Какая беда случилась с Пашкой? Поставив мужнины тапочки параллельно коврику и вернувшись на кухню Вика села соображать. Она всегда знала, что бизнес — дело рисковое. Вроде Пашкина фирма с криминалом и не воевала, но сам Пашка, прямой и простодушный, мог вляпаться в любую историю. Только какую? Вложил деньги фирмы в провальное дело? Доверился жулику, а тот обобрал наивных торговцев горнолыжами? Проигрался в клубе “Бамбук” и поставлен на счетчик? Да, что-нибудь в этом роде. Что еще может так Пашку изгонять? Наивность — это и есть толстокожесть. Душевных мук, вроде постыдного Викиного сна, Пашка не знавал никогда. Конечно, ему нужны деньги. Сколько? Вика тут же принялась вспоминать, где, у кого и как много она может достать, запуталась в арифметических действиях, а концы с концами до того не сошлись, что она даже вспотела. Нечего и говорить о том, что слезы давно высохли. Она бросила расчеты только тогда, когда поняла, что очень поздно, а ребенок до сих пор сидит у телевизора. С тем же умилительно-непроницаемым видом Анютка уставилась на экран, который покинули даже самые запоздалые мультики. Теперь там разворачивались обычные ужасы отечественного сериала: известный актер с тупой и злобной физиономией, сделавшей его самой снимаемой телезвездой, душил и раздавливал о стену другого известного актера, с лицом суровым, но хорошим. Позади металась и вопила какая-то полуодетая женская фигура. Такие роли всегда играют стройные дебютантки, а после исчезают с экрана навеки. Куда они деваются? “Беременеют”, — без тени сомнения отвечала Елена Ивановна Рычкова, которая знала все.
— Марш в кровать! — завопила Вика перекрывая крик дебютантки. Анютка жалобно захныкала:
— Мамочка, я только досмотрю, задушит ли Хрипатый Константина!
— Ни в коем разе! Детям такое нельзя смотреть. Наглядишься на Хрипатого и будешь ночью писаться в кровать.
Анютка нехотя встала и побрела к двери, оглядываясь. Хрипатый Константина по-прежнему душил. Его гнусное оскаленное лицо показывали вперемежку с воспоминаниями Константина о светлой любви к той фигуре, что вопила на заднем плане. Влюбленные, разумеется, зачем-то долго бегали по плохонькой рощице, снятой явно в городской черте, а после свалились в траву друг на друга, тяжко дыша и срывая одежды.
Довольно! Марш, марш! — повторила Вика и подпихнула Анютку к ванной. Та недовольно фыркнула. Писанье в кровать после сериалов казалось не более правдоподобной страшилкой, чем прыщи от шоколада.
Борьба с Анюткой немного взбодрила и отвлекла Вику, но когда дочка сладко засопела — а засыпала она, счастливая, всегда мгновенно — ужас неведомой беды настиг и пробрал тошнотворной дрожью. Давно было одиннадцать, а Пашка не появился и даже не позвонил. Не позвонил! Он, бывало, застревал на каком-нибудь сложном монтаже, или мчался приводить в порядок попорченный мощным дилетантом тренажер, или принимал пришедший заполночь контейнер с бейсбольными шапочками — все могло быть, но правильный Пашка всегда звонил домой и на понятном им двоим лапидарном языке сообщал о задержке. И вот сегодня он молчит. Значит, он не может позвонить?
Вика выключила свет и припала к оконному стеклу, пытаясь разглядеть на тротуаре знакомую фигуру, шагающую от автостоянки. Ночь стала густо-синей. Дом напротив чернел безобразной горой и мелькал огоньками — желтыми и розовыми в тех окнах, где горел свет, и дергающимися пестрыми там где смотрели телевизор. Тротуара совсем не было видно, и Вика, накинув куртку, вышла на балкон, на колючий весенний холод. Она перегнулась через перила. Кое-кто проходил еще внизу, странно громко шаркая ногами по асфальту, но все это были чужие, ненужные, не туда стремящиеся люди, хотя издали, когда они появлялись из-за угла, Вика всех их принимала за Пашку и радостно вздрагивала. Потом она стала вздрагивать чаще и совсем без причины. Ночь почернела, огней в соседних домах стало меньше, зато все звуки слышались отчетливей и яснее. И шарканье прохожих внизу, и сдавленный шепот и хихиканье на балконе где-то ниже справа, и далекий лай собак. В каком-то доме тягуче, бесконечно, жутко пели пьяными голосами. Вика дрожала, пока наконец не поняла, что страшно замерзла. Дневные жаркие и громкие капели теперь застыли. С бельевой веревки свисала стеклянная бахрома сосулек. В самую длинную иглу-сосульку даже продета была бледная нитка — это сквозь нее просвечивала небольшая звезда.
Вика вернулась в квартиру и бросилась на кровать. Под одеялом было холодно так же, как на балконе. Только лицо горело от ужаса и недавних слез. Спать Вика не могла, все время вскакивала и терла глаза, которые колол под веками крупный кровавый песок. Она глядела на равнодушно светящийся циферблат ленивых часов, бегала к входной двери, открывала ее и выглядывала на мертвенно тихую лестницу. К четырем часам она совсем измучилась, и ей уже наяву чудился несчастный окровавленный Пашка, привязанный к стулу, а рядом с ним зверообразный Хрипатый с огромнейшим ножом. И Пашка, раздавленный шальным лимузином в своем “Саабе”. И Пашка без сознания на серой, испятнанной, казенной простыне. Вика хотела, чтоб скорее наступал рассвет, но его все не было. Неподвижная тишина и глухая темнота длились бесконечно, как на полюсе.
В полседьмого Вика взяла телефонный справочник. Вообще-то она читала его всю ночь и даже положила закладочки там, где были больницы и милиция. Она по разным фильмам знала, что надо сначала звонить в морги, но телефонов моргов в справочнике почему-то не было. Набрав, как ей показалось, подходящий номер, она залепетала прерывистым голоском:
— Алло, это горбольница номер один? Мне нужен телефон вашего морга…
В трубке что-то громко и сопливо чавкнуло и сказало:
— Что-то?
— Это больница? — спросила Вика еще тише и писклявее.
— Это квартира Кушнир! А вы бы…
Чавкающий голос Кушнира сказал Вике что-то такое, в чем она ни слова не поняла, хотя была природно русской с университетским образованием, отлично знала английский язык, неплохо немецкий и даже частично французский со словарем. По следующему медицинскому номеру Вику послали более членораздельно, а по третьему пообещали замочить. Вика испуганно уставилась на телефон. Номера она набирала очень старательно. Не могли же во всех медицинских учреждениях сидеть сплошные Кушниры и патологические ругатели! Вздохнув, она снова взялась за телефонные кнопки. В одном из очередных потоков мата наконец вынырнула и мелькнула одна вполне человеческая фраза: “Да нету здесь давно никакой милиции!” Вика посмотрела на обложку справочника — так и есть, шестилетней давности. Да за это время всё тысячу раз могло поменяться! Значит, просто номера другие, надо узнать их через справочную.
Первый же сообщенный справочной телефон горбольницы номер один сорвал с потели осатаневшего Кушнира. Услышав его сиплое сморканье, Вика в ужасе отпрянула и бросила трубку, но тут же запросила в справочной телефон другой больницы, номер пять — от греха подальше. Она снова попала в квартиру, но в ответ на ее робкие извинения шамкающий немолодой голос заинтересованно спросил:
— Морг-то тебе зачем? Мужа нету дома? И давно?.. И-и, милая, это тебе надо в бюро несчастных случаев позвонить. Все они, сердешные, там: и утопленники, и удавленники, и те, что жилы себе режут. Если какие выжили и в лечебнице лежат, те тоже значатся. И которые в отделение попали — задрались, морду кому побили. И которые, сердешные, в вытрезвителе. Всех сортов мужики. Мой пень старый как загуляет, туда завсегда звоню. Записывай, милая…
Еще говорят, что не осталось в мире чутких отзывчивых людей! Помимо задушевной старушки, рассказавшей об удавленниках, обнаружились добрые души и в бюро несчастных случаев. Хрустальный девичий голосок запросил Пашкины приметы и долго молчал, роясь в базе данных.
— Скажите, а есть у гражданина Царева в нижней части живота татуировка в виде обнаженной женщины? Нет? А множественные шрамы в области грудины? А грушевидное родимое пятно под левым глазом? Тоже нет? Как жаль! Тогда у нас не значится. Вы после обеда позвоните, может быть его подвезут, — проворковал голосок, после чего Вика снова разрыдалась. Она и представить прежде не могла, сколько слез способна вылить за одни сутки. И все-таки пришлось умыться, отправить Анютку в школу, а самой тащиться в “Грунд”.
В то утро выдержанный стиль фирмы, красота ее интерьеров, пружинистая бодрость ее сотрудников были Вике непереносимо тяжелы. Она старалась идти ровно, пощелкивать каблучками, улыбаться, но, похоже, выглядело все это неубедительно. Обращенная к ней улыбка Гусарова казалась подозрительной и сдержанно каннибальской. “Шьет-таки мне, идолище, критические дни”, — подумала Вика с тоской.
— Ты на себя в зеркало глядела? — сразу спросила ее Елена Ивановна и потащила в курилку, где сунула под нос свое зеркальце, густо запорошенное пудрой и табачными крошками. Смотрелась Вика в самом деле куда бледнее своих двадцати восьми лет.
— Дома что? — как всегда спросила Рычкова.
Вика молчала. Ей было ясно одно: Пашки нет в живых. Или он очень плох и неизвестно где. Как такое сказать? Весь день Вике страстно хотелось позвонить в бюро несчастных случаев и узнать, не подвезли ли Пашку, но телефон-автомат для личных звонков привинчен был между пилонами, как раз там, где по словам Елены Ивановны, вделана телекамера. Значит ее будут видеть и слышать. Заикнуться при таких обстоятельствах о кошмарном бюро? Никогда! Зато когда рабочее время кончилось, Вика стрелой помчалась к выходу. Без всяких ритуальных улыбок. Уносясь прочь, она боковым зрением заметила сунувшиеся ей вслед настороженные лица и голубоватые рубашки Смоковника с Гусаровым. Пусть!
Ворвавшись в квартиру, она бросилась к телефону. В соседней комнате привычно визжали, орали и мелькали розовым и лиловым Анюткины мультики. Но присутствовал и еще один звук: ровное шуршание душа в ванной. Вика замерла. Вскоре сквозь шуршание донеслось несколько неопределенных баритональных нот.
Пашка пел в ванной.
Он всегда пел в ванной. Слуха у него не было, слов песен он не знал и обходился обычными для себя односложными “е-е” и “пам-пам”, но пел всегда. И сейчас он пел в ванной! Он! Живой! Одновременно с осознанием этого факта Вика различила в полутьме прихожей Пашкину куртку на вешалке и Пашкину папку на тумбе. Живой! Но огромное облегчение, испытанное в первую минуту, быстро таяло и вырождалось в тупую обиду. Когда Пашка вышел из ванной, Вика снова была совершенно несчастна. И Пашка был не такой как всегда. Обычно посещение ванной делало его свежим, как роза. Теперь же, хотя щеки и раскраснелись, лицо выглядело осунувшимся и помятым. И глаза его были пусты.