Битти спрятала записывающее устройство в карман. Она кивнула врачу – и он что-то добавил мне в капельницу. Когда он уходил из комнаты, я заметила у него на лице тень грусти. Она проводила его взглядом, а потом наклонилась надо мной, чтобы можно было шипеть мне прямо в ухо.
– Ненавижу лгунов!
Она устремила на меня глаза, окруженные венками бородавок.
Я чуяла ее старческий запах: смесь нафталина и плесени. Я ощутила, как на меня опускается тяжелый туман. Паника фонтаном забила у меня из-под сердца, но наружу вырваться не смогла.
– Что… вы… мне… дали?..
Я выталкивала из себя слова по одному.
Она выпрямилась и одарила меня мерзкой улыбкой.
– Добро пожаловать в особенный частный клуб приюта номер тридцать семь, – проговорила она. – В отделение карцера.
Глава 24
На следующее утро я пришла в себя на холодном цементном полу камеры, провонявшей плесенью и мочой. Я с трудом села. Правая сторона головы у меня пульсировала болью. Я поднесла к ней руку и нащупала повязку. Я вспомнила врача, швы, разбившуюся машину.
На мне был мешковатый серый спортивный костюм. Тюремная униформа.
В карцере было темно: единственный свет проходил в малюсенькое окно под самым потолком. Сесть было не на что. В крошечной камере было абсолютно пусто. Я встала и привалилась к стене. Из дырки в полу в углу слышался непрерывный сосущий звук. Плотная металлическая сетка, вделанная в дверь, похоже, открывалась для выдачи еды.
Только не говорите мне, что теперь меня ждет именно такая жизнь!
Я разглядывала грязные стены и гадала, похоже ли это на карантин, куда отправили моего папу… умирать. Я вполне готова была поверить, что там на пациентах ставили опыты. Это было ужасно: отправлять людей подальше от близких, чтобы они умирали в одиночку, а затем сжигать и хоронить в общих могилах. До всех нас доходили такие слухи.
Как ни ужасно было маме умирать дома, умирать в подобном учреждении гораздо хуже.
Я оцениваю места, где умирают. Неужели дело дошло до этого?
В тот день я была с ней: мы шли от машины к бакалее, когда увидели высоко в небе взрыв. Он был похож на громадный одуванчик, разваливавшийся на части: дневной фейерверк, который все расширялся, а потом пролился дождем. На нас.
– Назад в машину! – закричала мама.
Мы повернулись и побежали. Казалось, до машины невероятно далеко: она стояла в дальней части парковки. Нам следовало бы бежать в магазин, но теперь что-то менять было уже поздно.
Кто-то у нас за спиной завопил. Я повернулась и увидела бегущую в нашу сторону старушку. Она прижимала ладонь к носу и рту, чтобы не вдохнуть споры вируса. Я не поняла, коснулись ли они ее, успела ли она их вдохнуть. Или она просто паникует.
Мне прививку уже сделали, но все равно, по слухам, некоторые новички после массированного контакта не выживали.
– Беги! – заорала мама.
Она бежала прямо за мной.
Она наставила блок ключа, словно рапиру, – и я услышала сладкий звук отпирающихся дверей нашей машины.
Наша машина, наша защита ждала нас. Я открыла ближайшую дверь и передвинулась по заднему сиденью дальше. Я протянула руку маме.
– Ма!
С широкой улыбкой облегчения она схватила меня за руку. Щеки у нее горели, глаза сияли.
Мы успели!
– Все в порядке, малышка. Уже все хорошо.
Она уже поставила одну ногу в машину, но не успела забраться внутрь: одна белая снежинка со спорами плавно опустилась между нами.
«Снежинка» попала ей на руку. Мама уставилась на нее. Мы обе молча смотрели.
Неделю спустя она умерла.
В больницах зараженных не принимали, а все хосписы были переполнены.
Через несколько дней после ее смерти маршалы забрали моего отца, хотя у него никаких симптомов не было и дышал он нормально. Они знали расклад. Но он каждый день посылал нам сообщения – давал знать, что с ним все в порядке.
А потом он написал мне: «Ястребы кричат – время улетать».
Это был сигнал, который он заранее со мной обговорил: значит, нам с Тайлером нужно бежать. За нами вот-вот должны приехать маршалы. Я хотела узнать что-нибудь еще. «Папа, – написала я в ответ, – ты заболел? Они уже знают?»
Но он только повторил кодовую фразу.
Я думала, что снова его увижу. Я думала, что он вернется домой. Я уставилась в грязную стену своей камеры. Из коридора долетели приглушенные голоса. Спустя несколько минут к моей двери приблизились шаги. Дверь отъехала с механическим жужжанием. Битти вошла ко мне в камеру, оставив дверь открытой. Мне видны были ботинки охранника, стоящего в коридоре.
– Тебе лучше?
Из нее так и сочилась ненависть.
Я посмотрела на ее бородавчатое лицо. Оно оказалось даже хуже, чем мне помнилось. На вид ей было миллион лет.
– Меня переводят?
Она захохотала.
– Тебя поселили бы в спальне, но, если помнишь, ты пыталась убить сенатора.
– Меня будут судить?
Я видела сцены судебных слушаний в фильмах.
Она улыбнулась:
– Ты же должна знать: у ничейных несовершеннолеток нет никаких прав.
– Какие-то права есть. Мы же люди, знаете ли.
– Нет. Вы нарушители закона, занимающие жилую собственность, которая вам не принадлежит. Государство великодушно забирает оставшихся без опеки и дает вам жилье. Но ты теперь преступница, так что останешься здесь, в карцере, в самой глубокой яме. И пробудешь здесь, пока не станешь совершеннолетней.
– До девятнадцати лет?
Мне предстоит провести здесь вечность!
Она кивнула, и глаза ее радостно заблестели.
– Тогда тебе дадут бесплатного адвоката. Но, конечно, у них очень много работы и им некогда обеспечивать защиту преступникам вроде тебя. Так что ты почти наверняка окажешься в тюрьме для взрослых.
– В тюрьме, навсегда?
Она лжет. Я постаралась дышать глубже, но из-за вони это не помогало.
– Если переживешь три года в карцере. – Она скрестила руки и снова улыбнулась. – Мало кому удается.
Я постаралась не выказывать своих чувств. Мне не хотелось доставлять ей удовольствие, дав понять, что ее слова творят со мной. Я не собиралась спрашивать про брата, хотя мне отчаянно хотелось узнать, не попал ли он в приют.
Словно читая мои мысли, Битти спросила:
– А где твой брат?
– Не знаю.
Откуда ей вообще стало известно о том, что он у меня есть?
– Возможно, я этим займусь. Если он еще не в приюте, тогда его следует туда определить.
Я старалась, чтобы мое лицо ничего не выражало.
– И я разберусь с тем, что у тебя на голове за пластина. У нас здесь секреты не допускаются.
Она ушла. Дверь закрылась. Я здесь совсем одна? А как насчет других камер? В них нет других девчонок вроде меня? Или они пустуют? Я никого не слышала. Но, может, они просто знают, что лучше молчать.
Я стиснула кулаки. Разве такое может быть законно? У меня не было кровати. У меня не было одеяла. Я сделала полный оборот на месте, осматривая стены. На одной из них оказалась металлическая кнопка. Я нажала ее – и из стены вылезла коротенькая трубка. Вода. Хотя бы вода у меня есть. Я глубоко вздохнула. Повернув голову, я подставила под трубку рот и начала пить. У воды был привкус металла и химикатов, но это все-таки было питье.
Спустя три секунды вода отключилась. Я снова нажала на кнопку, но ничего не произошло.
Это мой дом на три года. Если я выживу. Я стала хлопать ладонями по стене, снова и снова.
На следующее утро у меня все тело болело из-за того, что я спала на цементном полу. Голова у меня болела после аварии, и никакой речи о болеутоляющих не шло. Меня все-таки выпустили на так называемый двор: огороженный кусок голой земли позади здания. В три часа дня мне полагалась двадцатиминутная прогулка. Обычных девочек выпускали на час, если они не работали где-нибудь вне приюта.
Во дворе кружила чуть ли не сотня девчонок. Некоторые играли мячом или палками, но большинство ходили группами по двое-трое и тихо переговаривались. Я всматривалась в толпу, пытаясь найти знакомое лицо, и тут кто-то похлопал меня по плечу.
Я думала, что это миссис Битти, но это оказалась Сара – та девочка, которой я пыталась подарить свитер.
– Кэлли! Что ты здесь делаешь?
Ее лицо было огорченным.
– Меня арестовали.
– Ой, нет! Что ты сделала?
– Ничего.
Ну вот я и превратилась в обычную правонарушительницу: не хочу признаваться в своем преступлении. Но так было проще, чем пытаться что-то объяснить девочке двенадцати лет.
– Так это ошибка?
– Серьезная ошибка.
Она опасливо покосилась на охранников, дежуривших по всему периметру двора, и взяла меня под руку.
– Нам лучше не стоять на месте. В карцере жутко? Неужели еда может быть еще хуже, чем у нас?
– У вас она черная и жидкая? – спросила я.
У меня забурчало в животе.
Она покачала головой.
– Послушай, Сара, я ищу брата. Его зовут Тайлер. Ему семь лет. Вы когда-нибудь видите парней?
– Иногда нас собирают для какого-нибудь сообщения. Или из-за чего-то на нас поорать. А он здесь, в тридцать седьмом?
– Не знаю. Не исключено.
– Я поспрашиваю. Но ничего не обещаю.
На нас налетела пара девиц, притворяясь, будто это вышло случайно. Я остановилась и посмотрела на них. Ближе ко мне оказалась забияка, которая налетела на меня рядом с домом и украла супертрюфель. На правой руке у нее остались шрамы: она тогда ударила кулаком по асфальту, метя мне в лицо. Я в тот вечер возвращалась после визита в «Лучшие цели». С тех пор изменилось очень многое, но не агрессивность этой разбойницы.
Она удивилась моему новому улучшенному лицу, но все-таки меня узнала.
– Это ты! – прошипела она. – Береги свое смазливое личико!
– Ну ее, Кэлли!
Сара потянула меня прочь.
– Пока, Кэлли!
Забияка с удовольствием растянула мое имя, показывая, что теперь она его знает.
Мы обменивались враждебными взглядами, пока наши спутницы растаски