— Вот и хорошо! Теперь пододвинь сюда ящик и мы будем ужинать.
У Леночки даже вилка нашлась. Она отдала ее мне, а сама ела с кончика ножа. Леночка умела есть. Кусочки мяса вспархивали со сковородки, навстречу им сверкали зубы, а маленький рот жевал сдержанно и не претенциозно.
За этим ужином я впервые обратил внимание на то, как едят люди. Прежде речь могла идти только о двух категориях: одни едят много, другие — мало. Все остальные тонкости, оттенки в поведении человека за едой я не умел замечать. А вот сейчас это умение пришло. Я, оказывается, хранил в памяти целые галлереи жующих и теперь классифицировал их с робостью новичка. Леночка помогла завершиться сложному процессу расслоения чувств. В несколько минут я осложнился, вырос, обременил себя новым аппаратом восприятий.
— Почему тебя не любят наши девчонки?
— Я их первый не люблю.
— За что это?
— Так.
— За так?! — Леночка-смеялась почти снисходительно. — Сколько же тебе лет, парень?
К чести моей скажу: я понимал, что нахожусь в глупом положении.
— С восемнадцатого года.
— Что с восемнадцатого года?
— В комсомоле...
Сознание собственной неловкости запутывало меня все больше и больше. Я как-то ушел в это сознание и что говорил, какую нес чепуху — не помню. Леночка пожалела меня.
— Не сердись, не надо, — я больше не буду.
Мне стало легче, потому что это уже не были изолированные, непонятые чувства. Она дала им выход, приняла их на себя ... Вероятно, даже краска уравновесилась на наших лицах: я был гораздо спокойнее, а Леночка покраснела ... Когда через несколько дней физик об'яснял нам закон о сообщающихся сосудах, я вспомнил этот эпизод. Мне почудилось здесь что-то общее...
Остаток вечера мы провели без скуки, в разговоре об ячейке, о рабфаке, о профессорах. На прощание Леночка спросила:
— Завтра придешь?
— Конечно, — ответил я и тотчас же смутился от этой определенности. — Наверно, приду, не знаю, как время будет.
Я поспешил поднять воротник и нахлобучил шапку. Это было кстати: в коридоре трещал мороз.
Все следующие вечера мы коротали вместе. В положенный час я входил и спрашивал без промедлений:
— Что сегодня будем рубить?
Леночка показала на комод.
— Только, пожалуйста, заднюю стенку, а то будет некрасиво...
Поужинав, мы садились заниматься. Ей с трудом давалась геометрия, особенно, когда речь шла об об'емных фигурах. Я помогал как умел, старался быть терпеливым, но иногда, когда Леночка, казалось, нарочно заставляла меня повторять об'яснения, чтобы только позлить, я вскакивал и топал ногами: .
— Ты же поняла, чорт возьми, ты же поняла!
— Ей-богу, нет.
— Не может быть, что ты такая дура!..
— Дура, честное слово, дура...
— Ах, — сдавался я и шел клеить для вящшей наглядности модель из старых газет.
К нам в комнату заходили редко. По вечерам студенты, свободные от лекций, бегали в порт разбирать эстокаду. Там во всякое время были рады паре здоровых рук и за восемь часов работы платили натурой: полфунта хлеба. Другие искали пропитания на волнорезе. Они охотились на черных моллюсков, на мидий, как их называют местные жители. Если наловить целое ведро мидий, то этого, пожалуй, хватит поужинать одному человеку. Все же сытые отправлялись в клуб почитать, побалагурить, сыграть на трубе. Так приходится говорить, потому что особого оркестра не существовало, а духовые инструменты лежали на столе общего пользования, как журналы в читальне. Кто хотел, тот в них и дул. Через тонкую перегородку к нам доносился ужасный рев, но это не коробило. Наоборот, мы прислушивались и старались угадать: на флейте это играют или на корнете.
Иногда Леночка пела. Не помню что, какие-то украинские мотивы. Голосок у ней был приятный, и я слушал с удовольствием. Но с еще большим удовольствием я смотрел на Леночку. Она неизменно принимала одну и ту же позу: голову склоняла набок, а руками обхватывала колено. Правое или левое? Кажется, правое колено. Стриженые волосы касались почти плеча, рот шевелился как-то несообразно звукам и нельзя было сказать заранее — низкую или высокую ноту возьмет сейчас Леночка. Замечала ли певунья, как я любуюсь ею? Думаю, что замечала. Показная индиферентность, гримасы скуки, которые я кустарным способом старался вызвать на своем лице, неестественно-быстрые зевки, — все это выдавало меня с головой. И мне кажется, Леночке нравилось, что я именно так, в таких формах выражаю свою приязнь к ней. Семнадцать лет — в этом возрасте мужчина имеет право об’ясняться в любви, нахмурив брови, и это ему даже к лицу...
Потом мы вместе убирали со стола. Обглоданный скелет заворачивался в газету, и я его ежевечерне выносил на помойку. Раз только мы отдали кости голодному, который свалился тут же под окном и страшно стонал. Я бросил скелет через форточку и, когда спрыгнул, Леночка схватила меня за руку:
— Что, если он не уйдет?!
Я отнял руку:
— Тебе хочется, чтоб он обязательно умер не здесь?
Она молчала, сраженная этим вопросом, а я с какой-то радостной злобой продолжал свою нотацию:
— Нет, тут косточками не отделаешься! Подумаешь, — облагодетельствовала человека. Вот умрет он, как миленький, у тебя под окном.
Леночка побледнела. Я видел это, но не мог сразу уняться.
— Обязательно умрет. Вот пойду к нему и скажу, чтоб умирал здесь.
Мне не пришлось привести в исполнение эту угрозу. Я, правда, ушел спустя несколько минут, но не на улицу, а к себе. Об этом просила Леночка. Уткнувшись головой в подушку она рыдала. Я стоял рядом.
— Я — сволочь. Хорошо?
Ответа не было. _
— Слышишь, — я сволочь!..
— Уйди, уйди...
Ну, я и ушел. О продолжении дружбы нечего было думать. Но как вести себя при неизбежных встречах в аудитории? Почему-то этот второстепенный вопрос волновал меня больше всего. Разрешился же он очень просто. Сама Леночка подошла ко мне во время большой перемены:
— Я наглупила вчера. Ты не подумай — это все от геометрии.
— Брось, пожалуйста, — я виноват.
— Да нет же, геометрия меня замучила. Вот и случилось.
Так мы все и свалили на геометрию. В тот же вечер ссора была забыта.
Несколькими днями позже я вошел к Леночке. Швырнул кролика на стол и стал ходить по комнате с озабоченным видом. Мое волнение не скрылось от Леночки:
— Что случилось?
Я усмехнулся желчно и продолжал ходить. Так, вероятно, ведет себя кормилец семьи, который только-что получил расчет от хозяина. А положение мое было близко к этому: сегодня я убил последнего кролика. Ни в саду, ни на развалинах их больше не было. Помогал ли мне тайный конкурент или я сам оказался таким прожорой, — во всяком случае, весь род был истреблен. Оставалась только одна беременная кроличиха. Глупо убивать будущую мать раньше, чем она принесет приплод. Правда, на чердаке нашего дома есть кошки. Но там орудует Федя Комаров. Я не мирюсь с мыслью о браконьерстве. Его кошек с’ест он сам. Мне же придется идти на эстокаду. Но что такое полфунта хлеба для двоих?..
— Почему же ты волнуешься, наконец?
Я рассказал. Леночка слушала очень внимательно. Она меня перебила только когда речь зашла о беременной кроличихе:
— У ребят — рогатки. Теперь резины такой нет.
«Меня ребятами не подковырнешь» — думал я и смотрел на Леночку. Несколько раз она порывалась открыть рот, но что-то ее удерживало.
— Скажи, — и она снова запнулась, — скажи, может быть, подойдет моя подвязка? Не смейся. Дать?
Куда уж там смеяться! Ее предложение смутило меня. Я не мог утаить это чувство: покраснел, покрылся испариной, а Леночка, которая минуту назад так боялась смеха, сама принялась хохотать. Вероятно, надо мной.
— Давай попробуем... Чудак ты с восемнадцатого года!
Юбка слегка приподнялась. Я увидел колено, оно стягивало ногу, делило ее на две половины: тайную и явную. Чулок кончался где-то очень высоко. Нога открывалась моему взору по мере того, как юбка уходила вверх легкими складками. И вдруг розовая полоска, полоска тела, освобожденного от всего.
Я закрыл глаза. Леночка вернула меня на землю.
— Ну, возьми же, не бойся, не укусит.
В руке у меня была подвязка — зеленая с матерчатой каемкой по краям.
— Резина крепкая, а пряжку можно отодрать. Попробуй.
Подвязка у меня. Да, резина, действительно, крепкая. Боясь собственного голоса, я кивнул Леночке.
— Значит завтра у нас будут галки?
Я снова кивнул.
— Ура! — Леночка от удовольствия затопала ногами. — Ура! Ура!
Теперь я стал выстругивать рогатку. Моя хозяйка взялась было за книгу, но отбросила ее скоро. Она запела. Как всегда, в обычной позе. Я не догадался во время оставить свою работу и в результате порезал палец. Довольно глубоко. Крови не было в первое мгновение, но потом она потекла ручьем на рубашку, на брюки. Леночка тотчас заметила мое несчастье и бросилась помогать. Чистой косынкой она перевязала царапину. Боли я почти не ощущал, ничто не мешало мне радоваться этим легким прикосновениям.
— Теперь тебе хорошо?
Пришлось сознаться: да, хорошо.
— Рубашка-то вся в крови. Сейчас замою.
Концом полотенца, смоченным теплой водой, Леночка стала оттирать пятна. Для удобства она расстегнула засаленный ворот гимнастерки. Ее ладонь касалась моей обнаженной груди. Тогда у меня и созрела твердое намерение поцеловать Леночку. Только я не знал куда: в лицо или в руку. Целовать сразу в лицо я не решался. Просто боязно было. А целовать руки я считал предосудительным для комсомольца. В тяжелых сомнениях прошли несколько минут. Вот она уже взялась за последнее пятнышко. Сейчас все будет кончено. «Куда же, чорт возьми, целовать?» Я посмотрел на губы, собранные в деловую гримасу, — разве можно целовать такое строгое лицо? Оставалась рука. Я уже потянулся к ней, забыв всякую честь, но в этот момент Леночка поднялась и ушла с полотенцем, перекинутым через плечо.
— Смотри, как получилось? Почти незаметно.