Знай Леночка о моем намерении, и она, пожалуй бы, повременила, но я молчал. Время было упущено, и нового случая в этот вечер не представилось.
«Ну, ничего, — утешался я по дороге домой, — зато мы поженимся».
Первая охота на галок оказалась удачной: какие-нибудь полчаса на морозе — и я убил трех птиц. Леночка их отлично изжарила. В этот день мы не занимались и сразу после ужина ушли на собрание. Вопрос, вероятно, разбирался важный, потому что докладывать приехал председатель губпрофсовета. А это — редкий гость на студенческой сходке.
Провозившись с галками, мы опоздали к началу. Люди толпились у дверей, и стоило большого труда разыскать местечко в дальнем углу. Докладчик, обеспокоенный шумом, прервал свою речь. Это был молодой еще человек, типичный русак: глаза голубые и волосы почти белокурые. На руке у него без видимой цели болталась ременная плетка.
Соседи наши, наконец, перестали шикать. Оратор повторил фразу, прерванную на полуслове. Помнится, мне понравилась его манера выступать. Губпрофсоветчик не повышал голоса, воли рукам не давал, говорил дельно, уверенно, а когда шутил, то не смеялся над собственными остротами. Трудно было угадать, какое он произвел впечатление на Леночку. После слов, казавшихся мне особенно удачными, я оборачивался к ней, искал одобрения на ее лице, но оно было только внимательным, безотносительно внимательным. Мне было даже немножко обидно за губпрофсоветчика. Чорт возьми, он заслуживал большего.
Речь покрыли аплодисментами. Я хлопал громче всех. А Леночка и не пошевелилась.
— Почему ты не хлопаешь? Хлопай!
Нет, как лежали у ней руки на коленях, так и остались лежать. «Эх, баба, баба — не может по достоинству оценить человека!..»
Председатель об'явил перерыв. Меня захороводили ребята, Леночку я потерял.
Абрам Страж, мой приятель, облокотясь на холодную печку, курил махорку. Здесь было еще несколько человек из нашей группы.
— Ужасно тяжело курить натощак... А я теперь почти всегда курю натощак...
— Эх, Страж, — вмешался Федя Комаров, — ты вот куришь, запиваешь водой и тем жив. Ну, а этот дяденька, докладчик, не станет говорить свои речи на пустой желудок.
Мне обидно стало за губпрофсоветчика:
— Может быть, и на пустой.
— Вот и дурак! Он ответственный паек получает: хлеб, сахар сколько-то золотников, крупу...
Техсекретарь забегал с колокольчиком. Нужно было идти из курилки. Федя все продолжал ехидничать:
— Видел плетку? Значит и лошадь есть. Приедет сейчас на квартиру и сладкие свои речи сладким чаем запивать будет.
Я защищал председателя губпрофсовета:
— Что ж, умирать, по-твоему, такой человек должен? Если завидуешь, прямо говори — нечего вола крутить.
— Я — завидую?!
Комаров решил рассердиться, но нечто более важное отвлекло его внимание.
— Смотри, кому это заливает твой ответственный?
В коридоре было совсем темно. Только из дверей зала пробивался луч света. И вот на этом фоне Комаров разглядел фигуру губпрофсоветчика. Одним плечом он прислонился к стене, а голова его почти скрывалась в амбразуре окна. Там должен был сидеть невидимый собеседник.
— Ну, что ж ты замолчал? При нем боишься?
— Я боюсь!? — шопотом спросил Комаров. — Я боюсь!?! Ой, так это ж баба! Смотри, ноги в юбке.
Губпрофсоветчик кончил свой рассказ. Он хлопал рассеянно хлыстом по голенищам в ожидании, когда заговорит наша незнакомка. И она заговорила:
— Хорошо, что так кончилось. Вас могли бы убить...
— Ленка! Так я и знал, — шепнул Комаров с потрясающим апломбом.
Да, это была она. Мы прошли мимо. Я хотел радоваться их встрече, но что-то мешало широко и свободно развернуться моему чувству. Его теснили сомнения: «Зачем же обязательно в темноте? Неужели нет светлых мест?"» .
— Так я и знал, — продолжал Комаров, поминутно оборачиваясь, — так я и знал: Ленке ответственные по вкусу. Ты, брат, прав, бабы поганый народ.
Я остановился и сказал:
— Прав-то я прав, а морду тебе все-таки побью.
— За Ленку!? — В голосе Комарова не было ни злости, ни обиды, одно только изумление. — За Ленку? .. За девчонку?!
Я покраснел и сдался.
— Нет, за губпрофсоветчика...
Бычок задыхается в петле, если он хочет уйти от столба, к которому привязан, дальше, чем это ему позволяет веревка. Он роет землю копытами, мычит, брызжет пеной, но веревка крепка, и бычок, изнуренный, подгибает колени. Так и я был отброшен на прежние позиции, к своему столбу. В семнадцать лет не дерутся из-за женщины. По крайней мере, у нас на юге. Признаться перед лицом друга, что я готов переступить этот рубеж, было мне не по силам. Это казалось изменой своим убеждениям. Я предпочел изменить Леночке.
Комарова удовлетворил мой ответ:
— А, за губпрофсоветчика. Ну, понимаю!
Он сказал это так, как-будто разрешил мне себя ударить. Я не воспользовался этим разрешением. Драться за губпрофсоветчика? С какой стати? Обыкновенный парень, только плетку для фасона носит и истории жалобные рассказывает... А Леночка уши развесила... «Чорт, хоть бы луна была» — подумал я тоскливо.
Мы вошли в зал. Заседание еще не открывалось. В первом ряду я занял два места — для себя и для Леночки. А пока стул оставался свободным и служил приманкой для завистливых взоров.
— Занято! — отвечал я всем, кто подходил справляться, и ребята устраивались на полу.
Председатель открыл собрание. Леночка все не шла. Больше того: новый докладчик успел исчерпать свое время, а стул оставался свободным. Свирепо поглядывали ребята. Я даже шопот их расслышал:
— Вот сволочь: занял место для своей шапки и не хочет уступить!
И в самом деле — к чему этот смешной стул, когда Леночке так хорошо на холодном каменном подоконнике? А может быть, этот белобрысый подстелил ей свой френч?!» Ужасная мысль! Она уже не вызывала никаких сомнений, как-будто я видел это собственными глазами. «А еще они могут целоваться!» Могут. И, наверно, целуются, раз в коридоре темно, а Ленка такая...
Я убрал шлем со стула и отвернулся. Один из завистников тотчас занял освободившееся место. Он распахнул пальто и широко расставил локти:
— Ну, слава богу!
— Подумаешь, божий человек нашелся. Гнать таких с рабфака!
Он попробовал огрызнуться, но я не слушал. Гипотезы созревали в воображении, громоздились одна на другую. «Они целуются!.. На его френче!» В результате этих размышлений я встал и направился к двери. Даже в несчастии надо быть мужественным, нужно заставить себя испить горькую чашу до дна.
За моей спиной закрывали собрание. На разные голоса пели «Интернационал».
Теперь в коридоре было совсем темно. Безо всяких стеснений я вынул коробок со спичками. Серная спичка распространяла удушливо-сладкий запах, долго тлела и, не пожелав вознаградить меня за все эти неприятности, вдруг потухла. То же случилось и со второй спичкой. Ну, что делать? Эх, наудачу! И я зажег сразу несколько спичек. Как медленно, как лениво разгоралось фиолетовое пламя. И все-таки свет бежит уже по стене, по окнам. Я делаю шаг вперед, вытягиваю руку насколько это возможно. И я достаю губпрофсоветчика. Я достаю его!
Не знаю, как назвать это чувство. Скорее всего я был разочарован, когда увидел на губпрофсоветчике френч — гладкий без одной морщиночки. Да, разочарован, а не обрадован. В противном случае разве могла б у меня возникнуть такая мысль: «Чистенький, гладенький, ответственный... — вот сволочь!»
Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Губпрофсоветчик спросил:
— Кончили?
Я так жадно вдумывался в интонацию, с которой он произнес это слово, что не ответил.
— Мне с секретарем поговорить надо. Я пойду. Вы не очень соскучились со мной? .. Будьте здоровы.
Они распрощались, и губпрофсоветчик ушел. Леночка спрыгнула с подоконника и с шутливой неловкостью стала шарить руками в темноте.
— Где же ты? Где же ты?
— А тебе зачем? — осведомился я угрюмо. Она побежала на мой голос.
— Чудак, сердишься? Ведь там ничего интересного не было.
— На собраниях всегда интересно...
Этот пуританский ответ рассмешил Леночку:
— Ну, ну, злюка! Скорей домой!
«Неужели она не возьмет меня под руку» — думал я и демонстративно убрал свои руки, когда Леночка хотела это сделать. По улице шли молча. Только у самых дверей своей комнаты Леночка на минуту задержалась, чтобы сказать:
— Ты был прав: он очень симпатичный товарищ.
Уже второй раз за этот вечер со мной соглашались, признавали мою правоту. О, эти признания звучали, как насмешка, как издевательство, но у меня не было слов, чтобы на них ответить. Наученный опытом с Комаровым, я опустил голову и сказал только:
— Вот видишь...
Так закончился первый день в моей жизни, когда я дважды пожалел о сказанном. Это — начало: я становился взрослым человеком.
На следующее утро мне удалось убить двух галок. Рука после бессонной ночи дрожала — плохое качество для стрелка. Всякий охотник вам скажет то же самое.
Я был рассеян на лекциях, отвечал невпопад и всю большую перемену просидел в курилке, чтобы только не встречаться с Леночкой. Здесь, на этих шумных коридорах, мне не хотелось ее видеть. Другое дело в комнате, когда мы будем одни. Ничто, ни один след, ни одна мимолетная тень не укроется от моих глаз. Я буду, чорт возьми, знать правду ... Ах, друзья, никогда мужчина так не верит в свои силы, как в тот период, когда у него ломается голос. Я бы и теперь мирился с фальцетом, лишь бы сохранить былую самоуверенность...
Итак, в положенный час я постучался к Леночке, испытывая острое, почти свирепое желание узнать все, сразу и до конца.
Леночка стояла ко мне спиной у круглого столика.
— Давай их сюда! Я так проголодалась. Ты ведь тоже есть хочешь? Правда?
Не получив ответа, она медленно обернулась ко мне и повторила с добродушным нетерпением:
— Давай же птиц! Куда ты их спрятал?
Я был сражен. Нет, уничтожен. Чего ты хотел, чего домогался от этой девушки? Вот она стоит пред тобой, — в руках бутылка с маслом, на лице обычная улыбка и вся она такая обычная, давно знакомая в своем сереньком платьице. Где же твои галки, дурак? Ты их бросил под стол, закружившись в подозрениях, ты забыл о них, забыл, думая только о ней.