ию. Не знаю конечной судьбы Лебедева, но Махин себя выявил: пошел на службу к Тито, когда тот был переведен с английского иждивения на советское; оправдалось наше предчувствие, что “рыжий пес” Махин принадлежит к категории низких соглашателей (кличка “рыжий пес” прибыла вместе с Махиным из Сибири)»[628].
Секретарь Земгора М.В. Агапов отметил, что «даже поверхностный анализ «партийной деятельности» В. Лебедева и Ф. Махина позволяет сделать вывод, что обоих нельзя назвать партийными деятелями в подлинном смысле слова. Партия им требовалась для достижения личных целей и реализации непомерных амбиций. Это значит, что их деятельность не имела ничего общего с искренностью, бескорыстием и тем более готовностью идти на какие-либо жертвы. Рано или поздно это должно было проявиться, правда не могла не всплыть на поверхность. Подлинные черты и того, и другого ни для кого не остались секретом. Разумеется, их хорошо знали люди, которые еще в России поддерживали с ними связь на протяжении многих лет. Некоторые из них оказались в Белграде. Прежде всего, вспоминаются однокашники Ф. Махина по академии Генерального штаба: б[ывший] полковник В. М. Пронин и б[ывший] генерал-майор Б.С. Стеллецкий. Первый долгое время сохранял молчание, потому что не в его интересах было настраивать против себя Ф. Махина. Тот крестил пронинскую дочку и оказывал знаки внимания всей их семье. В доме Пронина Махин был частым и желанным гостем, который никогда не приходил с пустыми руками. Глава семьи состоял шефом канцелярии Государственной комиссии по делам русских беженцев, а также был редактором газеты “Русский голос” (поэтому в этой газете Ф. Махин никогда не подвергался нападкам). Позднее В. Пронин стал открыто позиционировать себя как большой друг немцев и приверженец национал-социализма. Пока дело не дошло до оккупации, это не мешало однокашникам поддерживать отношения. Только при немцах В. Пронин начал рассказывать о Махине то, о чем умалчивал долгие годы.
Из заявлений Пронина следовало, что он, не веря в левые убеждения Ф. Махина, полагал, что тот, будучи весьма амбициозным и гибким человеком, умел приспосабливаться к ситуации. Но только для того, чтобы извлечь из нее личную выгоду. В. Пронин вплоть до своего отъезда из Югославии не сообщал каких-либо конкретных сведений о Ф. Махине. Неясно, объяснялось ли это отношениями между кумовьями или иными соображениями. Любопытно, что почти до самого своего отъезда он предпочитал не комментировать определенно то, что про Махина рассказывали другие его знакомые — Б. Стеллецкий и ген[ерал] Крейтер. Пронин не желал ни подтверждать, ни опровергать их слова. Есть два объяснения подобному поведению: во-первых, он не хотел разрыва с Ф. Махиным, надеясь, что в будущем поддержание дружеских отношений окажется небесполезным; во-вторых, ему нисколько не мешал “факт” членства Ф. Махина в партии эсеров. Пронин считал это фикцией, маскировкой и более ничем. Судя по всему, об этом он сообщил своему руководству, потому что оно никогда не ставило ему в упрек близкие отношения с крестным отцом дочери, то есть с Махиным.
Однако второй однокашник Ф. Махина отнюдь не отличался скрытностью и сдержанностью. Генерал-майор Генерального штаба Борис С. Стеллецкий был человеком в высшей степени интеллигентным, способным и остроумным. В Югославии он долгие годы работал в Управлении государственных монополий, в котором организовал и возглавил статистическое подразделение. Стеллецкий как никто другой разбирался в том, что касалось рационализации, усовершенствования и планирования, однако в довоенной Югославии его проекты и предложения не встречали понимания. А в тех случаях, когда они принимались и исполнялись, ему лично это не приносило никакой пользы. Само собой, он не получал и малой доли той выгоды, которую умели извлекать из его работы другие. Стеллецкий относился к людям, вещам, событиям и явлениям трезво и критически, но одновременно и с иронией.
Я с Бор[исом] Стеллецким познакомился к Земгоре, где он поначалу был частым гостем у Ф. Махина. Бросалось в глаза, что Ф. Махин не слишком радовался визитам своего коллеги и однокашника, хоть и держался с ним очень любезно. Я также заметил, что Ф. Махин, хоть и без особого энтузиазма, всегда выполнял то, о чем его просил Б. Стеллецкий. Он в то время (1924–1926) испытывал финансовые затруднения и не раз обращался к Ф. Махину с просьбами одолжить ему денег из средств Земгора. Махин никогда не отказывал Стеллецкому, но каждый раз, попрощавшись с ним, выходил из себя, не скрывая от меня своего раздражения. Одну молодую и красивую женщину, к которой Б. Стеллецкий был неравнодушен и которая жила при нем как экономка, сразу приняли на службу машинисткой. Таким образом, не вызывало сомнений, что Ф. Махину было очень важно сохранить хорошие отношения с Б. Стеллецким. Вопреки ожиданиям его протеже оказалась не просто красивой куколкой, но и способным, интеллигентным и добросовестным сотрудником. Она быстро познакомилась со всеми коллегами, уяснив для себя положение и атмосферу в Земгоре. Благодаря ей ее покровителю было известно до мельчайших подробностей все происходившее в Земгоре.
То обстоятельство, что для Стеллецкого в Земгоре не осталось секретов, действовало на него в том смысле, что со временем он все меньше скрывал критическое отношение к Ф. Махину и все больше демонстрировал свое расположение ко мне. Вскоре он стал моим частым гостем. Обычно за партией в шахматы он рассказывал обо всем подряд, спонтанно переходя на тему Земгора, Махина, социалистов и т. д.»[629].
Агапов продолжал: «Имелось еще несколько коллег Махина, которые хорошо его знали еще до Первой мировой войны. Как, например, некий полковник [В.К.] Манакин — человек, во многом похожий на Махина[630] — такой же самонадеянный, амбициозный и деятельный и т. д. Манакин много раз заходил к Махину, по-видимому, рассчитывая при содействии коллеги получить какую-нибудь должность и приличное жалованье. Позднее выяснилось, что Манакин, опираясь на ультранационалистические и профашистские элементы, попытался создать какую-то политическую организацию[631]. С Манакиным я частных бесед не вел ни в Земгоре, ни позже, когда ушел оттуда. Он держался очень осмотрительно и старался не испортить отношений с Махиным, даже когда создал какую-то полуфашистскую организацию. Хотя можно предположить, что он остался недовольным Махиным, который не желал оказывать ему даже маломальской услуги. Возможно, Манакин по-прежнему ничего не рассказывал о своем коллеге, а может, и нет»[632].
В письме «бабушке русской революции» Е.К. Брешко-Брешковской от 2 января 1928 г. Махин сообщил: «Мы живем здесь по-прежнему, дела наши улучшаются»[633]. И действительно, в 1928 г. работа Махина расширилась в связи с отделением белградского Земгора от пражского и созданием «толстого» сербско-русского журнала «Руски архив» («Русский архив»). Журнал издавался на сербском языке, что требовало большой работы по переводу статей русских авторов. В 1928–1937 гг. вышло 42 выпуска журнала. Издание было посвящено политике, культуре и экономике России (главный редактор — видный эсер В.И. Лебедев). Журнал издавало научное отделение Земгора. Среди авторов — выдающиеся русские и югославские ученые, писатели, поэты, деятели искусства. Издание пользовалось благосклонностью югославских властей. С 1929 г. по решению министра просвещения журнал разрешалось приобретать всем школам Югославии. Кроме того, министр по делам вероисповеданий рекомендовал это издание для знакомства учащихся школ с «братской Россией». В целом, журнал был более востребован сербской аудиторией, чем русской.
Махин вел переписку редакции, поздравлял авторов с праздниками, договаривался о статьях и гонорарах, которые были тоже формой поддержки страдавших от безденежья эмигрантов. Переписка с авторами требовала много времени и такта. Например, отказ в публикации статьи известного историка А. Ф. Изюмова Махин 26 февраля 1934 г. обосновал следующим образом: «Получили Ваше письмо и рукописи “о профессоре [Е.Ф.] Шмурло” и “о записках кн[ягини] [М.К.] Тенишевой”. Первая статья не совсем нам подходит, а во второй, к великому нашему сожалению, не нашли положительно ничего, что бы могло оправдать печатание этой длинной статьи. Если бы Вы, кроме простой биографии, ознакомили читателя с теми характеристиками, которые дает кн[ягиня] Тенишева о современниках, или, по крайней мере, оценили значение начинаний автора записок, то это было бы интересно иностранному читателю.
Если у Вас нет материала для такого рода статьи, то мы могли бы напечатать библиографическую заметку о записках, конечно, не такого размера, как присланная Вами. Но лучше напишите нам что-нибудь интересное, относящееся к прошлому идейному движению, подобно статье “О Печорине”, и, как всегда, с удовольствием мы пойдем Вам навстречу»[634]. В другом письме тому же автору, написанном в июне того же года, Махин просил «давать статьи по вопросам культурноисторическим общего значения, в которых бы раскрывался духовноморальный облик нашей интеллигенции[635] и народа»[636].
Разделение белградского и пражского Земгора в 1928 г. назрело как по объективным, так и по субъективным причинам. Прежде всего, белградский Земгор на 1928 г. был принят в совещательную коллегию Лиги Наций, пражские деятели слабо представляли себе белградские реалии, а Белград, как считал Махин, служил местом отправки туда лишних сотрудников из Праги. Кроме того, самостоятельность повышала статус белградского Земгора. Наконец, белградское отделение не зависело от Праги в финансовом отношении