— Не ври, не ври, — снова всхлипнула Есения, и я сделал шаг вперёд, перехватил её, обнял за плечи, прижал к себе. Матвей ещё активней закряхтел. Мне показалось как будто бы пружина, которая сжималась на протяжении очень долгого времени в один момент лопнула.
Есения уткнулась мне в плечо лицом, тяжело задышала. Так, словно бы за ней гнались волки.
— Какой же ты, какой же ты… Ненавижу тебя.
— Да я знаю, я знаю, я все разрушил, я все испортил, я один во всем виноват, и Тимур не заслуживает того, что у него отберут мать.
— Как же я тебя ненавижу за то, что больно, за то, что страшно.
— Чего ты боишься?
— Всего, что ты отберёшь детей.
— Я не могу отобрать у тебя детей. Я, наоборот, скорее отдам тебе их, если тебе от этого будет счастье, если дети останутся с тобой и ты будешь прежней, я отдам тебе детей.
— Ну ты же…
— Мне тоже было страшно, и я не знал, как иначе объяснить, что происходило в моей жизни во время беременности. У тебя детей я никогда бы не рискнул отобрать, потому что столько лет прошло, а Тимур помнит почти все. Рассказывает бабушке о том, как вы строили косую аллею. И у него на аватарке на телефоне стоит фотка, где вы со скалодрома оба в шлемах. Я не смог бы ничего сделать, не отобрал бы никогда в жизни Есения, просто поверь мне, поверь мне и прости…
Еся закусила губы. Тяжело задышала, а сердце у неё билось громко так, что я все слышал. Все слышал, все понимал, ей было страшно, ей было больно, она боялась не только за себя, она боялась за детей, и у неё не было различия чужой это ребёнок или родной.
— Знал бы ты, как я тебя ненавижу, — всхлипнула она и, оттолкнувшись от меня, развернулась и медленно пошла в направлении дома.
Я сделал несколько неуверенных шагов вслед за ней, она обернулась, вытерла запястьем нос и хрипло произнесла.
— Но ты все портишь, ты даже ненавидеть не даёшь себя по-человечески, предатель!
Эпилог
Рустам
Говорят, самая длинная ночь в году это ночь зимнего солнцестояния. Я особо не разбирался, когда оно должно было наступить, ведь у меня самая длинная ночь в году была сегодня, когда Есения, развернувшись, сказала, что она даже по-человечески не может нормально меня ненавидеть, потому что я даже всю ненависть умудряюсь испохабить тем, что отдаю все.
И она зашла домой, раздела Матвея, сама переоделась, бросила сумку с вещами прямо в холле, я позвонил тёще.
— Приедьте.
И эти сорок минут, которые ехали до нас мать с отцом Есения, я не знал, что делать, потому что жена снова закрылась и замолчала.
Только когда появилась тёща на пороге, когда я смог убедить Есю отдать Матвея ей, только тогда случилось все в нашей спальне.
За закрытыми дверьми Есения бросалась на меня, лупила кулаками по груди, кричала, что я предатель, изменник, самый ужасный человек на свете.
— Ненавижу,— всхлипывала она, отдёргивая от меня руки и зажимая лицо ладонями. — Ненавижу, ненавижу.
Но лучше пусть она кричит и будет настоящей, чем уйдёт в несознанку и снова замрёт, как муха в янтаре. И когда в обед приехал Тим, то глядя на все, он кусая губы, тихо сказал:
— Она меня тоже бросит.
— Нет, не бросит, — признался я, спустившись на пару минут для того, чтобы принести Есе воды, потому что обвинения, слезы, истерика не прекращались. — Тим, тебя она не бросит.
Потому что она могла спокойно уйти от меня, но она не могла уйти без Тима. Она могла в любом случае забрать Матвея, но без Тима она не могла уйти. В вопросе прощения её остановило предательство по отношению к собственному ребёнку, который не был ей по крови, но которого она всем сердцем считала своим.
И тёща несколько раз приносила Матвея кормить, хотя молоко у Еси так и не появилось, из-за этого она ещё сильнее психовала, а потом…
Потом у меня сдали нервы.
Я показывал ей записи с камер наблюдения, а она отворачивалась, не хотела ничего ни слышать, ни видеть от меня, и тогда я, плюнув на все, просто прижал её к себе, схватил в охапку, да так, что уж у самого кости затрещали.
Я вцепился в свою жену. Сдавил её руками, и она, словно и, боясь и радуясь этому одновременно вцепилась в меня тоже. Сдавила мне шею в объятиях так, как будто бы собиралась переломить, и хрипела, кричала, скулила, ревела.
А я повалил её на кровать, прижал к себе, обнял так сильно, как только мог, чтобы она просто поверила в то, что никогда ничего с ней не случится. Я не позволю, не позволю.
Я целовал тонкую кожу, под которыми бились хрустальные нити вен. Есю выгибало дугой, она шептала:
— Как же ты мог, как же ты мог?
— А я не мог Еся, я не мог, — выдыхал, я хрипло стараюсь убрать с лица её волосы. — Не мог, не мог, я тебя ждал, я к тебе хотел, я с тобой хотел.
И тогда Еся заходилась в новой волне слез и это была самая длинная ночь в году.
Ночь, когда звучали обвинения, когда звучали самые искренние признания и на самом деле люди правы, что не в храме, не в церкви, не в мечети звучат самые искренние слова любви, самые искренние слова любви звучат в тишине ночной. Где крепко повязаны между собой боль, отчаяние, любовь.
Я тогда искренне, обнажая душу, сдирая с себя все оковы, шептал на ухо жене.
— Я не мог тебя предать, я никогда не хотел этого, я знаю, что я поступал дерьмово. Но я боялся, если что-то изменится, если ты второй раз переживёшь тот ужас, который был тогда, я себе этого не прощу. Да, мне проще было бы на себя руки положить. Я не предавал тебя. Я любил тебя с каждым днём только сильнее. Не просто как женщину, не просто как любовницу. Я любил тебя за то, что ты самая нереальная. Ты та, которая смогла растопить лёд от предательства у меня на сердце. Ты та, которая подарила своё сердце ребёнку. Я не мог тебя предать, я не предавал тебя.
Я клялся всеми богами, я признавался раз за разом. А Еся, обессилив, под утро лежала, закутавшись в плед, раскачивалась. И уже осознанно произносила:
— Я тебя за эти две недели перед родами буду ненавидеть всю жизнь…
— Ненавидь, — отвечал я, стоя на коленях перед кроватью. — Ненавидь, главное не будь ко мне равнодушна.
Я не знал, что можно ещё сказать, и поэтому ложился рядом, обнимал её со спины, старался сам укачать.
И самое страшное время перед рассветом, когда тьма, особенно густая, а в ветвях деревьев прячутся монстры, которые сквозь тени проползают в комнату, Есения, подрагивая от всхлипов, шептала:
— Если бы я все знала наперёд, ничего бы не случилось, если бы ты мне что-то объяснил, ничего бы не произошло.
И тогда, в истерике, в какой-то лютой, неосознанной, животной, от страха, от отчаяния трясло меня.
Я рычал, старался сдержаться, закусывал губы до крови. И просто признавался ей в том, что она самая.
— Прости меня, прости меня христом богом, прошу, прости.
Мне уже было абсолютно без разницы в кого верить.
Я просто понимал, что если потеряю Есению, то сердце моё останется с ней, а без сердца жить это ведь дерьмово.
— Прости меня, прости.
— Не прощу! Не сейчас… Но ты отдал мне детей. И за это я буду тебя уважать.
А мне казалось, что моё решение это просто показатель того, что я настолько её люблю, что готов пожертвовать всем, лишиться сыновей, только чтобы она поняла, что моя любовь не пустой звук.
И когда самое страшное время перед рассветом наконец-таки рассеялось, я вытирал слезы с её щёк и заглядывал в глаза, которые увидел чертову тучу лет назад в том разбитом автобусе.
И теперь я шептал ей о том, что есть ангелы не спят, ангелы не спят, потому что они среди нас…
Эпилог
Есения, полгода спустя.
— Ползи, — прошептал Тимур и упёрся указательным пальцем Матвею в пяточку.
Младший развернулся, посмотрел хмуро.
— Ползи, давай, — ещё раз подтолкнул Тимур брата к активным действиям, но Матвей был такой ленивый, это все искусственное вскармливание виновато, потому что вес младший набирал не по дням, а по часам, и поэтому он очень медленно учился переворачиваться, ползать, опираться на ручки. Но на самом деле это было абсолютно не важно, потому что никто его не торопил, никто не топтался рядом и не высчитывал время.
Я скосила глаза на детей. И вернулась к макету большой игровой, в которую мы решили переделать мансарду.
Нет, у нас не было все гладко, у нас не было все как в сказке. Это было тяжело, это было больно, и сейчас, возвращаясь назад на полгода, я не представляю, сколько сил понадобилось Рустаму для того, чтобы выдержать то моё состояние, ту мою агонию, мой страх, мою панику, мою зацикленность. И я была ему благодарна за то, что он нашёл в себе силы на понимание. Но это вовсе не означало, что верить я ему стала безоговорочно, и вопрос подвешенный с его секретаршей рассеялся в воздухе. Нет. Я просто вдруг поняла, что обижаться и дуться можно бесконечно, строить себе замки из песка, бежать, роняя тапки, забирать детей, но, наверное, там, где есть ненависть, не живёт любовь, наверное, там, где стараешься причинить боль близкому, любовь умирает, и, глядя на то, как Рустам, переступая через себя, согласился отпустить со мной детей, я вдруг поняла, что у него любовь живёт, а у меня умирает.
Именно вот это осознание, оно заставило меня остановиться и выдохнуть.
Но я не одела на себя розовые очки.
Я просто решила поступить как взрослый человек, и, возможно, не сегодня, не завтра, не через пять лет или лесчть я смогу без тяжести на сердце самой себе признаться, что он не предавал, и то, что у меня не болит.
Пока что у меня болело.
Несмотря на то, как Рустам относился ко мне, чуть ли не на руках носил, несмотря на то, что к концу декабря у меня появилось молоко, но его все равно было мало, несмотря на то, что Тимур перестал закрываться ото всех, что-то сам себе надумывать.
Я все равно не была бы уверена в том, что поступила правильно, но на самом деле судьёй мне выступит время, которое у нас будет и которое подведёт все результаты.