Никсон встретился также с председателем КГБ Владимиром Крючковым. В отличие от Примакова Крючков не притворялся реформатором.
— Я по горло сыт демократизацией, — сказал он и добавил, что основные интересы Соединенных Штатов и Советского Союза все еще находятся в «глубоком конфликте».
Говоря о согласии Советов на объединение Германии, Крючков сокрушался по поводу «нашего пристрастия к кратчайшим историческим путям» и предостерегал, что «демократия не заменяет закон и порядок». Он признался, что у них с Горбачевым появилась привычка «слишком часто спорить», и подозревал, что в один прекрасный день советский президент уволит его, чем раз и навсегда положит конец их спорам.
Никсон также встретился с Борисом Ельциным и был немало удивлен, узнав, что российский президент выступает за ряд быстрых, радикальных и всесторонних мер по внедрению экономики свободного рынка. Ельцин сознавал, что прекращение субсидий и высвобождение цен вызовет инфляцию, а закрытие убыточных предприятий приведет к массовой безработице. Однако он не сомневался, что граждане готовы мириться с этими трудностями.
По его мнению, «ключом» к подобным реформам могли стать демократические выборы президента России, которые он намеревался провести и выиграть в июне.
— Люди должны понимать, что, выбирая своих лидеров, сами участвуют в процессе, ведущем к трудным, но необходимым мерам, — сказал он.
Вице-президент Геннадий Янаев сообщил Никсону — правда, без особого энтузиазма, — что следующим этапом в советской политической драме будет союз Горбачева с Ельциным.
— Горбачев может сделать шаг навстречу Ельцину. Фактически у него нет другого выбора.
Он добавил, что лично беседовал с ельцинскими депутатами «о том, как оба наших лидера могли бы объединиться».
В Кремле, в той же комнате, где когда-то он вел переговоры с Леонидом Брежневым, Никсон встретился с Горбачевым. Он был потрясен переменой, происшедшей с советским руководителем за минувшие пять лет со дня их первой встречи. Тогда Горбачев излучал уверенность, сейчас выглядел подавленным, затравленным, изможденным.
Горбачев пустился в длинный монолог о том, что слишком быстрый процесс реформ в Восточной Европе лишил людей социальной защищенности, не дав взамен преимуществ рыночной экономики. Никсон сменил тему, спросив, постоянной ли будет новая линия Горбачева, направленная на примирение с консерваторами?
— Нет, — ответил Горбачев, — мы свернули на окольную дорогу… но она обязательно выведет нас на главный путь.
Проводя очевидную аналогию с модными когда-то в Соединенных Штатах рассуждениями о старом и новом Никсоне, советский руководитель заявил, что он остался «старым Горбачевым». Он признался в своей готовности сотрудничать с Ельциным, но оговорился, что с российским президентом «трудно иметь дело».
Накануне отъезда Никсона из Москвы члену его делегации Дмитрию Симесу позвонил Юрий Зимин — высшее должностное лицо КГБ, — отвечавший за связь с группой Никсона. Симес — гражданин США, родившийся в Советском Союзе, — был кремленологом в Фонде Карнеги за мир между народами. Они договорились встретиться в гостиничном номере Симеса.
Войдя в номер, Зимин сказал, что у него есть сообщение для Ричарда Никсона от Крючкова. Сообщение состояло в том, что Горбачев, возможно, скоро будет свергнут парламентом Верховного Совета — под председательством старого друга Горбачева Анатолия Лукьянова, — которому надоели бесконечные пререкания между Горбачевым и Ельциным, и он решил взять власть в свои руки. Никсону следует знать, что в этой борьбе за власть Лукьянова поддержат военные и КГБ.
Если это сообщение и в самом деле было от Крючкова, то шеф КГБ, вероятно, пытался через Никсона предостеречь Буша: свержение Горбачева сторонниками жесткой линии неизбежно, и Соединенным Штатам лучше примириться с этой реальностью. По возвращении Никсон все рассказал Бушу и Бейкеру, но ни президент, ни госсекретарь не придали этому особого значения.
Тем временем в российском парламенте фракция сторонников жесткой линии, встревоженная возросшим влиянием Ельцина, развернула бурную деятельность по обеспечению достаточного числа голосов среди депутатов, с тем чтобы на сессии, назначенной на четверг, 29 марта, сместить Ельцина с поста лидера парламента. В ответ на это сторонники Ельцина объявили о проведении в тот же день митинга в центре Москвы.
Борис Пуго предупреждал Горбачева, что, если не предпринять суровые меры, «толпа совершит насильственный государственный переворот». Ведь митинг — это прямой вызов личному авторитету Горбачева, и на этот вызов надлежит ответить так, чтобы все воочию убедились — власть советского президента по-прежнему велика.
С согласия Горбачева премьер-министр Валентин Павлов издал указ, запрещающий любые массовые демонстрации в столице в течение следующих трех недель. Горбачев подкрепил этот запрет вводом войск и танков в столицу.
Яковлев пытался убедить его отказаться от этого курса на конфронтацию, говоря, что демонстрацией силы не удастся запугать демократическую оппозицию, что такие действия лишь подтвердят широко распространенное мнение, будто Горбачев от отчаяния окончательно и бесповоротно переметнулся к консерваторам. Яковлев напомнил, что в течение вот уже нескольких месяцев Горбачев предупреждал об опасности конфронтации и взрыва насилия; если сейчас он применит военную силу для подавления демонстрации, то исполнит собственное апокалиптическое пророчество.
Даже если удастся избежать несчастья, говорил Яковлев, открытое противостояние между войсками и мирными демонстрантами пагубно отразится на имидже Горбачева — популярность Ельцина возрастет, а всякая надежда на сотрудничество между центром и оппозицией будет разрушена.
В Вашингтоне, когда Маргарет Татуайлер проводила очередную встречу с прессой в Госдепартаменте, журналисты забросали ее вопросами о том, какие шаги предпринимает администрация, чтобы разрядить обстановку в Москве. Она отправилась к Бейкеру и убедила его высказать протест Бессмертных: «Тогда, если случится худшее, мы, по крайней мере, сможем сказать, что пытались это предотвратить».
Однако когда Бейкер позвонил Бессмертных, то оказалось, что того не будет до конца дня, поэтому сообщение госсекретаря было передано министру иностранных дел на следующий день Мэтлоком. Он сказал Бессмертных, что поскольку предыдущие демонстрации в Москве имели мирный характер, то «трудно понять», почему центральные власти решили запретить эту демонстрацию. А если прольется кровь, добавил он, понять это будет еще труднее.
28 марта, когда 100 тысяч сторонников Ельцина собрались у стен Кремля на митинг протеста против запрета Павлова, 50 тысяч милиционеров и войск МВД ждали на близлежащих улицах, готовые вмешаться. К счастью, митинг завершился мирно. Тем не менее, Яковлев, Шеварднадзе и мэр Ленинграда Собчак сказали сенатору США от штата Оклахома Дэвиду Борену, находившемуся с визитом в СССР, что мобилизация вооруженных сил против демонстрантов была самой большой ошибкой, какую когда-либо совершил Горбачев. По мнению Яковлева, советский руководитель поставил под угрозу не только свои взаимоотношения с Ельциным, но и «свое место в истории».
Как и во время январского кризиса в Прибалтике, Горбачев вновь внял советам Павлова, Пуго, Крючкова и других сторонников жесткой линии. Вскоре помощники Горбачева начали потихоньку внушать журналистам и дипломатам, находившимся в Москве, что якобы их шеф не имеет к этому скандалу никакого отношения; во всем виноваты Павлов и Пуго.
Горбачев сделал выбор в пользу союза с Ельциным и демократами. Во вторник, 23 апреля, он встретился у себя на даче в Ново-Огарево с президентами девяти республик: России, Украины, Белоруссии, Киргизии, Таджикистана, Туркменистана, Казахстана, Узбекистана и Азербайджана.
Формально это была очередная встреча Совета Федерации — консультативного органа, созданного Горбачевым для сохранения единства Советского Союза. На самом же деле заседание напоминало скорее церемонию капитуляции.
Горбачев пошел на соглашение, получившее название «ново-огаревского», которое увеличивало автономию девяти республик, по-прежнему желавших остаться в составе Союза, и расширяло их полномочия в принятии решений общегосударственного характера. Это соглашение также открывало путь для пересмотра нового Союзного договора, который облегчил бы шести другим республикам — трем Прибалтийским, Армении, Молдавии и Грузии — выход из Советского Союза.
Результатом ново-огаревской встречи стала новая политическая инициатива — «девять плюс один». Из нее явствовало, что Горбачев, представлявший центральное правительство, был здесь в меньшинстве и в еще большей изоляции, чем когда-либо. Безусловным лидером «девяти» являлся Борис Ельцин.
В Белом доме Бушу советовали сблизиться с Ельциным. Эд Хьюэтт полагал, что Соединенные Штаты вели себя слишком «реактивно» по отношению к изменчивой ситуации в Советском Союзе; настало время, говорил он, для политики большего «угла наклона» в сторону республик, включая Россию.
В апреле, прибыв в Овальный кабинет, Мэтлок развернул кампанию по выбиванию приглашения для Ельцина в Вашингтон. Он сказал Бушу, что если Кремль твердо привержен внешнеполитическому курсу, отвечающему интересам США, то республики — не все, но некоторые, в частности Россия, — проводят такую внутреннюю политику, которую Соединенным Штатам также следовало бы поощрять.
Мэтлок отметил, что процесс демократизации в республиках идет интенсивнее, чем в Советском Союзе в целом. Выражая волю народов, республиканские правительства «оказывают давление на военно-промышленный комплекс». Если Соединенные Штаты будут и впредь носиться с центральным правительством, игнорируя республики, это в конечном счете будет играть на руку реакционным силам. Сейчас более чем когда-либо, продолжал Мэтлок, Горбачев и Ельцин нуждаются друг в друге. Несмотря на всю вражду между ними, они союзники поневоле.
— Ни один не может выжить без другого. Их судьбы сплетены. Он вновь попросил разрешения передать Ельцину, что Буш его примет. Президент не возражал, но от каких-либо обещаний воздержался.