На другой день наши войска, увидя приближающихся к Чишмам чехословаков, стали разбегаться из Чишмов и прибывать в Уфу. Все перемешалось. Губисполком предлагает перейти к выполнению плана организованного отступления: часть в горы, часть по реке, и в ту же ночь (с 3 на 4 июля) вместе с военными властями оставляет Уфу. Харченко скрывается неизвестно как и куда. Мы успеваем вывезти все ценности, денежные знаки, все хлебные запасы, всю мануфактуру, портим телеграфный аппарат, снимаем с паровозов наиболее важные части, без которых затруднено передвижение, уводим все пароходы, баржи, снимаем конторки. Прибываем в Бирск»[228].
Бывший председатель Комуча В.К. Вольский в докладе на заседании IX Совета партии эсеров в июне 1919 г. отмечал, что «Уфа была взята при помощи с.-р. военной организации ([под]полковник Махин), и немедленно объявлена в ней власть Комитета»[229]. Генерал С.А. Щепихин впоследствии отмечал: «Удача улыбнулась эсэрам: член партии [под] полковник Махин (кадровый офицер русской армии) удачно организовал безболезненную сдачу Уфы чехам»[230].
О подпольной работе Махина сообщил в своих показаниях белым 25 января 1919 г. военный летчик штабс-капитан П.Ф. Петров, служивший в июне 1918 г. у красных в Уфе: «Из Чуваши[231] каждый день приходилось ездить в Уфу в штаб Красной армии, где вместо Подвойского, который уехал из Уфы в Казань, остался его заместителем Генерального штаба [под]полковник Махин, который также был подослан из Москвы [от] центрально-офицерских организаций, и с ним мы друг друга стали понимать без слов. Дня за 3–4 до занятия Уфы чехами [под]полковник Махин должен был скрыться, что он и сделал — поехал осматривать фронт и перешел к чехам. После его побега в Уфу приехал главковерх, знаменитый большевистский полковник Муравьев, который тотчас же потребовал меня к себе»[232]. Муравьев потребовал от Петрова сбросить на чехословаков бомбы. Последний же не собирался этого делать и отправил к чехословакам летчика, а затем 4 июля, в день падения Уфы, сумел перебросить к ним 33-й корпусной авиаотряд в составе 11 аэропланов. Отряд вошел в состав Народной армии Комуча. Возможно, это несколько преувеличенные показания заинтересованного лица. Тем не менее Петров тоже примкнул к белым, а приведенные им сведения о подпольной работе Махина подтверждаются другими документами. Свидетельство Петрова крайне важно еще и потому, что, по-видимому, проливает свет на обстоятельства перелета к чехословакам преемника Махина командарма Харченко. Скорее всего, он перелетел к противнику вместе с этими летчиками.
Сдача Уфы повлияла на стратегическую обстановку на Восточном фронте. Уже через день, 6 июля, на станции Миньяр в 110 километрах к востоку от Уфы произошло соединение челябинской (полковник С.Н. Войцеховский) и самаро-златоустовской (полковник С. Чечек) групп чехословаков, в результате чего под контроль антибольшевистских сил практически полностью перешла огромная территория от Волги до Тихого океана. Товарищ управляющего военным ведомством Комуча В.И. Лебедев вспоминал позднее, что Махин «удачно расстроил дело большевистской обороны гор[ода] Уфы»[233].
Оставление Уфы повлияло и на обстановку на Среднем Урале. Командующий Северо-Урало-Сибирским фронтом Р.И. Берзин сообщал 11 июля 1918 г. в Наркомат по военным делам, что «с занятием противником Уфы вся железная дорога Самара — Уфа — Челябинск — Омск оказалась в руках противника, вследствие чего он может свободно перебрасывать свои силы вдоль всего фронта и во всякое время может сосредоточить значительные силы для активных действий в любом пункте. Благодаря этому обстоятельству правый фланг моего фронта очутился под серьезной угрозой глубокого обхода противником из уфимского района в направлении на Бирск — Сарапул — Пермь или Бирск — Красноуфимск — Кунгур — Пермь, потому что части 2[-й] армии, действовавшей в районе Уфы, отошли в неизвестном направлении и связь с ними потеряна. В случае осуществления противником этого обхода, мой фронт окажется в крайне тяжелом положении, ибо с занятием Перми будет прервана ее коммуникационная линия, каковое обстоятельство крайне отрицательно отразится на духе войск и на настроении местного населения… Принять какие-либо серьезные меры для обеспечения правого фланга моего фронта от этого обхода я не в состоянии, ибо не имею ни сил, ни средств для удлинения фронта на такое большое расстояние. принятые мной меры считаю совершенно недостаточными для обеспечения своего правого фланга и поэтому ни в коем случае не могу быть спокойным и уверенным в его прочности, каковое обстоятельство много вредит делу, ибо отвлекает мое внимание от других не менее важных направлений. Ввиду этого прошу вас сделать распоряжение 2[-й] армии войти в самую тесную связь с отрядами красноуфимского направления, дабы на моем правом фланге не было той пустоты, в которую противник в любое время может двинуть значительные силы»[234].
Глава советской делегации на Украине Х.Г. Раковский телеграфировал своему другу, наркому по военным делам Л.Д. Троцкому 4 августа 1918 г. из Киева: «В номере от 2 июля в здешней правой эсеровской газете “Народное дело” напечатана корреспонденция из России под заголовком “Возрождающаяся Россия”, которая послана тебе в целости, а здесь делаю следующую выписку: “Крупную роль [в] организации новых армий играет бывший помощник генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего Юго-Западного фронта Генерального штаба [под]полковник Махин, как Махин, так и многие другие офицеры Генерального штаба должны были по принуждению занимать должности при советской власти, в первые же дни чехословацкого восстания они оставили советские войска и не допустили до взрыва целый ряд мостов, заводов и интендантских складов. Благодаря этому в руки восставших попали богатейшие запасы оружия, снарядов и амуниции, в которых недостатка совершенно не чувствуется”. Раковский»[235]. Вряд ли могла идти речь о номере газеты, предшествовавшем бегству Махина, но, видимо, дата была указана по старому стилю. Впрочем, на момент получения этой телеграммы в быстро менявшейся обстановке лета 1918 г. Троцкого заботили уже другие вопросы.
Если верить сотруднику Махина и его недоброжелателю М.В. Агапову, в эмиграции Махин пожалел о своих действиях: «Махин был весьма высокого мнения о собственной персоне и о своих способностях. В крайне редкие минуты хорошего настроения и откровенности или, наоборот, в моменты озлобления и разочарования он сетовал, что попал впросак и совершил огромную ошибку, связавшись с эсерами. А если бы остался в Москве, то был бы уже в Красной армии большой шишкой — выше Тухачевского (он говорил об этом в 1925–1928 гг., когда карьера Тухачевского находилась на подъеме)»[236]. Но, вероятнее всего, это клевета, призванная представить Махина оппортунистом. Тем более что в 1920-е гг. он еще не был пробольшевистски настроен.
Что же произошло с Махиным? Казалось бы, к эсерам перешел их агент в Красной армии, свой человек. Махин мог возглавить Народную армию самарского Комуча, но этого не случилось. Управляющий делами Комуча Я.С. Дворжец вспоминал: «Однажды мне доложили, что чешские офицеры привели арестованного. Я приказал его принять, а офицеров отпустить, но получил ответ, что офицерам приказано сдать арестованного лично из рук в руки мне. Я приказал ввести их в кабинет и был удивлен видом и фигурой арестованного. Очень полный, высокий с круглым мясистым лицом, выплывающим за воротник косоворотки, — в куцем потертом пиджаке, странных брюках весьма неопределенного цвета и рыжих сапогах.
На мой вопрос о том, кто он, арестованный просил меня несколько слов наедине, и я попросил его на балкон.
Выйдя туда, арестованный вытащил свое удостоверение личности, которое меня ввергло в величайшее удивление — перед[о] мною стоял команд[ующий] Уфим[ским] фронтом товарищ Махин, как о том свидетельствовало удостоверение, подписанное самим Подвойским. На мой крайне недоуменный взгляд и вопрос, который был в нем, тов. Махин сообщил, что он с.-р., член воен[ной] комис[сии] Ц.К. партии, командирован на службу к б[ольшеви]кам партией со специальным заданием занять видное место, как подполковник Ген[ерального] штаба, и действовать согласно директивам партии. Командуя фронтом, он в нужный момент спутал все карты, скрыл следы своих распоряжений для невозможности разобраться в директивах, данных им одним [для] запутывания другого, и скрылся, перебрался через фронт в распоряжение К[омитета членов] Уч[редительного собрания].
Конечно, я поспешил сообщить тов. Вольскому и др[угим] о прибытии тов. Махина, а прибывший вскоре тов. Веденяпин (как член ЦК), быв[ший] в командировке, подтвердил все сказанное тов. Махиным и опубликовал в печати.
Казалось бы, что, получив в свое распоряжение опытного офицера Генштаба, с.-р., выполнившего блестяще задание партии, — Ком[итет] У[чредительного] с[обрания] поспешит заменить им малоизвестного, определенно антипатичного и находившегося под контррев[олюционным] подозрением [Н.А.] Галкина, но, увы, уже здесь Ком[итет] У[чредительного] с[обрания] побоялся пойти на этот шаг под давлением провозглашенного всякой правой[237] печатью лозунга — армия вне политики, лозунга, который так блестяще и умно был выброшен и распропагандирован “Волжским Днем” — органом к. — д[238].
Было ясно, что этот походный и подлый орган господ Кудрявцевых, Воробейчиковых и Соловейчиковых (блестяще показавших себя при Колчаке) поднимет адский шум против назначения с.р. на столь большой пост и зазвонит о “вне политики”, о беспартийности и проч., и характерно, что уже в этот момент расцвета власти и наибольшего момента высоты ее стояния Ком[итет] У[чредительного] с[обрания] не решился на открытый шаг, на определенное заявление и пошел на суррогат, на маскировку.