Оставив прощальные отпечатки двух пальчиков в отделе фиксации и регистрации (именно так в “Грунде” победили несанкционированные отлучки бездельников заодно с приятельским враньем о том, что “он где-то здесь”), Вика сбежала с мраморного крыльца знаменитой фирмы и привычно устремилась к “Спортсервису”. Сегодня она не собиралась никем прикидываться. Белоснежно-стеклянный парик был упрятан в самый темный угол шкафа, подальше от Анютки. Вика шла по улице пешком и отметила, что день за последнюю сумасшедшую неделю заметно удлинился. Небо теперь было арбузно-розовым, а тогда, когда она нарядилась Ханумой и впервые пошла в разведку, густо синело по-вечернему. Сегодня вообще все было по-другому. Сегодня Вика шла на свидание.
Ни деловым, ни любовным это свидание назвать было нельзя. На знакомой парковке недалеко от “Спортсервиса” (часть луж там уже успела подсохнуть) стоял аккуратный “Москвич”, а рядом маячили очки и серая куртка Юрия Петровича Гузынина. Когда Вика решительно повернула к “Москвичу”, на губастом лице Гузынина изобразилось недоумение. Он суетливо забрался в кабину и повернулся к Вике своей ненарядной спиной.
— Юрий Петрович, здравствуйте! Вы что, уезжать собрались? — издали закричала Вика, прибавив шагу. Она испугалась, что он сейчас ни с того ни с сего укатит — все-таки странноватый тип. Гузынин выглянул из “Москвича” и прояснился лицом:
— Ах, это вы! Я снова вас не узнал. Гляжу, какая-то дама очень некстати скачет прямо ко мне. А это вы! Извините.
Вика пожала плечами и уселась рядом с Гузыниным на переднее сиденье.
— Неужели меня так трудно узнать? — недовольно спросила она.
— Представьте себе! Я вас третий раз вижу, и всякий раз вы на себя не похожи. Совершенно другое лицо! И даже фигура. Вы прирожденная актриса. В драмкружке случайно не занимались?
— Я в детстве немного мечтала… о кино, — призналась Вика. — Но позже нашла, что это блажь. Все мои подружки мечтали о том же, а я видела, что они неказисты и бездарны. Ну, значит, и я такая же. Зато мне легко давался английский — чего же еще мудрить? А вот теперь я чувствую, что у меня есть задатки…
— Еще какие! — подхватил Юрий Петрович с энтузиазмом. — Вчера вы такой уродиной были — вспомнить страшно!
— Не будем о вчерашнем, — сморщилась Вика. Ее покоробила бестактность этого чурбана. — Впрочем, нет, постойте! Вы-то после вчерашнего как себя чувствуете? Когда вы сейчас при моем приближении вдруг в машину полезли, я было подумала, не сдвиг ли вчера у вас произошел? Со страху?
— Сдвига нет, а вспоминать неприятно, — вздохнул Юрий Петрович. — Морда у этого чудовища раза в три больше моей. Глаза злобные, с этакими кровавыми белками, жар из пасти, как из печки. И слюни капают. Бр-р! Спасибо, что вы мне на помощь пришли. И как вы не боялись? Мне кажется, даже хозяин, полоумный этот старик, что только через полчаса дотащился с поводком, боится этой твари. Собака Баскервилей!
— Обыкновенный мастифф, — равнодушно сказала Вика. — Я с ним спокойно поговорила, отвлекла, и он вас оставил в покое. Вот когда он за вами гнался, действительно все выглядело как в кино. Именно как в “Собаке Баскервилей”. Зачем же вы там бежали, да еще и подскакивали высоко, и ногами дрыгали? Собаки этого не любят!
— Откуда мне было знать, что там собака болтается. Выскочила прямо как из преисподней. Сильная ведь, гадина, как хороший мужик. Вспомнить страшно!
Юрий Петрович приподнял очки на лоб и помял пальцами веки. Казалось, что таким образом он хочет стереть воспоминания, прилипшие, словно соринки:
— До чего бывают омерзительные собаки!
— Вы сделали то, что мне вчера обещали? Вы поговорили с женой? — неожиданно серьезно спросила Вика. Она застала Гузынина врасплох: он замолк на полуслове, а глаза за толстыми стеклами очков помертвели. Он будто увидел что-то пострашнее мастиффа.
— Видите ли, — начал он минуту спустя совсем другим, слабым голосом, — я много думал об этом. Не все так просто. Как я могу выдвигать подобные оскорбительные подозрения…
— Да какие подозрения! — возмутилась Вика. — Это абсолютная правда — голая, гадкая, но правда. Об этом весь “Спортсервис” знает. Весь, до последней уборщицы! Поинтересуйтесь!
— Как? Вы говорили с уборщицами о глубоко личных переживаниях моей жены? Доверились сплетням посторонних, неосведомленных людей? Мне хочется вымыть руки после общения с вами!
— Хоть ноги помойте! — не на шутку разозлилась Вика. — Когда я вас вчера увидела с биноклем, то решила было, что у вас кое-какие мозги есть. Ну зачем вы вчера брали с собой пионерский бинокль?
— Я верю своей жене! Глубоко верю. С ней могло произойти какое-то несчастье. Недоразумение! Ее могли шантажировать…
— Принудить, — ядовито подсказала Вика.
— Да, и принудить! Если ваш муж занимает какую-то должность в этом треклятом “Спортсервисе”, если он непосредственный начальник Лоры… Он мог потребовать близости под угрозой выговора и даже увольнения. Мог!
— Это Пашка-то? Да он наивен, как голубь. Им вечно друзья вертят, как хотят. И начальники. Заставляют по ночам работать!.. Впрочем, как выяснилось, не они заставляют… Все равно! Ваша жена хищница. Она первая набросилась на него! — парировала Вика. Гузынин грозно сопел:
— И вы защищаете своего мордоворота? С его тупым порочным взглядом? С этим недочеловеческим оскалом? Я даже удивляюсь, как вы — а сегодня я убедился, что вы очень миловидная женщина — могли выйти замуж за такого орангутанга!
— У него прекрасная душа! Он сильный! Он красивый! Зато вы безобразны во всех отношениях. Вот как за вас кто-то замуж вышел — действительно странно! — выпалила Вика и расплакалась. Вернее, начала расплакиваться — голос дрогнул, и горючие роднички пробились в уголках глаз. Но мысль. что вот-вот грубая соленая влага потечет по ресницам и тонко тонированным щекам, а потом придется еще и сморкаться, ужаснула Вику. Она тут же растопырила ресницы гримасой удивления, вскинула подбородок, задышала глубоко и ровно, и вот слезные роднички, взбурлив было, иссякли и сцедились туда, откуда только что поднялись — в измученную Викину душу.
Ничего этого Юрий Петрович не понял и испугался:
— Простите меня ради Бога, — покаялся он. — Я не хотел вас обидеть. Слез я видеть не могу. Поэтому, мне кажется, лучше нам больше не встречаться. Я не стану огорчать свою жену и по вашему наущению стыдить и отчитывать ее. Я люблю ее, люблю нашего сына безумно и не намерен рисковать счастьем семьи по вашей прихоти. Вы чего-то себе напридумывали — у вас богатое воображение, у вас сценический дар. Я все это понимаю. Но вы должны оставить в покое нашу семью, где всегда царили мир и доверие. Попробуйте понять, что…
— Пожалуйста, полюбуйтесь! — сказала Вика сырым, жалким голосом и кивнула в сторону “Спортсервиса”. С крыльца как раз спускались Пашка и Лариска — не вполне в обнимку, но достаточно тесно примкнув друг к другу. Лариска, конечно, разинула свою улыбку в сторону Пашки, а тот ответно сиял, хотя был довольно бледен. Но к удивлению Вики, в “Сааб” Пашка загрузился в одиночестве и резко рванул с места. Лариска торопливо засеменила в сторону остановки маршруток. На минуту она остановилась, загнула ногу, чтоб посмотреть на подошву — очевидно, наступила на что-то нехорошее — и вдруг по касательной ее взгляд упал на рыжий “Москвич”. Сначала она непонимающе нахмурилась, а затем подпрыгнула от радости. С криком “Юрашка!” она ринулась к “Москвичу”.
— Черт! — воскликнула Вика, выскользнула из “Москвича” и, пригибаясь за соседним “Фордом”, попыталась скрыться.
— Вот видите! — крякнул ей вслед торжествующий Гузынин.
Вика выбралась на тротуар, а Лариска с кислой миной устроилась в “Москвиче”.
Когда Вика явилась домой, Пашка был уже там и тоже не улыбался. Он заперся в туалете. Вика сбегала к Шемшуриным, где пропадала Анютка, привела ребенка, поставила суп разогреваться, а Пашка все не покидал места своего заточения.
— Ты не заболел? — крикнула Вика из кухни в коридор, куда выходила дверь туалета.
— Да… вроде… черт! вот тебе и на! — сокрушался Пашка за дверью и поведал оттуда, что обедал в кафе “Ковчег”, съел там какие-то битки по-царски и с тех пор нездоров. Вика посоветовала ему принять таблетки “Загрекс”. Оказалось, что Пашка сжевал уже две упаковки “Загреса”, от чего его стало клонить в сон, но других эффектов не последовало. Домашние средства тоже не помогли.
— Может, “Скорую”? — предложила Вика. Пашка отказался. Он честно промучился весь вечер и угомонился в кровати только в обычное для себя время, после трех ночи. “Какой Гузынин дурак! Обрадовался, что его растрепа домой побежала. Да они просто гадости какой-то наелись, и свидание на складе сорвалось. Завтра все будет по-прежнему”, — думала Вика и ничуть не радовалась, что весь сегодняшний вечер Пашка провел дома. Своим присутствием, жалобами и урчанием в животе он мешал Вике отдаваться ее ежедневной привычной печали о том, что мужа нет рядом. Анютка насмотрелась мультиков и, даже не взглянув на папу, давящегося “Загрексом”, дисциплинированно протопала спать. Зато она страшно разревелась, когда обнаружила пропажу старого затертого зайца. Вика поначалу даже обрадовалась исчезновению столь антисанитарной вещи (из зайца, изношенного до дыр, давно лезла какая-то гнусная синтетическая труха), но ребенок опух от слез, и пришлось рыться в шкафах, ползать со щеткой в руках под кроватями, заглядывать во все углы. Вика уже собиралась бежать к Шемшуриным и искать зайца там (Анютка не помнила, выносила ли сегодня свое сокровище из дома), но заяц вдруг нашелся. Он завалился между стеной и Анюткиной кроватью и сплющился там в большую, неприглядного вида лепешку. Счастливая Анютка эту лепешку обцеловала и мигом уснула. Вика подумала, как мало надо человеку для счастья. Для несчастья, впрочем, тоже. Если потеря гадкого зайца вызвала такую бурю, что же говорить о потере живого, привычного, любимого мужа! И Гузынин точно так же жалеет о своей беспутной Лариске, потому и выдумывает для нее всякие невозможные смягчающие обстоятельства. Давно ли Вика была так же глупа и бегала в сыскное бюро, чтоб разоблачить Пашкиных мнимых мучителей! Поцелуй, виденный сквозь бинокль, убил все ее надежды. Это не флирт, это страсть. Что может ее остановить? Только битки по-царски, и то лишь на один вечер. Ведь наутро Пашка отбыл якобы (Вика ничему уже не верила!) на Блошиную горку утверждать окраску колпачков фонарей вдоль трассы (предусмотренные проектом ярко-оранжевые показались кому-то неэстетичными и внушающими лыжникам уверенность в том, что они непременно и очень скоро свернут себе шею). Явился домой Пашка лишь на рассвете. Его осунувшееся лицо явно указывало на безумную ночь в домике рядом с помойкой, хотя сам Пашка уверял, что его до сих пор донимают проклятые битки.