.

Узел был очень тугим, к тому же он намок, а потом высох, так что Льюису пришлось прибегнуть к помощи зубов. Когда узел развязался, он снял повязку и посмотрел на руку. Порезы быстро заживали и уже не выглядели страшными. Ранки были немного припухшими и влажными, но им просто нужен был воздух, чтобы затянуться. Он смотрел на свою руку и думал, сколько пройдет времени, пока все порезы полностью заживут, пока полностью исчезнут все шрамы. В тюрьме он два года себя не резал, и старые шрамы хорошо рассасывались, пока он не попал домой. Он не мог представить себе два последующих года. Он согнул руку, почувствовал, как натянулись порезы, и подумал о том, сколько боли ему довелось перенести и как он был одинок.

— Льюис?

Он обернулся. В дверях кухни стоял Джилберт. В руке Льюис по-прежнему держал бинт. Теперь он опустил руку.

— Здравствуй, папа.

— Где ты был? — Голос Джилберта дрожал.

Льюис стоял спокойно и неподвижно, но ощущал опасность ситуации, они оба ощущали это.

— Да был тут кое-где. Думаю, туда я и вернусь.

— Я беспокоился о тебе.

Льюису в это не верилось.

— Правда?

— Почему бы нам не сесть и не поговорить обо всем этом?

Это прозвучало слишком фальшиво и глупо.

— Уже успел позвонить?

— Что?

— Кто приедет за мной? Полиция? Врачи? Как это будет обставлено на этот раз?

Джилберт выпрямился.

— Ты был…

— НЕТ!

Он видел, что Джилберт остановился, а остановившись, затаил дыхание и замер. Он заставил отца замолчать и теперь хотел уйти. Когда он двинулся к столу, чтобы забрать свои вещи, Джилберт вздрогнул, и Льюис понял, что он его боится.

— Что? — надвигаясь на отца, произнес он, переполняемый желанием ударить его. — Что? Что ты думаешь, я собираюсь сделать? Думаешь, я сейчас ударю тебя? Думаешь, мне хочется этого? Я готов убить тебя…

Он заставлял себя сдерживаться и подбирать нужные слова, хотя делать это ему было очень трудно.

— Ты ничего не сделал для меня, — сказал Льюис; пока он не произнес это вслух, он сам не знал, что скажет это. — И все это время я пытался подстроиться под тебя. Больше этого не будет. Ты потеряешь из-за меня свою работу? Я буду только рад. Потеряешь этот дом? Свою жену? Надеюсь, что так все и произойдет. Ты недостоин ее, и меня тошнит от чувства вины.

— Льюис…

— Почему ты не веришь в меня? Ну хотя бы капельку? Все эти запирания меня в комнате, угрозы, все разговоры о том, что я нехороший, что со мной что-то не так, — я ведь был мальчишкой, совсем ребенком! Если бы ты хоть на минуту просто поверил мне, если бы стал на мою сторону, — но ты не мог. Да, я пью, да, я режу себя; Господи, почему же ты даже не захотел мне помочь?

Неистовство вдруг покинуло его, и, высказав все это, он почувствовал слабость, как будто после рыданий. Ему нужно было уходить отсюда. Он снова повернулся к своему чемодану и закрыл крышку.

— В детстве у тебя было слишком много любви, и ты привык к этому. Она испортила тебя.

— Что ж, ты положил этому конец.

Он направился к двери. Джилберт пытался что-то сказать, глядя в пол; в нем, похоже, происходила внутренняя борьба. Льюис знал, что отец при этом испытывает, и ненавидел себя за то, что жалеет этого человека, который так долго и так больно мучил его.

— Дело не в том, что я не хотел тебе помочь, — сказал Джилберт. Нижняя губа его дрожала. — С того самого дня, когда она умерла, я просто… не мог смотреть на тебя, Льюис. Вы с ней были так похожи… и ты был так погружен в свое горе. Тебе была не нужна моя компания.

Так вот оно, оказывается, в чем дело! Все было кончено. Внезапно Льюис совершенно остыл, и все это перестало иметь для него какое-либо значение.

— Тебе, должно быть, сейчас ужасно тяжело, папа. И тем не менее, выбрось все это из головы. Скоро меня здесь опять не будет.

В дверях он что-то вспомнил и остановился.

— Не звони никому. Оставь меня в покое. Понятно?

Он вышел из дома через парадную дверь и оставил ее открытой, а Джилберт смотрел ему вслед и вслушивался в затихающие звуки его шагов. Почувствовав сильную слабость, он присел на кухонный стул.

Так он и сидел на стуле, когда Элис, услышав, как уходит Льюис, спустилась вниз и остановилась в дверях.

— Льюис, — сказал он. — Здесь был Льюис, и он…

Джилберт разрыдался. Эти слезы сломили и ошеломили его. Он потянулся к ней, схватил ее за ночную сорочку и прижал к ней залитое слезами лицо. Элис обхватила руками его голову и, закрыв глаза, стала гладить его. Она представляла себе, как Льюис уходит в темноту, и была благодарна ему и надеялась, что он никогда не вернется.

Глава 13

Льюис спал в лесу под деревом у реки, в том месте, где утонула его мама. Свой чемодан он поднял на дерево, чтобы его не достали лисицы.

Когда он укладывался спать, все мысли его были об отце и о том, что ему делать с Кит; его сознание работало над этим всю ночь, поэтому, когда он проснулся, ему все уже было ясно. Он знал, что должен делать.

Когда он пошел понаблюдать за Кит, ему показалось, что он занимается этим очень давно, что охранять ее уже вошло у него в привычку. После ленча она снова вышла со своей книгой, и он опять мог смотреть на нее и мечтать о ней, но на этот раз все было хуже, более грустно, потому что теперь он уже знал, что должен сделать, и ему хотелось извиниться и объяснить, что ему ничего другого не остается. Он надеялся, что она поймет его. Ему самому хотелось, чтобы был другой выход, но он не мог его найти. Это было так странно и так прекрасно — наблюдать за ней, зная, что он лишает себя всякой надежды быть с ней, сохраняя при этом свой пыл и не отказываясь от благородных намерений.

Когда он вернулся на свое место у реки, то не стал ложиться спать. Он думал, что это, возможно, его последняя ночь на свободе. Он не знал, посадят ли его опять за решетку или заберут в армию, а может быть, в этом и не было никакой разницы. Льюис наслаждался ночью, своим одиночеством и чувством свободы, которое для него по-прежнему было новым ощущением. Когда он вышел из тюрьмы, он этого не чувствовал, он испытывал это только сейчас.

В воскресенье утром солнце после ночной тьмы вставало очень медленно, и небо бледнело целую вечность, прежде чем окрасилось первыми лучами. Было довольно тепло, если не считать момента перед самым рассветом и на рассвете, когда появился туман и воздух стал весьма прохладным. Солнце разогнало туман очень быстро, но, даже несмотря на то что было тепло и сухо, уже ощущалось приближение сентября, поскольку свет стал более тусклым и не такими сияющим, как раньше.

Он умылся в реке, подождал, пока поверхность воды успокоится, а когда она снова стала зеркально гладкой, он взял свою бритву и мыло и очень тщательно побрился, стараясь не дышать на воду, задерживая дыхание во время бритья и выдыхая воздух в сторону, чтобы не дрожало его отражение.

Льюис сполоснул бритву, вытер ее о свою старую рубашку и положил обратно в чемодан. Он намочил волосы и, поскольку расчески у него не было, пригладил их руками, после чего вынул чистые брюки и чистую белую рубашку, которая была аккуратно сложена и не помялась, и оделся. Сложив все остальное в чемодан, он поднял его и медленно побрел через лес.

Льюис видел, как все семейство Кармайклов собирается к завтраку, и тут ударили церковные колокола. Переливы колокольного звона разносились далеко вокруг, и Льюис представил себе, как под эти звуки все люди в деревне завтракают.

Колокола продолжали звенеть, когда Тамсин встала из-за стола; Льюис увидел, как Престон подает к входу машину, и подумал, что шанс ему так и не представится. Но вскоре Кит с Клэр тоже поднялись, Дики остался в столовой один, и Льюис понял, что времени у него не много.

Он быстро пробежал по траве и через открытое окно, возле которого находился стол, оказался в комнате, прежде чем Дики успел что-то крикнуть. Льюис шагнул к нему, и тот замер.

Мебель, приборы, оставшиеся на столе после завтрака, Дики, стоявший с заткнутой за воротник салфеткой, — все замерло в ожидании того, что должно было произойти. Важно было не привлекать внимания. Льюис быстро подскочил к двери и запер ее, и это движение подтолкнуло Дики к действию.

— Убирайся из моего дома! Вон!

Он сорвал с шеи салфетку, бросил ее на стол и выпрямился. Льюис подумал, что тот может кого-то позвать, и поэтому заговорил с ним спокойно:

— Вы такой большой мужчина… А у Кит сколько? Пять футов четыре дюйма? Или пять дюймов? — Дики был сбит с толку, и Льюис подошел немного ближе, продолжая говорить с ним тихим голосом: — Это настоящий подвиг — избивать такую девочку.

— Да как ты смеешь…

— А как Тамсин?

— Не смей! Не смей упоминать имя моей дочери…

— Тамсин? А почему, собственно? Я ведь не разбивал ей лицо. Я ее и пальцем не коснулся.

Он ждал. Он видел, что в Дики сейчас борются страх и злость, что он пытается сообразить, как поступить в такой ситуации. Льюис прислушивался к ритму своего сердца и считал удары, а потом сказал:

— Впрочем, она действительно прижималась ко мне.

Это оказалось нетрудным делом. Дики пошевелился, сдерживая себя, чтобы не двинуться на Льюиса; он уже забыл о том, что хотел позвать на помощь, забыл обо всем, так как перед его глазами возник образ Тамсин, и Льюис видел, что попал в цель.

— Ты…

— Как ко всякой хорошей девушке, к ней, конечно, нужен особый подход… Прелесть.

Дики поднял кулак — и опустил его, потом сделал еще шаг к нему. «Сейчас, — подумал Льюис, — сделай это сейчас!»

— Что же вы? — сказал он. — Давайте, сделайте это.

Дики рассматривал разные варианты. Взгляд Льюиса, как всегда, был отсутствующим, непонятным, как будто он находился под гипнозом, — но он был опасен, раньше он уже показывал свою неистовую силу, и Дики не был уверен в себе.

— Давайте, сделайте это, — тихонько повторил Льюис.

И Дики ударил его. Его кулак врезался в лицо Льюиса, костяшки пальцев хрустнули, удар отдался в руку и в плечо, и он почувствовал вспышку удовольствия.

Голова Льюиса дернулась назад, он отступил на несколько шагов, а Дики, ударив его, тоже отступил, испуганный и готовый бежать, подняв руки для защиты. Однако Льюис не бросился на него, он вообще ничего не делал, только стоял на месте, щурился и смотрел на него тем же пустым взглядом.

— И это все, на что ты способен? — заговорил он. — Это все?

Во рту он ощутил вкус крови, Льюис знал, что зубы у него стали красными, но не попытался убедиться в этом, прикоснувшись к разбитому месту пальцами, как сделал бы любой нормальный человек.

Мысли у Дики путались. Его рука горела после удара, ему казалось позором, когда все дома, стоять вот так в своей столовой перед этим мальчишкой, которого все так боятся, в ожидании, что тот начнет бить его. Он сделал вид, что задумался, но затем быстро двинулся на Льюиса, чтобы застать его врасплох, и ударил — левой, потом правой, как настоящий боксер, — так его учили еще в школе, — и Льюис отлетел назад. Можно было не спешить, потому что этот мальчик даже не поднял рук. Все удары попали туда, куда и были направлены: в его губы, которыми он произнес имя — Тамсин, и в глаз, которым он смотрел на нее.

Переводя дух, Дики затряс рукой. Она очень болела после сильного удара по лицу этого мальчишки, а Льюис начал казаться ему поверженным и смущенным, но тот широко развел руки и пошел на Дики.

— Сделай это еще раз, — сказал он, — сделай это.

— Ты ненормальный! — воскликнул Дики. Он часто думал об этом, и ему доставила удовольствие мысль, что Льюис — просто сумасшедший, что его можно безжалостно избить, а потом убрать куда-нибудь с глаз долой и забыть о нем.

— Давай, — сказал Льюис, — тебе ведь нравится?

Дики снова ударил его; от возбуждения он уже не ощущал боли в руках, но теперь он начал уставать, движения его стали недостаточно скоординированными, он чувствовал, что выдыхается.

Льюис приближался к тому состоянию, которое было необходимо ему. Боль затуманивала его взгляд, он упал на колени, так как уже не мог удержаться на ногах. Дики, тяжело дыша, стоял над ним. Язык казался ему горячим и слишком толстым. Мысленно он видел перед собой Кит — тоже на коленях, как когда он сбивал ее с ног, — и думал, каким аккуратным он всегда старался быть с ней, чтобы не оставлять следов и не сломать ее тельце. Но с этим мальчишкой, уже совсем взрослым, осторожность не требовалась, и он мог попробовать сломать его. Он вытер пот с лица и посмотрел вниз на Льюиса.

Льюис не особенно представлял себе, где находится Дики, ему, похоже, трудно было поднять голову.

— Что? Не видишь меня, мой мальчик? Я здесь!

Тогда Льюис все-таки поднял голову и взглянул на него, и, даже несмотря на его залитое кровью лицо, Дики увидел, что тот улыбается.

— Будь ты проклят! — прошипел он.

Это стало для него последней каплей. Один удар ногой в живот, один — в голову, после чего Льюис свалился и перестал шевелиться. Дело было сделано.

Дики ждал. Он облизнул губы, чтобы избавиться от неприятного ощущения на языке, и сглотнул слюну. Затем поправил пиджак, пригладил волосы и направился к двери.

У двери он остановился и вдруг задумался над тем, что скажет людям. Все будет хорошо, дома только слуги; а если мальчишка все еще будет здесь после того, как они вернутся из церкви, он вызовет полицию, чтобы его забрали. А ему, возможно, дадут медаль.

Дики вышел в холл, закрыв за собой дверь. Он вынул носовой платок и вытер им руки. Выйдя из дома, он направился к машине, там его ждали Клэр и девочки. Они расположились на заднем сиденье, а он сел рядом с водителем и захлопнул дверцу. Дики бросил взгляд на Престона.

— Поехали, — скомандовал он, и машина тронулась с места.

Дики прятал свои руки, все в ссадинах и синяках, держа их у бедер. У Престона после полученного от Льюиса удара ногой в лицо до сих пор был заклеен нос, и Дики хотелось показать ему свои руки, сказать: «Я с ним разобрался!» и посмеяться вместе с Престоном по этому поводу, но он сдержался. Он мял в руках платок, смотрел в окно и пытался рассуждать логически. Страх его быстро прошел; его можно было понять: да, вначале он испугался, он был просто ошеломлен, оказавшись с Льюисом один на один в комнате, и к тому же вид у того был угрожающий.

Дики смотрел, как мимо пролетает лента живой изгороди, и не мешал Клэр и Тамсин вести свои глупые разговоры. Ему с трудом удавалось сохранять обычное выражение лица. Руки от ударов по лицу Льюиса болели все больше и больше, но все вокруг казалось ему ярким, радостным, просто восхитительным. Он бросил Льюиса валяться там, на полу, не зная, жив он или мертв, истекает ли он кровью, сломаны ли у него кости. Он надеялся, что с ним все очень плохо.

Показалось здание церкви, и Дики, вынув платок, снова вытер руки, пряча их у бедер, и украдкой посмотрел на ссадины.

Престон остановил машину у ворот церковного двора и, не заглушив мотор, вышел и сначала открыл дверцу дамам, а потом выпустил Дики. Спрятав руки в карманы, Дики шел между собравшимися во дворе людьми, улыбался и здоровался, как обычно, но постарался зайти в церковь как можно быстрее, чтобы сесть и сполна насладиться моментом. Увидев Джилберта, он хотел рассказать ему о том, что он сделал с Льюисом, и посмеяться над этим, но обнаружил, что не может встретиться с ним взглядом. Он жалел его за то, что у него сумасшедший сын и умерла жена, за то, что тот настолько слаб, что позволяет Элис напиваться на людях так, что об этом уже все знают. Как там говорится в старой шутке? Одну жену-пьяницу еще можно считать просто несчастным случаем, но двух… Ему хотелось рассказать Джилберту, что он сделал с его сыном, похлопать его по спине и извиниться, а потом объяснить, где его сын, чтобы он забрал его сам или позвал кого-нибудь из приюта для умалишенных, чтобы те соскребли его с пола.

Дики добрался до своей скамьи в первом ряду, отступил в сторону, чтобы пропустить женщин, поздоровался с викарием и сел. Затем он опять дал волю своим мыслям, вспоминал о том, что он чувствовал, избивая Льюиса, и ему было не так стыдно из-за своего возбуждения, как когда он наказывал Кит, потому что в этом насилии было что-то чистое, благородное, приходить в возбуждение от такой жестокости — это нормально, это свойственно мужчине. Мимо него проходили люди, а он продолжал смаковать детали — как он побил Льюиса, который моложе и выше его, как бил его в лицо, в ухо, в челюсть так, что разбил в кровь кулак, а потом свалил его на колени.

— Дорогой… — сказала Клэр, подтолкнув его локтем.

Начал играть орган, а Дики при этом не встал.

Глава 14

Льюис почувствовал на своем лице лучи солнца, падающие из окна. Прикосновение ковра к щеке было таким знакомым — ощущение из детства. Он пошевелился и провалился в темноту, затем снова вернулся в эту комнату, но опять потерял сознание. Очнувшись, он полежал немного, потом ощупал языком зубы и убедился, что все они на месте. Он решил, что они должны шататься, но язык ничего такого не почувствовал. Казалось, что его череп и все то, что удерживало вместе части его тела, та некая связующая сила, о которой он раньше ничего не знал, все это было размозжено и сдвинуто. Впрочем, кости были целы. Зубы — тоже. Он открыл глаза. И глаза были в порядке. Он мог видеть. По крайней мере, один глаз точно был в норме; второй горел огнем, а когда он попробовал моргнуть, веки даже не шевельнулись. Он подождал. Поднял руку — она не болела, чувствовала себя прекрасно и двигалась свободно — и потрогал глаз. Тот весь заплыл, но там не было дыры, провала или чего-то пугающего, просто он был очень опухшим и липким. Там было полно крови. Он снова попытался моргнуть, глаз открылся; все перед ним расплывалось, но он не ослеп. Кровь сочилась из брови, которая была глубоко рассечена. Он сел, подождал, пока пол под ним снова примет горизонтальное положение, затем встал на колени и поднялся на ноги, опираясь для этого о спинку стоявшего у стола стула. Очень болела скула, словно по ней врезали железным прутом, а когда он попытался прикоснуться к ней, в глазах потемнело от боли. Он держался за стул и ждал. Открылась дверь, в комнату вошла служанка, но, увидев его, пронзительно закричала.

— Извините, — сказал он, и она скрылась.

Через секунду она вернулась, чтобы запереть комнату снаружи, а потом он услышал, как она уходит и что-то кричит. Ему хотелось рассмеяться, но это было больно делать. Был один жуткий момент, когда он, не зная о существовании здесь зеркала, случайно увидел свое отражение и сам едва не завопил. Выглядел он просто ужасно. Ему нужно было сплюнуть кровь, но он не хотел испортить ковер. Потом он вспомнил, что это ковер Дики, и плюнул, а потом еще раз. Кровь текла из разбитой губы, но ему казалось, что она бежит ему в рот откуда-то прямо из головы, как будто вся голова заполнена кровью. Теперь по-настоящему больно уже не было. Если не считать скулу, где боль была ослепляющей и очень сильной, в остальном он чувствовал себя нормально. В отличие от других драк у него не болели руки. Обычно они болели. Однажды после драки Джини сунула его руку в таз с ледяной водой. Воображение рисовало ему картины из тюремной жизни, и это было неправильно; он думал об одном случае поножовщины в тюрьме, когда человеку раскроили щеку так, что через дыру в ней были видны зубы; он вспомнил, как врезал Эду, как жарко было в лесу, как просвечивало сквозь деревья тяжелое заходящее солнце, как в его лучах потом сияли поля, и он почувствовал сонливость, ему захотелось улечься прямо на скошенном поле и отдохнуть. Церковные колокола замолкли. Пока они не затихли, он не обращал внимания на колокольный звон, а когда наступила тишина, он вспомнил, что намеревался сделать.

Он вышел из дома через дверь в сад. Идти было приятно, ветерок обдувал его лицо, и это тоже было здорово, и он шел по аллее, потом по дороге в сторону центра деревни, шел прямо, но очень медленно, потому что плохо видел, и ему опять казалось, что голова его наполнена кровью.

Кит стояла рядом с Тамсин, пела церковный гимн и вслушивалась в перекрывавший голоса стоявших поблизости зычный голос Дики. Когда орган смолк и стихли разрозненные голоса, все снова сели. Викарий начал читать проповедь, но Кит не слушала его, она смотрела на свои руки, и в голове ее крутились бессвязные мысли: сборы в школу, французские глаголы, швейцарские Альпы, озера, укладывание спать и одиночество, а еще то, что ей было холодно после дневной жары на улице. И Льюис. Льюис. Звучал голос викария, кто-то шептался в задних рядах, хихикала одна маленькая девочка, а потом, лязгнув, открылись церковные двери. Все обернулись, и Кит с небольшим опозданием тоже обернулась и увидела Льюиса. Его увидели все, и при виде его в дверях у всех перехватило дыхание; стояла тишина — все были шокированы.

Те, кто были ближе к нему, отпрянули. Льюис шел по проходу, и никто не мог вымолвить ни слова. Он искал Кит, а когда заметил ее, то быстро двинулся к ней, протянул руки, не обращая внимания на ее отца, и притянул ее к себе. Дики весь сжался, увидев, что Льюис тянется за Кит и тащит ее к себе, но не знал, что предпринять.

Льюис держал Кит за талию, словно заложницу, развернув ее лицом к людям. Она прижималась к нему спиной, но, прежде чем он развернул ее, она успела близко увидеть его лицо, хотя из-за следов побоев не разобрала его выражения. Выглядел он ужасающе и не был похож на самого себя. Она вдруг совсем ослабла и воспринимала лица окружавших ее людей как нечто нереальное. Все пристально смотрели на нее с одним и тем же выражением на лицах: ее мать, Тамсин, Дики, все эти люди, которых она знала. Все уставились на нее, а ее крепко держали на виду у всех, посреди церкви, и никто не двинулся с места и не сказал ни слова. Кит видела их страх, и какая-то часть ее хотела сказать им: «Все в порядке, это просто Льюис», но она тоже была потрясена, не могла говорить и даже дышала с трудом из-за того, что он крепко сжимал ее. Он продолжал держать ее, а потом она почувствовала, как ее коснулась его щека, он прижал к ней голову и шепнул:

— Прости меня. Прости…

Затем начался кошмар — он схватился за ее блузку, выдернул ее из-за пояса и резко задрал вверх, чтобы показать ее тело, и она закрыла глаза. Она мгновенно обмякла, словно испуганное животное, которое от страха не может двигаться, она крепко зажмурила глаза, осознавая, что ее тело выставлено на всеобщее обозрение. Кит поняла, что он не собирается причинять ей боль. В церкви по-прежнему стояла тишина, и она чувствовала, как Льюис поворачивает ее, показывает ее, крутит вокруг себя, чтобы все могли это видеть. Его тело, касавшееся ее спины, и его рука, сжимавшая ее, были горячими, его ладони казались такими большими по сравнению с ее ладонями; она ощущала, как воздух холодил ее кожу, когда Льюис поворачивал ее, а потом он сказал:

— Это уже больше не секрет.

Кит почувствовала приступ тошноты. Она боялась открыть глаза, и теперь он должен был поддерживать ее просто для того, чтобы она не упала, и в руках его чувствовалась сила.

— Это он сделал… он сделал это с ней. Это он ударил Тамсин. — Затем, наклонившись к ней, он намного тише добавил: — Он больше никогда не будет делать это с тобой.

Его голос был таким сладким, мягким и звучал так близко.

— Тамсин! — позвал Льюис, и Кит, открыв глаза, увидела, что сестра ее смотрит на Льюиса. — Тамсин! — повторил он. — Разве не твой отец сделал это с тобой?

Тамсин продолжала смотреть на него, не говоря ни слова. Затем она опустила глаза.

— Отойди от моей дочери.

Голос ее отца был сильным и грозным, и Льюис, опустив блузку, прижал ее к бокам девушки.

Вокруг них все зашевелились — люди готовились отреагировать, что-то должно было произойти. Льюис пятился вместе с Кит, ей казалось, что ее отец растет у нее на глазах, он сделал шаг к ней и протянул руку. Кит испуганно отклонилась, когда его рука приблизилась к ней.

Льюис продолжал держать ее и пятиться, а Кит увидела, что рука ее отца разбита, и местами в кровоподтеках. Это увидела Кит, но и все остальные тоже увидели это, как и то, что она отшатнулась от него. Дики быстро оглянулся на лица вокруг, и во взгляде его появился страх.

Кит почувствовала, что хватка Льюиса ослабла, тело ее встрепенулось, как будто от укола иголкой, как будто остановившаяся кровь снова потекла по жилам, и она отстранилась от него. Он не пытался ее удержать, и она выбежала из церкви.

Льюис стоял один. Он посмотрел на Дики, потом пробежал взглядом по лицам стоявших вокруг людей, а затем снова перевел взгляд на Дики.

После этого он пошел следом за Кит.

Все смотрели на Льюиса, пока тот не вышел за дверь, а затем повернулись к Дики, и в церкви снова повисла тишина. Дики чувствовал на себе изучающие взгляды. Он попытался посмотреть людям в глаза, но не смог, а Клэр и Тамсин тоже стояли молча и не пытались протестовать.

Когда Льюис вышел из церкви, он осознал, что день был солнечным и безветренным. Никто больше не следил за ним. Он видел только удалявшуюся фигурку Кит, могильные камни и яркий свет. Он пошел за ней, но очень медленно. Дойдя до дороги, она остановилась и повернулась к нему. Она, обхватив себя руками, плакала.

— Как ты мог? Как ты мог так поступить со мной?

— Ничего другого не оставалось! У меня не было другого выхода. Я должен был защитить тебя.

— Защитить меня?!

— Я должен буду уехать.

— Что?

— Меня забирают в армию. Я уже получил повестку, и меня ждет либо это, либо тюрьма, и я не знаю, что мне делать.

— Я так ждала тебя! Я ждала тебя эти два года, я любила тебя всю свою жизнь, сколько себя помню. Я хотела побыстрее стать взрослой для тебя — и всегда видеть тебя!

— Прости меня.

— Вокруг себя ты сеешь хаос, ты всех раздражаешь. И Боже, как ты мог, Льюис… как ты мог лечь с ней в постель?

Он затих. Он знал, что этого вопроса не избежать, но ему все равно было больно.

— Все не так просто, — сказал он.

— Ты не тот, за кого я тебя принимала.

Наступила пауза.

— Да, — заговорил он, — я действительно плохой. И мир тоже плохой, но ты… ты — совсем другое дело. Кит. Послушай. Ты — единственный правильный человек из всех, кого я встречал в своей жизни. Даже то, о чем ты говоришь, делается от этого лучше… И я думал, что ты и меня сделаешь лучше, но тебе это не удалось. А я думал, что могу спасти тебя. Но не смог. Похоже, и не мог.

— Нет, я в порядке!

Она высоко держала голову, сдерживая слезы; ему хотелось наградить ее за мужество, и он сказал:

— Ничего ты не в порядке, Кит. Просто ты отважная.

Она отвернулась от него. Он смотрел на ее спину, на то, как она старалась выглядеть стойкой, на ее голую шею.

— Ты красивая. И достойна только самого лучшего. Я хотел сказать тебе это… и еще, что я люблю тебя.

Она не обернулась. Он ждал. Он знал, что она не повернется к нему, что он потерял ее, и теперь, когда все было кончено, он снова почувствовал усталость и боль.

— Ну, ладно. Я все-таки сделал это, — сказал он.

Церковные колокола зазвенели вновь, люди начали выходить из церкви, Кит не стала никого ждать, она пошла, пошла от Льюиса, от людей, обратно в свой дом.

Льюис смотрел ей вслед. Никакие побои не снимут с него его грехи.

А дальше события развивались неожиданно для него. Люди просто выходили из церкви, не было никаких криков или сцен, никакой полиции, все делали вид, что не обращают на него внимания, все шло как обычно. Льюис растерялся и не знал, куда ему идти и что делать. Об этом он заранее не подумал. Он ожидал, что его арестуют за то, что он разнес окна в доме Дики, но никто с ним даже не заговорил, не было рядом Уилсона с его наручниками или хотя бы каких-то намеков, что он появится здесь. Все расходились по домам, а Льюис продолжал стоять посреди кладбища, словно призрак, которого никто не видит. Клэр и Тамсин проследовали за Дики к машине, и Льюис подумал, что все это, видимо, он предпринял зря. Мир взорвался, но всех остальных, как всегда, ждал воскресный обед.

Он видел, что отец его не уходит. Они с Элис стояли возле церкви и о чем-то шептались, не обращая внимания на проходивших мимо знакомых. Через некоторое время Джилберт подошел к нему, и они перекинулись несколькими фразами — так, ничего определенного. Речь не шла о воссоединении, о примирении. Джилберт спросил, все ли с ним в порядке и вернется ли он домой, а Льюис ответил, что не вернется, но, возможно, сегодня там переночует, а потом сказал, что ему пришла повестка, что его заберут в армию, — и после этого Джилберт и Элис ушли. Он остался один, вокруг не было ни души. Прежде чем уйти, он еще раз взглянул на могилу мамы, но мамы там на самом деле никогда не было, и поэтому все это ничего не значило.

Он шел по середине дороги в конец деревни, где находились дом его отца и дом Кармайклов. Все происшедшее не имело значения ни для кого, кроме Кит. Ему казалось, что, если он высветит темные моменты ее жизни, они тут же растворятся, но он ошибался. Никто не хотел этого видеть.

— Льюис!

Льюис обернулся и увидел доктора Страчена. Тот стоял на тротуаре, и Льюис представил, как он сейчас смотрится со стороны: стоит посреди дороги, на рубашке кровь, и даже идти ровно не может.

— Почему бы тебе не зайти в мой кабинет?

— Со мной все в порядке.

— И все же, думаю, тебе лучше пойти со мной.

Они шли по главной улице к дому доктора, в котором находился приемный кабинет, и Льюис чувствовал запах готовящегося обеда и слышал, как за белой дверью в конце холла в кухне хлопочет миссис Страчен.

Они прошли в комнату для консультаций. Доктор Страчен закрыл за ними дверь.

— Присядь. Я обработаю твои раны — рассеченная бровь выглядит довольно скверно.

Льюис сел на металлический стул у шторы, которая, раздвигаясь, разделяла комнату на две части. Он следил за тем, как доктор ходит вокруг него, готовя вату и инструменты. Доктор был седовласым, на нем был темный костюм в тонкую полоску, изношенный чуть ли не до дыр. Он положил все необходимое на стоявший рядом маленький столик, придвинул второй стул, сел возле Льюиса и внимательно посмотрел на него.

Льюис очень устал. Доктор молчал, продолжая смотреть на него, а Льюис тем временем оглядел комнату. На письменном столе в рамках стояли фотографии сыновей доктора Страчена и его жены. Ваза с привявшими цветами, в углу вешалка, на которой висели плащ и шляпа доктора.

— Я принимал тебя.

— Что? — Льюис непонимающе посмотрел на доктора.

— Я принимал тебя, когда твоя мать рожала. Я никогда не забуду твою мать и то, как она тебя рожала. Она не очень боялась, в отличие от большинства женщин, рожающих впервые; она была исключительно смелой и постоянно повторяла, что не может дождаться встречи с тобой. Твой отец ждал внизу, и он, конечно, ужасно нервничал. Это была простая работа, никаких осложнений, я люблю такие роды. А твоя мать, Льюис, твоя мать была очень естественной. А теперь давай-ка осмотрим тебя.

Он осматривал его, вытирая при этом кровь и спрашивая, где именно болит.

— Полагаю, что у тебя сотрясение мозга. Возможно, трещина скулы. Рассеченную бровь я могу зашить. Ты помнишь тот день?

— Какой день?

— Ну, тот день, после церкви, когда я пришел осмотреть тебя в полицейском участке?

Льюис кивнул.

— Мне было больно смотреть на тебя тогда… У меня двое мальчиков. Они, разумеется, старше тебя. Оба сейчас женаты. Старший сын в Египте, работает в британском посольстве. Младший — в Сити. Когда они были моложе, далеко не всегда мне казалось, что все у них сложится так хорошо. У обоих были тяжелые периоды в жизни, у каждого в свое время. Но в конце концов все утряслось, понимаешь?

— Да. Спасибо вам.

— Я всегда считал тебя хорошим мальчиком.

Льюис ухмыльнулся.

— А разве ты не хороший мальчик? Я хочу сказать, что ты всегда мне нравился.

Льюис опустил глаза, потому что был готов расплакаться и считал, что это было бы глупо.

— Знаешь, тебе с этим нужно обратиться в больницу.

— Это не имеет значения.

— Еще как имеет. Льюис, здесь… — Он положил руку ему на голову, пощупал кожу под волосами, потом, поддерживая его за затылок и глядя ему в глаза, заставил повертеть головой. — Все имеет значение, — сказал он.

Он уложил Льюиса на стоявшую в кабинете металлическую кровать, похожую на больничную койку, покрытую хлопчатобумажным одеялом, и наложил ему четыре шва. Он дал ему обезболивающее, и Льюис почти мгновенно уснул, и тогда доктор пошел обедать.

Большой обеденный стол в доме Кармайклов был раздвинут на всю длину. Еще утром он был сервирован на шестнадцать персон — столовое серебро, фарфоровая посуда, салфетки, а нарезанные в саду цветы были расставлены в небольших вазах по всей длине стола. Цветы были августовскими, желтыми, и на полированное дерево падала их пыльца.

Когда семья вернулась из церкви, в доме наступила тишина.

Планы изменились. Клэр и Дики прошли в гостиную, где было еще больше желтых цветов, а Тамсин так и осталась стоять в холле. Кит пошла к себе наверх, но по дороге в свою комнату остановилась в коридоре и села на стул с высокой спинкой, на котором никогда раньше не сидела. Перед ней была картина, изображавшая ребенка, который играл с собакой. Справа от Кит был коридор, ведущий в ее комнату, слева — лестница, а сама она находилась посередине — ни там, ни там — и просто ждала.

В холле Тамсин медленно сняла свои перчатки. Зазвонил телефон. Она взяла трубку.

— Гилфорд, 237?

Это была Мэри Наппер, сообщавшая, что они не смогут прийти на обед, потому что неожиданно домой приехала Джоанна. Им очень жаль. Не успела она положить трубку, как позвонила Дора Каргилл, чтобы сказать, что и она, и муж неважно себя чувствуют и прийти не смогут. Потом еще звонили дворецкий Тернбуллов, Дэвид Джонсон, Притчарды. И всем было ужасно жаль.

Подали обед. Все семейство сидело на одном краю стола. Говяжий бок на блюде, рассчитанный на шестнадцать человек, экономка и служанка смогли внести только вдвоем. Они поставили его перед Дики. Тот взял разделочный нож.

Служанка задержалась, чтобы убрать со стола лишние приборы, а когда закончила, подняла голову и поймала взгляд Дики. Она не ожидала, что он будет смотреть на нее, но, когда заметила это, не отвела взгляда, и он опустил глаза первым.

Вошла экономка с овощным гарниром.

— Просто поставь это, — сказала Клэр, — мы сами справимся.

Та поставила блюдо на стол рядом с ней, после чего вышла и закрыла за собой дверь. Воздух в столовой был теплым и неподвижным.

— Знаете, — сказала Тамсин, — я по радио слышала, что последний дождь был еще шестнадцатого июня.

— Да, ужасная сушь, но я и представить себе не могла, что это продлится так долго, — заметила Клэр.

— Сад выглядит совершенно увядшим.

— Все что могли, мы для него сделали.

— Для грозы не хватает влажности.

— Конечно не хватает, ведь все время было так сухо.

Такой обмен фразами между Клэр и Тамсин продолжался еще какое-то время, порой к ним присоединялся Дики, и они, все трое, обменивались улыбками, улыбками, не имевшие никакого отношения к разговору.

— Еще достаточно тепло для купания, — сказала Кит. — Можно я после обеда пойду поплаваю?

— Говорят, что высыхают даже резервуары с водой, — сказал Дики, не отрываясь от своего занятия. Руки у него очень болели, но он все равно продолжал резать мясо.

— Ну, я все-таки надеюсь, что не дойдет до нормирования подачи воды, — откликнулась Клэр.

— Мама, можно я поплаваю?

— А помнишь, как в тридцать восьмом запрещали принимать ванну?

Тамсин засмеялась. Кит уже начала отчаиваться. Может быть, они просто не слышат ее?

— Я спросила, можно мне после обеда поплавать?

Дики, Клэр и Тамсин замерли, дружно повернулись к Кит и посмотрели на нее. Затем все продолжилось.

— Робинсы разговаривали с мальчиком, который по вторникам приходит к ним за овощами, так вот он сказал…

Кит встала, а они сделали вид, что не заметили этого. Она стояла и смотрела на них. Она подумала, что могла бы рассмеяться. Ей действительно хотелось посмеяться над ними, над тем, что они ведут себя глупо, как школьники, над тем, что они так низко поступают с ней, но на самом деле ей было не до смеха. Она оттолкнула назад свой стул и вышла из комнаты.

Она шла наверх, чувствуя, как в груди разрастается горячий комок, это ощущение все усиливалось, и она понимала, что это невыплаканные слезы. Она пришла в отчаяние от накатившей безысходности, от того, что не должна плакать, не должна думать о том, что ее близкие ненавидят ее, о том, что может сделать ее отец, застав ее одну. А еще она думала о Льюисе, о том, что он сделал, о том, как ему было больно, о том, что у него не осталось ни малейшей надежды… Она не будет думать обо всем этом, она будет сильной, она все вынесет, она спрячет свою боль, она будет отважной. Отважной девочкой, но не хорошей. Она добралась до двери своей комнаты, вошла внутрь и закрыла дверь.

Кит опустилась на пол у своей кровати и начала расставлять лежащие стопкой пластинки. Она аккуратно брала их и старалась не думать о том, что мир жесток и расколот, о том, что она одинока и тоже расколота, и некому ей помочь. Никто не вызывал доверия, и она чувствовала себя слабой, лишившись надежды. Ее слезы были горячими, они обжигали глаза, она злилась, неловко пытаясь удержать слезы и не справляясь с этим.

Дверь открылась. Кит вскочила с пола. Это была ее мать. Клэр стояла на пороге, держась за ручку двери и как бы не решаясь войти. Она огляделась, и, поймав ее взгляд, Кит почувствовала, что к ней вторглись и что ей почему-то стыдно за свою комнату.

— Ты поедешь в Сен-Фелисите раньше, — сказала Клэр. — И можешь оставаться там два года. Я звонила им перед обедом. Поезд в среду. Домой на каникулы мы тебя не ждем. В конце твоего пребывания там тебе будет почти восемнадцать. Все понятно?

Кит с сожалением смотрела на свою мать. Она осталась верна себе.

— Отлично, — откликнулась она, — но не кажется ли тебе, что, когда я уеду, наступит твой черед, мама?

Клэр внимательно посмотрела на нее. Больше они не произнесли ни слова. Сжав кулаки, Кит ждала, когда Клэр уйдет, затем закрыла за ней дверь и села на кровать.

Через два дня она уезжает. Не когда-то, в будущем, не через несколько недель; два дня — и никаких поездок домой.

Она сидела на кровати, чувство утраты вновь охватило ее, и она сдалась. Она уткнулась лицом в подушку, и от ее слез намокло даже стеганое одеяло — на нем остались темные пятна; подушка заглушала звуки ее рыданий. Она отпустила себя, и это было больно. Было больно, но боль эта несла облегчение, потому что ей удалось выбраться. Благодаря Льюису ей все-таки удалось выбраться.

Льюис провел свой последний вечер дома во дворе, в то время как Джилберт и Элис устроились в ярко освещенной гостиной. Он остался на улице, где в большей степени чувствовал себя дома.

Он говорил себе, что наступит завтрашний день, что он уедет, что потом, когда он будет оглядываться на свое прошлое, последние события станут просто одним из эпизодов его жизни, как Джини или школа, — просто эпизод, а не ВСЕ, каким это кажется ему теперь.

Все не может быть так плохо всегда. Все не будет всегда таким безысходным, как смерть. Лицо по-прежнему болело, но он говорил себе, что уже идет на поправку и, как и все остальное, боль и раны быстро забываются. Это не было избавлением от грехов, в котором он так нуждался. Он думал, что для него такое невозможно.

В воображении возникал образ Кит, он представлял всю ее жизнь с самого детства — то, что происходило у него на глазах, — и Кит виделась ему очаровательной, светлой и сильной, и он мечтал сохранить этот образ в памяти навсегда. Он не хотел забывать ее. Свою мать он уже забыл; по крайне мере, теперь он не мог мысленно восстановить ее образ.

Когда стало темно, он пошел через лес за дом Кармайклов, чтобы забрать свой чемодан, но на сам дом он уже не смотрел. Вернувшись домой, он упаковал свои вещи и убедился, что готов к отъезду. Он оглядел все знакомые с детства предметы в его маленькой белой спальне: книжки на полках, комод с выдвижными ящиками, трещина на потолке. Теперь это было нежилое место.

Он сел на кровать и опустил голову на руки. Сознание больше не свирепствовало, не сопротивлялось и не рвалось причинить боль, но он был печален, он скучал по Кит, он считал, что проиграл. Теперь он ощутил, как болезненно такое одиночество. Он с удивлением обнаружил, что это очень больно, а раньше ему казалось, что он уже давно сломлен.

Ночь была длинной. Он не спал, а едва дождавшись рассвета, спустился по лестнице, намереваясь уйти.

Когда он открывал парадную дверь, в холле внезапно зажегся свет. Джилберт направлялся в столовую. Это выглядело как случайная встреча где-нибудь в офисе или клубе; он задержался и пожал Льюису руку, стараясь не смотреть на него.

— Желаю удачи, — сказал он, затем взял со столика в холле газету и пошел в столовую.

Льюис вышел из дома и направился к дороге. За его спиной хлопнула дверь.

— Льюис!

К нему босиком по гравию, в ночной рубашке бежала Элис. Волосы ее были распущены. Она остановилась перед ним и бросила через плечо быстрый взгляд на дом, словно нашкодившая школьница. Она запыхалась и не знала, как произнести то, что должна была ему сказать. Они смотрели друг на друга, и ее лицо, как и всегда, открыло ему все ее надежды и чаяния. Он почувствовал к ней что-то похожее на любовь.

— Если будешь писать, — сказала она, — то пиши на адрес квартиры. Мы покидаем этот дом.

— Я не буду писать.

— Ладно. До свидания.

Она потянулась к нему и осторожно поцеловала его в щеку, а он на мгновение приобнял ее.

— Все в порядке? — с беспокойством спросил он.

Она кивнула. «Возможно, это и правда», — подумал он. Она повернулась и пошла к дому, а он, не задерживаясь и не глядя ей вслед, двинулся дальше и вышел на дорогу.

Кит надела свое голубое платье, которое раньше было ей велико, — она никак не могла дождаться, когда дорастет до него. Теперь оно оказалось ей как раз впору. В ванной она умылась и почистила зубы, провела мокрыми руками по волосам и шее, чтобы освежиться, а затем спустилась в кухню и там позавтракала. Она позвала своего котенка, покормила его, а потом подняла, чтобы поцеловать; котенок забавно дрыгал ногами и нервничал. Возле двери в кухню она надела туфли и вышла на улицу. Она медленно шла через лес к дому Олдриджей, потом, срезая путь, прошла к парадной двери через сад и постучала в нее. Дверь открыла не Элис, а Мэри, а когда появилась Элис, они обе не смогли смотреть друг другу в глаза. Опустив голову, Кит спросила, где Льюис, и подняла взгляд только тогда, когда Элис ответила, что он уехал.

— Уехал? — переспросила она. — Как уехал?

Льюис смотрел, как пассажиры садятся в вагон. Это был не пригородный поезд до Лондона, а местный, и людей было немного. Когда этот состав отправился, Льюис остался на платформе один. Он смотрел на меняющиеся сигналы семафора, видел, как начальник станции, с минуту посмотрев на него, ушел в здание вокзала. Было тихо. Только пение птиц и неясный шум его поезда вдалеке. Он подошел к краю платформы, выбросил окурок и ногой отшвырнул его на щебень между шпалами. Теперь он слышал, как работает двигатель поезда, как сбрасывается пар, как по долине разносится металлический лязг. Затем он увидел столб пара, длинный серовато-белый хвост на фоне чистого синего неба, а потом услышал крик какой-то девушки и, посмотрев на платформу, увидел ее. Она, в голубом платьице, появилась из здания вокзала, куда только что вошел начальник станции. Девушка что-то кричала, а он не мог разобрать слов. Он не мог поверить, что это может быть она, но это действительно было так, и она бежала к нему. Он бросился ей навстречу; теперь он ясно видел, что это она, и она по-прежнему бежала, и на ней было голубое платье, которое делало ее похожей на воображаемую, а не на реальную Кит, пока он не узнал ее голос, не увидел ее нахмуренные брови и не понял, что это и на самом деле она.

— Что? — крикнул он, и она опять закричала, но он все равно не мог разобрать этот девичий крик. — Что случилось?

— Ты — хороший! — Они оба на секунду остановились. — Я должна была тебе сказать…

Затем они оказались рядом, и его руки обняли ее, а она прижалась к нему.

— Ты говорил, что ты нехороший, но это неправда.

Он обнимал ее, целовал ее лицо и не мог поверить, что это она, но она действительно была здесь, и от нее исходил бесподобный аромат чистоты и красоты…

— Прости, — сказал он, — прости меня.

— Нет, нет, все в порядке…

— Ради тебя я стану лучше, я обещаю тебе.

— Нет, я люблю тебя. Я уже говорила…

— О, какая же ты красивая!

Он целовал ее и не разжимал объятий, они целовались еще целую вечность, целовались по-настоящему, с желанием и страстью.

— Поедем со мной.

— Я не могу.

— Я не могу оставить тебя здесь.

— Нет, с этим все в порядке, я тоже уезжаю, они отсылают меня в Швейцарию пораньше. Я уеду, и они не хотят, чтобы я возвращалась сюда.

— Я приеду туда, приеду и заберу тебя.

Теперь им приходилось кричать, потому что к платформе подходил состав, он был длинный, очень шумный, а паровоз оглушительно свистел.

— Постой! Смотри… — Льюис принялся рыться в карманах в поисках карандаша; поезд уже надвигался на них, карандаша нигде не было, и Льюис, вынув свою повестку, сунул ее ей в руки.

— Я буду здесь, я не знаю, куда они пошлют меня потом…

— Не волнуйся.

— Не буду, а ты не грусти.

— Я не грущу, — сказала она сквозь слезы.

Поезд остановился, и проводник пронзительно засвистел. Льюису было очень тяжело: он должен был уехать на этом поезде, он должен был оставить ее. Они держались друг за друга до последнего момента, а потом он с чемоданом поднялся в вагон, закрыл дверь, затем высунулся из окна, чтобы еще раз поцеловать ее, и они снова не отпускали друг друга. Все в ней было правильным: и то, как он ее воспринимал, и ее сила, и ее мягкость, и то, что она была ребенком, но уже таким взрослым. Для него было невероятным то, что она столько знала о нем и, даже несмотря на это, все равно так обнимала и целовала его, и он чувствовал ее ладонь у себя на щеке — на здоровой щеке — и ее руку у себя на шее, и он снова целовал ее, и во всем мире не было ничего, кроме них двоих. Они забыли о том, что расстаются, но поезд тронулся, и она начала идти за ним, и на мгновение это показалось им смешным, но только на мгновение. Она побежала. Он отпустил ее. Они больше уже не касались друг друга. Она остановилась и смотрела на него, и он тоже смотрел на нее влюбленным взглядом.

— Смотри, Льюис! — крикнула она и широко развела руки в стороны. — Мы спасены!

Поезд набирал ход, и очень скоро он видел лишь крохотную фигурку, таявшую вдали, но он все равно ждал, пока ее голубенькое платье не скрылось из виду, и только тогда перестал высовываться из окна и прислонился спиной к стенке вагона.

Наступили неподвижность и тишина; даже несмотря на быстрый ход и шум поезда, Льюис ощутил умиротворение. Ему стало жарко. Он расстегнул рукава и, чтобы стало прохладнее, высоко закатал их, не заботясь о том, что кто-то может увидеть его иссеченную руку.

Кит стояла на платформе и смотрела, как поезд исчезает вдали. Когда он совсем скрылся из виду, она постояла еще немного. Ее тело и ее губы еще помнили, как Льюис обнимал ее, как целовал, как крепко он это делал и как нежно. Она чувствовала себя другой, хотя и осталась прежней. Она чувствовала, что о ней заботятся. Она знала, что после его отъезда еще придет боль, но пока ее переполняла только радость. Через некоторое время она услышала шум подъезжающих к вокзалу машин и топот ног пассажиров, отъезжающих в Лондон; Кит не хотела сейчас никого видеть, и поэтому она, уходя от всех них, маленькими шажками спустилась с платформы в высокую траву. Домой она пойдет напрямик, через поля, и очень медленно.

Льюис стоял, прислонившись к стенке вагона, пока к нему не подошел проводник и не попросил его предъявить билет. Это был высокий пожилой мужчина, он немного прихрамывал, словно у него плохо сгибались ноги, и странно поглядывал на Льюиса, что сначала было непонятно; Льюис привык, что так на него смотрят только те люди, которые его знают, а этого человека он не знал. Затем он понял, что, должно быть, выглядит, словно вернулся с войны — лицо разбито, рука изрезана, и при этом улыбается, будто все в порядке и весь мир принадлежит ему. Он решил, что мужчина не догадывается, каким образом можно получить такого рода повреждения, и порадовался этому.

Он показал проводнику свой билет, постаравшись быть предельно вежливым, чтобы не напугать его, а затем пошел искать свободное место. Не задумываясь, он выбрал место лицом по ходу поезда, чтобы можно было видеть, что ждет его впереди.

Слова признательности