Ранее мы убедились в этом, после того как нам выпала возможность поговорить с Далай-ламой о состояниях медитации и соответствующих им состояниях мозга, которые один опытный мастер продемонстрировал в лаборатории Ричи. Когда тот выполнял определенные виды медитации, например сосредоточение или визуализацию, снимки мозга показывали разную картину для каждого медитативного измененного состояния.
«Это очень хорошо, — сказал Далай-лама. — Ему удалось проявить некоторые признаки способностей йогинов». Под этим он имел в виду интенсивную медитацию на протяжении месяцев или лет, которой занимаются йогины в гималайских пещерах, в противоположность банальной фитнес-йоге, пользующейся большой популярностью в современном мире[49].
Но затем он добавил: «Настоящий признак мастерства заключается в том, что медитирующий дисциплинирует ум, освободив его от негативных эмоций».
Это правило оставалось неизменным еще до появления «Висуддхимагги»: неважно, каких высот ты достигнешь, — важно, кем ты станешь.
Ломая голову над тем, как связать карту медитации со своим опытом и затем с общепризнанными немногочисленными научными доказательствами, мы выдвинули гипотезу: «После» — это «до» для следующего «во время».
Поясним эту идею. «После» относится к устойчивым изменениям благодаря медитации, которые возникают после сеанса медитации. «До» означает состояние, в котором мы находимся в самом начале, перед медитацией. «Во время» — это то, что происходит при медитации, временные перемены в нашем состоянии, которые проходят после сеанса медитации.
Другими словами, регулярная медитация приводит к выработке устойчивых черт — к «после».
Нас заинтриговала возможность биологической реакции, при которой регулярная практика приводит к стабильному формированию весьма позитивных черт вроде доброты, терпения, присутствия в настоящем и расслабленности вне зависимости от любых обстоятельств. Мы утверждали, что медитация была инструментом для выработки подобных полезных качеств существования.
В 1970-х годах мы опубликовали статью в одном из нескольких научных изданий, заинтересованных в экзотических темах вроде медитации[50]. Статья освещала наши первые мысли об измененных чертах, хотя и основывалась на неубедительной научной базе. Отчасти мы применили принцип «Вероятность — это не доказательство»: то, что мы имели, было возможностью, но малоприменимой в качестве вероятности. Доказательств же вообще не было.
Когда мы впервые написали об этом, в нашем распоряжении не было ни одного проведенного научного исследования, которое содержало бы необходимое доказательство. Лишь спустя долгие десятилетия после публикации статьи Ричи выяснил, что состояние «после», характерное для мастеров медитации, очень отличалось от того же состояния у людей, которые никогда не медитировали или медитировали мало. Оно было показателем измененных черт (мы подробнее рассмотрим это в главе 12).
В те времена ни один представитель психологии не говорил об измененных чертах. К тому же наш исходный материал был очень непривычен для психологов: древние руководства по медитации, тогда с трудом добытые в далекой Азии, наряду с личным опытом ретритов по интенсивной медитации и случайными встречами с опытными мастерами. Мягко выражаясь, мы были психологами-выскочками — или чудаками, кем нас, несомненно, считали некоторые из коллег в Гарварде.
Наше видение измененных черт совершило рывок за пределы психологической науки тех лет. Рисковое дело.
Наука наверстывает упущенное
Когда исследователю с богатым воображением приходит в голову новая идея, запускается цепочка событий, очень похожих на естественный отбор в процессе эволюции: при тщательных опытах оцениваются новые идеи, устраняются плохие гипотезы и получают распространение хорошие[51].
Чтобы это произошло, науке нужно уравновесить количество скептиков и новаторов — людей, которые закидывают широкие сети, творчески подходят к делу и мыслят категориями «а что если…». Паутина знаний растет благодаря проверке первоначальных идей, подброшенных мыслителями вроде нас. Если бы наукой управляли лишь скептики, в мире не было бы инноваций.
Экономист Йозеф Шумпетер стал известен в современном мире благодаря разработанной концепции созидательного разрушения, согласно которой новое на рынке разрушает старое. Наши ранние догадки об измененных чертах являлись тем, что Шумпетер называл видением: интуитивным действием, которое придает направление и энергию аналитической деятельности. «Видение позволяет взглянуть на вещи под другим углом, — говорил он, — таким, который не найти в фактах, методах и результатах предшествующего состояния науки»[52].
Конечно, в этом смысле у нас было видение, но практически не было методов или данных для исследования подобного ряда измененных черт. Мы понятия не имели, какой механизм мозга позволяет осуществить такую глубокую перемену. Мы были преисполнены решимости найти доказательства, но находились в годах от обнаружения критически важной научной составляющей в этой головоломке.
Данные нашей диссертации были слабыми — на самом деле очень слабыми. Они поддерживали идею, что чем больше вы работаете над выработкой медитативного состояния, тем более устойчивое воздействие на вас окажет эта практика после сеанса медитации.
Однако по мере развития науки о мозге в течение десятилетий мы видели рост аргументов в пользу наших идей.
Ричи побывал на первой встрече Общества нейронауки в 1975 году в Нью-Йорке. В ней приняло участие около 2500 ученых, и все были рады тому, что присутствуют при зарождении новой области науки (тогда никто и не подозревал, что сегодня эти встречи будут собирать более 30 тысяч участников)[53]. В середине 1980-х один из первых президентов Общества Брюс Макивен из Рокфеллеровского университета снабдил нас научной амуницией.
Макивен поместил доминантную тупайю на 28 дней в одну клетку с особью, стоящей ниже на иерархической лестнице. Чтобы понять этот сценарий с участием грызунов[54], представьте, что застряли на работе с кошмарным боссом и находитесь с ним круглосуточно на протяжении месяца. Шокирующим открытием в исследовании Макивена стало то, что в мозге подчиненного животного сократилось количество дендритов в гиппокампе — эти отростки имеют важное значение для памяти. Дендриты — разветвленные продолжения нейронов — позволяют нейронам дотягиваться друг до друга и передавать электрические сигналы. Сокращение количества дендритов означает ухудшение памяти.
Результат опытов Макивена, словно небольшое цунами, накрыл науку о мозге и поведении, открыв понимание того, что конкретный опыт может наложить отпечаток на мозг. Макивен нанес удар по святому Граалю психологии: как стрессовые события оставляют устойчивые нейронные шрамы. Факт, что опыт любого рода может оставить след в мозге, до этого момента казался чем-то немыслимым.
Конечно, стресс был в порядке вещей для лабораторной крысы — Макивен просто повысил его интенсивность. Стандартные условия для места пребывания лабораторной крысы были эквивалентом одиночной камеры для грызунов: недели или месяцы подряд в небольшой проволочной клетке и, если повезет, беговое колесо для тренировок.
Сравните эту жизнь в постоянной скуке и социальной изоляции с чем-то вроде курорта для грызунов: множество игрушек, предметов для лазанья, яркие стены, сородичи и интересные места, которые можно исследовать. Такое впечатляющее жилище для лабораторных крыс создала Марион Даймонд из Калифорнийского университета в Беркли. Работая примерно в то же время, что и Макивен, Даймонд обнаружила, что мозг крыс изменился в лучшую сторону. Более толстые отростки дендритов связывали нейроны, наблюдался рост областей мозга, например префронтальной коры, которые важны для внимания и саморегуляции[55].
В то время как работа Макивена показала, что неблагоприятные события могут уменьшить области мозга, работа Даймонд подчеркнула позитивные аспекты. Несмотря на это, ее работа была встречена безразличием, возможно, по той причине, что исследование бросало прямой вызов распространенным убеждениям в данной области. Общепринятое мнение заключалось в том, что при рождении мы получаем максимальное количество нейронов в мозге и затем безжалостно теряем их на протяжении жизни. Считалось, что опыт не имел к ним никакого отношения.
Но благодаря Макивен и Даймонд мы задались вопросом: если такие перемены мозга к худшему и лучшему могут произойти у крыс, может ли правильный опыт изменить человеческий мозг в отношении полезных измененных черт? Может ли медитация быть подобной полезной внутренней тренировкой?
Проблеск этой возможности кружил голову. Мы чувствовали, что в этом было нечто поистине революционное, но прошло несколько десятилетий, прежде чем доказательства догнали наши предположения.
Большой прыжок
Стоял 1992 год, и Ричи нервничал из-за просьбы факультета социологии Висконсинского университета провести крупный внутренний коллоквиум. Он знал, что вступает в центр интеллектуального циклона — борьбы на тему «природы» и «воспитания», которая годами буйствовала в социальных науках. Сторонники воспитания считали, что поведение человека формировалось опытом. Сторонники природы верили, что именно наши гены определяют поведение.
Битва имела давнюю и некрасивую историю — расисты в XIX и начале XX века искаженно предъявляли генетику того времени в качестве научного обоснования для предвзятого отношения к чернокожим, индейцам, евреям, ирландцам и длинному списку прочих мишеней нетерпимости. Расисты приписывали любые задержки в образовательных и экономических достижениях целевой группы их генетической судьбе, игнорируя значительны