Неведомо им,
Что именно ты
Овеваешь перси
Прелестной девы
И полнишь блаженством лоно.
Все то время, что я был в пути, над местностью кружили самолеты и, серебряно поблескивая, удалялись с грохотом титанических боевых колесниц. Но весна оживала во мне с такою силой, что и от этого становилось весело. Повсюду мощное проявление жизни.
В зале ожидания читал Киплинга, чей поздний дендизм сочетается с прекрасным знанием всего, что в морали, а также в аморальности необходимо для господства. Хороший сплав: от германских предков — всеобъемлющее, подчиняющее себе пространства сознание власти, от романских — чувство формы и социальных установлений и, возможно, впитанная с кровью кельтских аборигенов метафизическая приправа, некое подобие second sight,[323] провидящего тайны мира с его народами, архипелагами и ландшафтами.
Среди германских племен наименее удачно смешались немцы, по крайней мере в отношении общей формы, но при этом вероятность, что в тигеле под шлаком отыщется какой-нибудь крупный бриллиант или Кохинур, у них больше.
На обратном пути зашел в садоводство. Пламенное сердце, один из моих любимых цветов, прорвало уже возделанную землю грядок; на зубчиках нежнейших нефритовых тонов высверкивались красноватые, как яспис, острия. Сила, земной дух, таких композиций завораживает, она необычайна. Они — органы плодоношения нашей доброй матушки, древней Земли, все еще самой молодой из женушек, облаченных в красные юбки, поистине достойной того, чтобы в завершение этого великого зрелища мы обручились с ней всей своею плотью.
Вечером, пока делал записи, сильнейший налет на Мисбург. Разведывательные самолеты проложили сначала настоящую аллею оранжево-желтых сигналов, после чего последовала бомбардировка.
Кирххорст, 18 марта 1945
После участия в гонках я прибыл домой с большим кубком и крикнул жене, чтобы она накрывала в саду, поскольку я ждал гостей: «Кубок тоже поставь, вынь призы из витрин, можно взять что-нибудь из лент и лавровых венков, что висят на стенах».
Я был как загнанная лошадь и при этом выказывал манеры заносчивого чемпиона, целиком зависящего от мнения, от рукоплескания толпы.
Как уже не раз случалось, пробудившись, я испытал неприятное чувство от вторжения в привычки и стиль совершенно мне чуждой, противоположной экзистенции.
Закончил: «A Rebours».[324] Заслуги Гюисманса, говоря языком теологии, не выходят за рамки позднеромантических догматов. На старые бастионы его заставляет вернуться также эстетическое, но не моральное отвращение. Здесь Леон Блуа, упоминаемый, между прочим, уже в «A Rebours», неизмеримо сильнее. И все же Гюисманс оказал определенное влияние на умы, в частности тем, что ловил рыбку в лагунах и заводях, куда невозможно закинуть сеть. Часто инициация откровений, в чьих недрах не различают состояний здоровья, лежит в болезненных симптомах, в невротических выбросах. В здешнем буфете, когда приближаются эскадры, первыми начинают дребезжать бокалы из тончайшего стекла.
В области стиля то же самое можно отнести к палитре, которой он расцвечивает свою прозу. В этом неслыханном смешении и расщеплении красок, в этих окраинных аренах сетчатки декаданс триумфирует, просыпаются шестнадцатые и тридцать вторые доли нового сентиментализма. Яростное желание — стоя у самой грани невидимого, высмотреть и описать последние его блестки — ведет местами к прозе, напоминающей де Сада и явно демонстрирующей его школу. До чего же эта гамма отличается от той, что характерна, например, для Мемлинга, играющего чистыми красками драгоценных камней, ясным спектром радуги!
Но заслуги есть и у деконструкций высокого стиля, ибо в чистой литературе не существует иерархии примитива и декаданса, так же как и иерархии морали и аморальности. Есть лишь восприятие и объект, глаз и свет, автор и мир, и между ними обоими — оптимальное высказывание, всегда остающееся жертвой.
Кирххорст, 19 марта 1945
Снова в Бургдорфе. Было немного прохладней, поэтому краснокрылые афодии попадались редко; они уже не оплетали стеклянными нитями воздух. Я иногда охотно устраиваю смотр копрофагам, пропуская их легионы перед своим мысленным взором; в этом пестром мире они образуют самую безобидную гильдию, которая не питается даже сорняками, а использует их переваренные остатки. Их жизнь праведна, ведь канонизирован же скарабей. Удивительны рога, особенно оленьи, и роговые отростки; их можно найти у многих животных видов, питающихся растениями. Это не столько оружие, сколько гербы и короны древеснокорневой мощи. Наконец, существуют великолепно расцвеченные виды, истинные драгоценные камни, — так, я вспоминаю, что на Родосе, возле межи, видел ослиное яблоко; едва я пошевелил его ногой, как оно распалось на полдюжины сверкающих смарагдов: это была зеленая разновидность онитиса, справлявшего в нем вечерю. Вот истинная алхимия Великой Матери, которая из праха созидает алмазы и из распада дистиллирует золотую жизнь.
В пути размышлял о политических системах, где передовая и консервативная жизни совпадают, — только от таких систем и можно ждать улучшения. Так, имперское собирание исторических единств в огромные пространства одновременно способствует обмену и успокаивает землю, оставляя ее в известном смысле невозделанной. Тесному сплетению технических средств, высшим из которых является государство в качестве machina machinarum,[325] должны подчиняться растущая самостоятельность и свобода органических сфер. Земля отеческая и материнская. Новый порядок должен походить на целесообразный часовой механизм, в коем главное центрирующее колесо управляет малыми колесами децентрализации. Существенное новшество состоит в том, что консервативные силы действуют уже не как помеха, а как пружина, побуждающая к действию.
Всеобщность избирательного права только бы возросла, если бы кроме женщин в нее вовлекали и детей, — на выборах их может представлять отец. Это заключало бы в себе большую либеральность и надежность и служило бы заслоном от влияния радикальных, чисто духовных или литературных течений, от которых женатый человек зависит намного меньше. Отцы снова должны заявить о себе. Также и село сумело бы сильнее противодействовать массовым партиям больших городов, яростно взявшимся нынче за дело.
Можно, кроме того, учитывать и голоса воздержавшихся, считая их как бы отданными в пользу правительства, ибо логично предположить, что избиратель, слишком ленивый, чтобы дойти до урны, вполне доволен существующим порядком вещей. Не-избиратели олицетворяют оседлый элемент, обладающий своим достоинством.
Парламентские речи следует зачитывать, как во времена Мирабо. Это укрепило бы аргументы, приглушило бы пустую риторику. Парламенты должны отражать субстанциальный, а не духовный состав народа. В той мере, в какой практика приобретет цену за счет теорий, на задний план отодвинется и влияние шатких фигур.
Читаю Петрония, в конгениальной обработке Хайнзе. Из всех фигур, выступающих в романе, Тримальхион — самая удачная; она принадлежит к великим взлетам мировой литературы и несет на себе ее несомненные признаки, будучи действительной для всякого времени и любого места. Всегда и повсюду, где при ослабленном авторитете удаются великие спекуляции, всплывают личности, подобные Тримальхиону, что весьма вероятно и после нынешней войны. Как Гомер представил тип возвращенца, так Петроний — тип победителя, и в этом его великая заслуга. Он — автор Species nova,[326] «хорошего» тона.
Кирххорст, 20 марта 1945
Утром Александр, который лежит с простудой в постели, показал мне сочиненную им сказку; пятеро подмастерьев превратились в лягушек.
Обедали вместе с Перпетуей и Ханной Викенберг, поскольку была большая стирка. Я рассказал несколько фацеций с тем настроением, какое Ханна определяет нижнесаконским прилагательным «waehlig», обозначающим некое подобие удовольствия с эротическим привкусом.
Потом возился в саду с сорняками, чьи корни и побеги, дабы не разрастались, нужно вытягивать осторожней, чем гвинейского червя.
Однажды ночью мне снова явился Кньеболо; ему предстояла конференция с англичанами и я готовил для него комнату. Результатом конференции было объявление газовой войны. Я понимал, что в любом случае выигрыш будет за ним, ибо он достиг того уровня нигилизма, который ставил его вне партий, — для него был выгоден каждый мертвец, независимо от того, на чьей стороне тот находился. И я в связи с этим подумал: «Потому ты и приказал расстрелять стольких заложников, что мзду за них получишь в тысячекратном размере за счет невиновных».
И еще: «Вскоре всего добьешься, к чему с самого начала имел похотение».
Все это вызывало у меня чувство почти безучастного отвращения, поскольку моя крыша была уже пробита и меня раздражало, что дождь лился прямо на моих южноамериканских насекомых. Правда, от дождя они становились мягкими и гибкими, более того, мне казалось, что в них вливается жизнь.
Кирххорст, 21 марта 1945
Когда после одного из первых теплых дней поднимается дымка мартовского вечера, из борозд вспаханного и за несколько недель перед тем удобренного поля исходит сильнейший аромат. Его элементы слагаются из сильно спрессованных животных испарений, усиленных распадом, но, кроме того, они черпаются из брожения жизни с ее легионами бурлящих плодородием ростков. Это — поветрие, в коем сплавляются меланхолия и шалость и от коего возникает слабость в коленных чашечках. Это исконный жар земли и ее лона, земли бесстыдно оголенной, terra cruda nuda, источника всех цветочных ароматов. В них — здоровье, непосредственная живая сила, и не зря врачи старого закала при изнурительных хворях советовали спать в коровьем сарае.