Он бесшумно открыл кладовку. На полках стояли блюда с крышками, и Льюис начал поднимать их все по очереди. Обнаружив салат с рисом, он немного поел, потом взял нож и отрезал ветчины. Достал хлеба из хлебницы, но не нарезал его, а решил забрать целиком. Старался не спешить, однако заглатывал еду большими кусками. Жесткая ветчина трудно жевалась всухомятку, и Льюис выпил воды из-под крана. После двухдневного голодания непривычно было ощутить себя сытым. Силы постепенно возвращались, а вместе с ними обострились и чувства. Льюис прислушался, тишину нарушало лишь негромкое жужжание холодильника. После леса дом казался игрушечным, маленьким островком в бескрайней ночи.
В холле было еще темнее, чем в кухне, различались только светлые перила, ведущие наверх, к спальне Элис и Гилберта. Льюис опасался, что наделал шума, открыв кран, и решил на время затаиться, прежде чем идти к себе за чемоданом, сигаретами, бритвой и рубашкой.
Выждав, он медленно пошел вверх по ступеням, не спуская глаз с двери родительской спальни.
Два года в тюрьме пролетели как одно мгновение, зато последние три дня тянулись целую вечность.
Льюис продолжал смотреть на дверь. Ледяное оцепенение понемногу отступало, и мозг оживал, переполняясь воспоминаниями и чувствами.
Ему семь лет, и его выставили из родительской спальни. Ему десять, и его отправили наверх в наказание. Ему двенадцать, и он сидит на ступенях, стараясь не шуметь и не находя себе места во всем доме. Ему пятнадцать, он идет наверх, чтобы выпить в одиночестве, и старается снова не схватиться за бритву.
Вся жизнь проносилась перед мысленным взором, картины вызывали острую боль и тоску. Льюис вспомнил, как мама взбегала по лестнице, забыв наверху какую-то вещь, и по пути кричала что-то ему или Гилберту. Она всегда была живой и неугомонной. Без нее домом завладела гнетущая тишина.
Поднявшись, Льюис остановился у двери. Ему казалось, что все мысли, роящиеся в голове, вот-вот вырвутся наружу, зазвучат в ночной тишине и разбудят отца. Он не знал, ждет ли встречи или боится ее. Но отец не появлялся. Дверь оставалась закрытой.
Льюис вошел к себе, взял из шкафа чемодан и положил на кровать. Снял с вешалки белую рубашку, достал из комода белье, а из ящика тумбочки – сигареты и повестку. Захватив из ванной бритву и кусок мыла, сложил их в боковое отделение.
Не закрывая чемодана, чтобы не выдать себя громким щелчком, он прокрался вниз и вернулся в кухню. Положил чемодан на стол, взял из буфета еще ветчины, сыра и хлеба, завернул в кухонные полотенца и сложил в карман под крышкой.
Сборы подошли к концу. Тоска и боль не давали покоя, и хотелось скорее распрощаться с домом.
Стоя в кухне у открытого чемодана, Льюис попытался сосредоточиться. Заметив грязную повязку на руке, решил, что непременно должен ее снять.
С тугим узелком пришлось повозиться, в конце концов Льюис при помощи зубов размотал бинт. Порезы выглядели значительно лучше, если не считать небольшой припухлости. На воздухе заживет быстрее. Интересно, сколько нужно времени, чтобы все раны полностью затянулись без следа? В тюрьме он два года не резал себя, и старые шрамы сильно побледнели. Неизвестно, какими будут следующие два года. Льюис напряг руку и ощутил каждый порез на натянутой коже, вспоминая, сколько боли и одиночества выпало на его долю.
– Льюис?
Он обернулся. На пороге кухни стоял Гилберт. Льюис положил бинты на стол.
– Привет, папа.
– Где ты был? – дрожащим голосом спросил отец.
Льюис держался спокойно, и все же от него исходила угроза.
– Так, в одном месте. Вот, решил зайти.
– Я беспокоился о тебе.
Льюис не поверил.
– Правда?
– Давай сядем и поговорим. – Гилберт был смешон в своей прямолинейности.
– Ты уже позвонил?
– Что?
– Кого ты вызвал? Полицию? Врачей? Что на этот раз?
Гилберт придвинулся ближе.
– Ты слишком…
– Прекрати!
Гилберт замер и затаил дыхание. Пора выбираться отсюда.
Льюис направился к столу за вещами. Отец вздрогнул, и Льюис заметил испуг в его глазах.
– Что? – Он шагнул к отцу, охваченный острым желанием причинить ему боль. – Что? Боишься, что я ударю? Думаешь, я хочу?
Льюис умолк, с трудом подбирая слова.
– Ты ничего для меня не сделал, – неожиданно для себя сказал он. Слова пришли откуда-то из глубины души. – Все это время я пытался загладить свою вину. Теперь с меня хватит. Из-за меня ты останешься без работы? Прекрасно. Потеряешь дом? Жену? Очень на это надеюсь. Ты не заслуживаешь ее, а мне надоело быть виноватым.
– Льюис…
– Неужели нельзя было просто поверить в меня? Хоть самую малость? Ты запирал меня в комнате, угрожал, отчитывал, убеждал, что я плохой. Я был ребенком! Если бы ты хоть на минуту поверил в меня, встал на мою сторону – но ты не смог. Да, я пью, да, я режу себя! Господи, неужели тебе никогда не хотелось мне помочь?
Ярость иссякла, и Льюис почувствовал себя слабым. Ему хотелось плакать, но пора было идти. Он закрыл чемодан.
– Ты с детства привык, что с тобой носятся. Она избаловала тебя.
– Ничего, ты положил этому конец.
Льюис шагнул к двери. Гилберт пытался заговорить, опустив глаза, и не смог. Льюис знал, что он чувствует, и злился, что жалеет человека, который принес ему столько боли и страдания.
– Дело не в том, хотел я помочь или нет. – У Гилберта задрожали губы. – Со дня ее смерти я… я не мог на тебя смотреть. Ты был так похож на нее и так погружен в свое горе… Ты не нуждался во мне.
Вот и все. Больше слов не требовалось. Неожиданно Льюису стало все равно.
– Тебе трудно пришлось, отец. А теперь забудь. Скоро меня в твоей жизни не будет.
На пороге он задержался.
– И не звони никуда. Оставь меня в покое. Ясно?
Он вышел, не закрыв за собой дверь. Гилберт смотрел сыну вслед и слушал, как затихают его шаги. Обессилев, он рухнул на кухонный стул.
Элис слышала, как Льюис ушел, и спустилась в кухню.
– Льюис… – сказал Гилберт. – Льюис был тут и…
Он заплакал, униженный и потрясенный собственными слезами. Прижал к себе Элис, ухватившись за ее ночную сорочку, и зарылся лицом в ее грудь. Элис гладила его голову, прикрыв глаза. Она представляла, как Льюис уходит в темноту, была ему благодарна и надеялась, что он не вернется.
Глава тринадцатая
Льюис ночевал в лесу у реки, неподалеку от того места, где утонула Элизабет. Чемодан он забросил на дерево, чтобы еда не привлекала лис.
Перед сном его донимали разные мысли – об отце и о Кит. Зато проснулся Льюис с ясной головой, точно зная, что делать.
Он пошел наблюдать за Кит и понял, что уже привык быть ей невидимым защитником. После обеда она вновь устроилась с книгой на траве, и можно было просто смотреть на нее и мечтать. Только сейчас Льюис грустил, думая о своем плане, он жалел, что нельзя попросить прощения и объяснить, что другого выхода нет. Наверное, она бы и не поняла. Льюис и сам с удовольствием нашел бы иной путь. Наблюдать за Кит без всякой надежды, просто наслаждаясь моментом, было странно и в то же время прекрасно.
Вернувшись к реке, Льюис не мог уснуть. Вероятно, это его последняя ночь на свободе. Он не знал, куда попадет – в тюрьму или в армию – и есть ли между ними разница, но ценил уединение и ощущение свободы, к которому до конца еще не привык. Даже выйдя из неволи, он не чувствовал себя свободным. Это пришло только сейчас.
В воскресенье утром солнце вставало невыносимо медленно. Казалось, прошла целая вечность, пока тусклое небо наконец не прояснилось. Под утро, когда спустился промозглый туман, Льюису стало немного зябко. Туман быстро растаял в солнечных лучах, но даже от сухого и теплого воздуха веяло сентябрем, и солнце уже не припекало по-летнему.
Льюис вымылся в реке, потом дождался, пока рябь на воде полностью разгладится, и тщательно побрился, задерживая дыхание и выдыхая в сторону, чтобы не потревожить зеркальную гладь.
Он прополоскал бритву и, обтерев ее старой рубашкой, сложил в футляр. Намочил волосы и разгладил руками, поскольку расческу не захватил. Затем надел чистую белую рубашку, аккуратно сложенную и не мятую, и чистые брюки. Упаковал все вещи и медленно пошел с чемоданом по лесу.
Зазвонили церковные колокола, и семейство Кармайклов начало собираться на завтрак. Переливчатый звон разносился по всей деревне. Он не умолкал. Тэмзин встала из-за стола. Престон отправился пригонять машину, и Льюис на миг испугался, что его план уже провалился, однако тут Кит и Клэр вышли, и Дики остался в столовой один. Времени было в обрез.
Льюис молниеносно пересек газон и вскочил в столовую через окно. Дики открыл рот, Льюис шагнул в его сторону, и тот не рискнул кричать.
Столовая, неубранный после завтрака стол и Дики с салфеткой на груди – все вокруг застыло в ожидании. Не желая быть обнаруженным, Льюис быстро закрыл дверь, и тут Дики прорвало:
– Вон из моего дома! Убирайся!
Он сорвал салфетку с шеи, швырнул на стол и двинулся навстречу. Опасаясь, что Дики сейчас позовет на помощь, Льюис тихо проговорил:
– Вы рослый и сильный мужчина. Кит вам хоть до плеча достает? – Дики растерялся, и Льюис подошел чуть ближе, по-прежнему стараясь говорить как можно тише. – Избить девушку – тоже мне героизм!
– Да что ты себе позволяешь?..
– А как себя чувствует Тэмзин?
– Не смей! Не смей даже произносить ее имя!
– Тэмзин? А почему? Это ведь не я поставил ей синяк под глазом. Я ее не трогал.
Он ждал. Дики был разъярен и напуган, но главное – растерян. Льюис послушал свое сердце, считая удары. Затем сказал:
– Она сама на меня вешалась.
Уловка сработала безотказно. Дики рванулся к Льюису, потом замер; он явно заглотил наживку и напрочь забыл, что собирался звать на помощь. Теперь все его мысли занимала только Тэмзин.
– Да ты!..
– Она умеет быть ласковой… даже удивительно для девушки с такой внешностью.
Дики занес кулак и остановил руку в воздухе. Шагнул еще ближе. «Ну, давай», – подумал Льюис.