своим состоянием, я энергично пожал его левую руку, а затем ущипнул обе его руки так, что на коже остались следы от моих ногтей. Хаксли никак не отреагировал на этот физический стимул, хотя я отслеживал движение его глазных яблок под закрытыми веками и проверял температуру и пульс на любые возможные отклонения. Как бы то ни было, примерно через минуту он медленно положил руки на ручки кресла, где они были до начала этого опыта. Он проделал это очень медленно, дюйм за дюймом, а потом опять стал полностью неподвижным.
По условному сигналу Хаксли легко пробудился.
По его словам, он «потерял» себя в «море цвета», «ощущений», «чувств», «бытия» в цвете, состоянии «чрезвычайной вовлеченности при полном отсутствии самоидентификации». Затем он внезапно пережил процесс потери цвета в «бессмысленной пустоте», только для того чтобы открыть глаза и понять, что он «вернулся».
Он помнил условный стимул, но не помнил, был ли он дан. «Я могу только догадаться, что он был дан по тому факту, что я вышел из этого состояния». Косвенные вопросы показали отсутствие памяти и о других физических стимулах. Он не потер своих рук, не бросил на них даже рассеянного взгляда.
Затем мы повторили процедуру, связанную с цветом, но усложнили ее тем, что по достижении состояния глубокой рефлексии он получал повторные настойчивые команды после пробуждения обсудить книгу, лежащую точно в поле его зрения. Результаты оказались сопоставимыми с предыдущими. Он «потерялся», «чрезвычайно увлекся этим», «это можно почувствовать, но невозможно описать», «это чрезвычайно захватывающее, зачаровывающее состояние погружения в бесконечную перспективу цвета, мягко и нежно, крайне необычайно, более чем необычно». Он не припомнил ни моих вербальных, ни физических стимулов. Он помнил об условном сигнале и, не зная, был ли он подан, не сомневался в этом, снова вернувшись к состоянию обычного сознания. Присутствие книги ничего для него не значило. Но было новое впечатление: он сказал, что переход к состоянию глубокой рефлексии через погружение в цвет по организации процесса сравним, но не идентичен с психоделическим опытом.
И в заключение я предложил Хаксли войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить случаи с телефонным звонком и доставкой срочного письма, на что он ответил, что этот проект будет «не очень плодотворным». Несмотря на неоднократные усилия, он давал одно и то же объяснение: «Мне было нечего делать, и я просто вернулся». Его воспоминания ограничивались тем, что ему рассказывала об этих случаях жена, и все детали были связаны с ее, а не с его собственными переживаниями.
Последнее усилие касалось способности Хаксли включить в свое состояние глубокой рефлексии другого человека. Эта идея его заинтересовала. Ему было предложено войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить что-то из своего психоделического опыта. Он проделал это весьма интригующим образом. Достигнув нужного состояния, Хаксли стал отпускать крайне разрозненные, отрывистые замечания, главным образом обращаясь к самому себе. Так, он говорил, делая короткие записи карандашом на бумаге, которые я быстро ему подсунул: «Самое экстраординарное я заметил, что Как?
Странно я, наверное, забыл, что (записывая) удивительно, как по-разному это выглядит. Я должен посмотреть».
Выйдя из своего состояния, он смутно припомнил, что вспоминал свой прежний психоделический опыт, но что именно он пережил тогда или непосредственно сейчас, в его памяти не отложилось. Он не помнил ни того, что говорил, ни сделанных им записей. Когда я показал ему эти записи, он отметил, что они сделаны так неразборчиво, что ничего нельзя понять. Я прочитал ему свои, но и они не оживили его памяти.
Повторное исследование дало те же результаты за одним интересным исключением. Хаксли выразил бесконечное удивление, когда внезапно заявил: «Знаешь, Милтон, это поразительно. Я использую глубокую рефлексию, чтобы собрать все свои воспоминания, привести в порядок мысли, исследовать размах, глубину своего внутреннего существования, но делаю я это, исключительно чтобы позволить этому осознанию, мышлению, пониманию, памяти включиться в работу, которую я запланировал, не осознавая ничего из этого. Состояние зачарованности ни разу не прерывается, чтобы я успевал понять, как глубокая рефлексия предшествует периоду интенсивной работы, которая полностью меня поглощает. Неудивительно, что у меня амнезия».
Позже, читая записи в блокноте, Хаксли чрезвычайно удивился, узнав, что подвергался физической стимуляции, о которой ничего не помнил. Он знал, что по моему повторному требованию погрузился в глубокую рефлексию, был зачарован и восторгался собственным ощущением затерянности в море цвета, испытывал яркое, бесконечно приятное чувство чего-то важного, что, видимо, должно было произойти. Он несколько раз перечитывал мои записи в попытке оживить хоть какие-то даже смутные воспоминания об этой физической стимуляции. Он осмотрел и свои руки, надеясь обнаружить на них следы от щипков, но их уже не было. В итоге он только и смог сказать: «Поразительно, знаешь, крайне поразительно».
При обсуждении того, что на некоторое время следует отложить дальнейшее исследование глубокой рефлексии, Хаксли опять заявил, что внезапно понял, как мало знает об этом состоянии, несмотря на его частое использование, и поэтому хотел бы изучить это состояние глубже. И особенно его интересуют способ и средства, какими он достигает глубокой рефлексии, то, как она составляет подготовительную форму для поглощенной работы и каким образом заставляет его обрывать ненужный контакт с реальностью.
Хаксли предложил изучить свою глубокую рефлексию в гипнотическом состоянии сознания, используя его в качестве субъекта. Он разрешал прерывать собственное трансовое состояние с целью обсуждения. Это полностью отвечало моим ожиданиям.
Сперва он попросил индуцировать легкий транс, возможно, не один раз, чтобы исследовать свои субъективные переживания. Поскольку ранее ему приходилось бывать сомнамбулическим субъектом, он был совершенно уверен, что этот факт поможет ему почувствовать себя защищенным во время задержки его трансовых состояний на любом уровне, какой он пожелает. Он не воспринял это как простое прямое гипнотическое внушение. Позже, читая мои записи, он изумился тому, как легко поддался явному внушению без осознания его природы.
Легкие трансовые состояния показались ему интересными, но «слишком легко концептуализируемыми». Как он объяснил, это «простое смещение интереса от внешнего к внутреннему». То есть внешнему уделяется внимания все меньше и меньше и больше направляется на внутренние субъективные ощущения. Внешнее постепенно тускнеет, бледнеет, а внутренние субъективные ощущения вызывают все больше удовлетворения, пока не достигается состояние баланса. В этом состоянии баланса у него есть ощущение, что при желании он может «установить связь и воспринять реальность», что сохраняется определенная способность постигать внешнюю реальность, но желания взаимодействовать с ней нет. Ему также не хотелось углублять транс. Ему вовсе не казалось, что нужны какие-то изменения — состоянию баланса сопутствовало чувство удовлетворенности и расслабленность. Он заинтересовался, испытывают ли подобные реакции другие субъекты.
Хаксли попросил меня индуцировать легкий транс различными техниками, некоторые из которых были невербальными. Он точно определил, что результат в каждом случае полностью зависит от внутренних установок. Он обнаружил, что способен принять «дрейфующее» (мое определение) состояние в легком трансе, оставаться восприимчивым к внушениям, в основном отвечая только на субъективном уровне. Он выяснил также, что стремление прямо взаимодействовать с физическим окружением истощает его усилия и вызывает у него желание либо пробудиться от транса, либо погрузиться в него еще глубже. Он также по собственной инициативе поставил задачу проверить свои трансовые состояния. Так, перед вхождением в легкий транс он лично решал, какую тему обсуждать со мной, важную или неважную, в ближайшее возможное время или в совершенно отдаленное. В этих случаях Хаксли обнаруживал, что подобные невыраженные желания препятствуют сохранению транса. Сходным образом любое усилие включить тему реальности, не согласующуюся с его чувством субъективного удовлетворения, ослабляло транс.
Во время транса постоянно сохранялось «смутное, но доступное» понимание, что состояние осознания можно изменить по собственной воле. Хаксли, как и многие другие, с кем я проводил подобные исследования, испытывал сильное желание исследовать ощущение собственного комфорта и удовлетворения, но сразу же понимал, что это может привести его к более глубокому трансу.
Когда я попросил Хаксли понять и объяснить, каким образом ему удается избегать углубления транса, он сказал, что для этого отмеряет заданный промежуток времени, когда он может оставаться в легком трансе. Это позволило ему лучше осознать, что в любой момент он может «установить связь с внешней реальностью», а его чувство личного комфорта и легкости при этом уменьшается. Это обсуждение и повторный опыт раскрыли, что точно сформулированные внушения служат для акцентирования наличия внешней реальности и расширения субъективного комфорта, даже если Хаксли полностью осознает, что говорится и для чего. Похожие результаты были получены и с другими способными субъектами.
В экспериментах с трансом средней глубины Хаксли, как и другие субъекты, с которыми я работал прежде, испытал больше трудностей реагирования на внушение и достижение устойчивого уровня транса. Хаксли обнаружил у себя субъективную потребность погрузиться в более глубокий транс и рациональную необходимость оставаться на среднем уровне. В результате он несколько раз «достигал осознания» окружающей действительности и это инициировало у него легкий транс. Тогда он направил свое внимание на субъективный комфорт и достиг более глубокого транса. В конце концов после повторных попыток он получил постгипнотическое прямое внушение оставаться в трансе средней глубины. Он обнаружил, что ранее действовал со слабой заинтересованностью. По его словам, для среднего транса в первую очередь характерно самое приятное ощущение комфорта и очень смутное, слабое осознание потребности проверить внешнюю реальность. Тем не менее, если он пытался проверить на реальность хоть что-то, транс тотчас ослабевал. С другой стороны, когда он начинал исследовать внешнюю реальность на субъективную ценность, например, мягкость сиденья стула, а не тишину в комнате, то транс становился глубже. И все же и глубокому, и легкому трансам присуща потребность так или иначе чувствовать внешнюю реальность, не обязательно ясно, но как бы то ни было с возможным сохранением ее осознания.