[29].
На одном из совещаний, по словам Замбржицкого, «этот бородатый и лысый человек, обличьем похожий скорее на ямщика иль на ярославского чайного сидельца, чем на ученого-профессора, вскочил, искаженный бешенством, весь дрожа и стиснув кулаки, и истерически выкрикнул, стукнув пястью о стол: “Я ненавижу этого Деникина, от него все зло и гибель!” И было столько муки, столько отчаяния, столько горечи в этом крике истерзанной души, что, право, язык не подымался сказать, что Морозов — простой перебежчик. Нет, это надрыв, это поиски меньшего зла в море общего зла… Ведь он все-таки ратовал за единение только не под знаменем Деникина; тот через неделю после этого и сам ушел, да мы-то этого тогда не знали.»[30]
Эти свидетельства совпадают с показаниями самого Морозова, данными по делу «Весна»: «Крах Деникина и моральное разложение кубанских и донских частей показали мне, что Белому движению пришлось иметь дело не с анархией, а с каким-то более прочным государственным образованием. Однако я считал, что для меня как для белого дорога в Сов[етскую] Россию закрыта, пока случайный разговор по телефону с включившимся красным командованием 34[-й] дивизии не дал мне мысли о возможности мирно покончить бесцельную борьбу, причем мне за бегством старших начальников пришлось остаться с казаками за старшего.
Я переходил на сторону красных с весьма смутным представлением о сов[етской] власти, считая ее, однако, единственной государственной властью и интересуясь вместе с моими товарищами тем загадочным строительством, которое ведется в стране.
Действительность 1920 года при близком знакомстве с нею меня сначала разочаровала; мне вскоре стало ясно, что военный коммунизм не удержится, я полагал, что он будет сметен стихийным крестьянским движением, с которым уцелевшим из нас придется иметь дело.
Опыт Кронштадта, Тамбовского, махновского и пр[очих] крестьянских движений убедил меня, что анархия как неизбежный их спутник грозит стране развалом, иностранным вмешательством, закабалением и реакцией»[31]. В дальнейшем Морозов добросовестно служил в РККА и был расстрелян в 1938 г. Впрочем, это сюжет для отдельного исследования.
Помимо Морозова еще несколько генералов, имевших опыт командования белыми армиями, были взяты частями РККА в плен на исходе Гражданской войны. Речь идет о бывшем командующем Уральской отдельной армией генерал-лейтенанте В.И. Акутине, о бывшем командующем Южной армией генерал-майоре П.А. Белове, о бывшем командующем Народной армией Комитета членов Всероссийского Учредительного собрания генерал-майоре Н.А. Галкине и о бывшем временно исполняющем должность командующего Сибирской армией генерал-лейтенанте А.Ф. Матковском. Все четыре случая связаны с Восточным фронтом и относятся к концу 1919 — началу 1920 г., причем взятые в плен оставили командование армиями задолго до пленения. Акутин, Белов и Матковский были вскоре расстреляны. Галкин же, как недавно установлено, дожил в СССР до второй половины 1930-х гг.[32]Однако пленение и осознанная измена при наличии выбора — явления разного порядка.
Возвращаясь к той роли, которую сыграли в Гражданской войне командармы, изменившие советской власти, а также к вопросу о мотивах, обстоятельствах и последствиях их измен, нельзя не признать, что эти сюжеты не являлись предметом специального монографического исследования.
В советской историографии длительное время под негласным запретом находилась даже проблематика участия добросовестных военных специалистов в строительстве Красной армии, не говоря о деятельности (тем более созидательной) перебежчиков и предателей. О высокопоставленных изменниках или не упоминали вовсе, или же их служба характеризовалась искажавшими действительность пропагандистскими штампами, а в некоторых случаях заурядными оскорблениями, рассчитанными на невзыскательного читателя. Например, на излете советской эпохи один из авторов написал, что командармы-изменники — это «бездари и бездельники»[33]. Думается, высокопоставленные изменники, о которых пойдет речь в этой книге, были кем угодно, но точно не бездарями и бездельниками.
Сильнее прочих в советской историографии доставалось М.А. Муравьеву. Автор одной из работ 1930-х гг. писал, что «выступление левых эсеров и полковника Муравьева было заранее подготовлено при определенной поддержке со стороны англо-французских империалистов»[34]. Далее тот же автор писал, что Л.Д. Троцкий якобы продолжал линию Муравьева на бессудные расстрелы красноармейцев и комиссаров при мягком отношении и полном доверии к старым офицерам[35]. В работе Е.И. Медведева отмечалось, что «левый эсер» М.А. Муравьев причинил «огромный вред боевым действиям Красной армии на Восточном фронте»[36]. Историк П.Г. Софинов изобразил Муравьева ставленником Л.Д. Троцкого, который, в свою очередь, тоже вел вредительскую работу[37]. На этом Софинов не остановился, отметив, что назначение Муравьева соответствовало замыслам левых эсеров и подпольного «Союза защиты Родины и свободы», а мятеж Муравьев должен был готовить по поручению ЦК партии левых эсеров, причем в подобных оценках Софинов был не одинок[38]. Разумеется, эти утверждения ничем не подкреплялись. О том, что логика такого изложения делала проводником замыслов антибольшевистского подполья уже и самого главу советского военного ведомства Троцкого, автор, видимо, не задумывался.
Впрочем, некоторых авторов не смущала и такая логика, да и писать иначе о тех событиях, в особенности до смерти И.В. Сталина, никто бы им не позволил. Так, в работе В.В. Хрулева, изданной Наркоматом обороны СССР в 1940 г., сообщалось: «Высшие командные и штабные должности в Красной армии в первый период борьбы зачастую были заняты ставленниками Троцкого — эсерами, меньшевиками и контрреволюционными офицерами. Таковы были предатели: главнокомандующий Муравьев, пытавшийся открыть чехам путь на Москву, командующий 2-й армией Махин и командующий 3-й армией Богословский. Эти предатели перебежали к белым, захватив с собой планы обороны Уфы и Екатеринбурга»[39]. Однако «великий стратег революции товарищ Сталин со своим верным соратником товарищем Ворошиловым спасли страну от тяжелых испытаний»[40].
Действиям будущих изменников, даже задолго до измены, приписывали вредительский характер, а созидательная работа игнорировалась или выдавалась за умелую маскировку[41]. В этой логике череда назначений М.А. Муравьевым летом 1918 г. на ответственные посты будущих перебежчиков (Махина, Харченко, Яковлева) однозначно трактовалась как назначения ставленников и сообщников — таких же будущих предателей, но при этом его же приказы о снятии Харченко и Яковлева с тех же постов оставались без какого-либо комментария. Ф.Е. Махин упоминался в советской литературе не только в связи со своей изменой в 1918 г., но также в контексте антисоветской работы эсеров в эмиграции в начале 1920-х гг. Однако почти не публиковалось данных о его позднейшей деятельности и идейной эволюции в сторону коммунизма. Кроме того, не всегда фрагменты биографии одного и того же человека связывались в единое целое[42].
На самом деле реальность была совершенно иной и намного сложнее советских историографических схем. В частности, новейшие документальные публикации показывают, что Муравьев официально не состоял в партии левых эсеров, хотя в своих целях и представлялся членом партии, чем вводил многих в заблуждение. Когда стало известно о выступлении Муравьева, левые эсеры отмежевались от каких-либо связей с его действиями[43], а сам Муравьев отмежевался от связи с восстанием левых эсеров в Москве[44]. Более того, в новейших исследованиях достигнут консенсусный вывод ряда авторов о том, что военноадминистративная деятельность Муравьева на Восточном фронте до его выступления против советской власти носила созидательный для укрепления Красной армии характер[45].
После 1991 г. история становления Красной армии оказалась на периферии исследовательского интереса, в связи с чем постсоветская историография слабо продвинулась в этом вопросе. В обобщающих работах, так или иначе упоминавших имена командармов-изменников, сведения о них стереотипны и не всегда точны[46], детали же продолжают оставаться неизвестными. В наибольшей степени в отечественной и зарубежной историографии изучены биографии М.А. Муравьева[47] и В.В. Яковлева[48].
В этой книге вниманию читателей представлены биографические очерки о тех командармах-изменниках, которые являлись кадровыми офицерами старой армии, обладавшими высшим военным образованием. Таких было четверо: Б.П. Богословский, Н.Д. Всеволодов, Н.А. Жданов и Ф.Е. Махин. Краткие данные об остальных высокопоставленных изменниках приведены в заключительном разделе книги.
Реконструируя исторические портреты этих людей, автор пытался не только проследить судьбы, но и понять внутренний мир, мотивацию, личностные особенности, дать объяснение тем или иным поступкам и намерениям высокопоставленных изменников. Такое погружение позволяет приблизиться к пониманию особенностей их поведения и вписать их действия в более широкую картину участия бывших офицеров в создании Красной армии и в Гражданской войне.