— Я деньги отдам, — заверил он.
— Куда ты денешься, — хмыкнул я, неосторожно повернувшись назад.
— Шелест! Что там у вас с Варёновым за посиделки?! Иди ка сюда.
— Да что ж такое-то сегодня, а?! — Спросил я, поворачиваясь к классу и возводя руки кверху.
Все тихо прыснули, опасаясь нарваться на неприятности.
— Вот и скажи нам, Шелест, что ты понял из рассказанного мной про буржуазную революцию в Японии.
Я почесал затылок. Класс отреагировал адекватно.
Я не «клоунил», но так получалось. Затылок действительно чесался, и рука тянулась к нему автоматически.
— Что я понял? — Переспросил я, и тут же ответил. — Я понял, что во всём виноваты англичане, французы и американцы. Иностранные капиталисты, если короче. Им нужны были рынки сбыта, а японцы их не пускали, вот они и устроили «свою» революцию с помощью «агентов влияния», подкупленных сегунов и подкрепили их позицию своими кораблями. А потом им правительство слепили по своему образу и подобию: пэры, мэры палата общин. Началось то все с интервенции! Как и у нас в Приморье они хотели, в двадцатых. Те же лица на арене: Англия, Франция и США. Да и сейчас в мире постоянно происходят перевороты и «буржуазные» революции. Вон в Никарагуа, например семья Самоса правит аж с 1934 года. Тоже с помощью США свергли революционное народное правительство Аугусты Сандины… Ну ничего, скоро им кирдык придёт.
В классе стояла гробовая тишина.
Историчка откашлялась и молвила:
— К-хе… Фамилия Сандино не склоняется… А так… Очень даже развёрнуто… Даже, я бы сказала, слишком.
Она потянулась за ручкой и пододвинула ближе журнал.
— А что такое «кирдык»? — спросили из задних рядов.
Прозвенел звонок.
Физкультура была моим спасением. Я и так по всем её составляющим был лучшим в классе. И это не бахвальство, а факт. Здесь мне ничего и никому доказывать не надо, думал я, переодеваясь.
— Построились, — скомандовал Сергей Степаныч по кличке «Эс Эс».
Валерка Лисицын за лето вымахал и стал чуть выше меня. Я встал вторым.
— А у Шелеста освобождение, — сказала Мокина. — Он в голову ударенный и на учителей кидается. В кого интегралом, в кого азотом. Смотрите, Сергей Степаныч, как бы он в вас чем-нибудь не кинул.
Мокина имела вид и вела себя, как симпатичная белокурая бестия, и физрук от неё млел.
— Ты, Мокина, почему не переоделась? — Спросил физрук, пялясь на её коленки.
— Я форму забыла. Можно я так позанимаюсь?
Эс Эс облизнулся и махнул рукой. Странно, но раньше я этого не замечал. Пофиг было, наверное, кто как на кого смотрит? А тут, я видел всех. Переглядки, ухмылочки, подмигивания… Да-а-а… Кино и немцы. Вернее — немки.
— Что с тобой, Шелест?
— Да фигня, ангина была.
— Ангина не фигня. Мотор можешь посадить.
— Да я потихоньку. У нас же сегодня волейбол? Вы обещали, — пресёк я попытку физрука изменить слову.
— Обещал… Да… Канат надо сменить. Обещали леса подвести. Думал вы через коня попрыгаете, в длину.
— Канат мы сменим.
— Как? — Удивился физрук.
— Я залезу и сменю. На руке повисну…
— Ты, Шелест, точно стукнулся. Не получится у тебя.
— Я же альпинист.
— Никакому альпинисту это не под силу.
— Спорим? — Обнаглел я.
Физрук опешил.
— На что?
— Я буду до конца учёбы полы у вас мыть в каморке и прибирать.
Физрук прищурился и хитро скривился.
— В святая-святых нацелился?
Уборщица наотрез отказывалась прибирать в тренерской, и выносить бутылки.
— Заманчиво… — он поскрёб подбородок пальцами и прошептал. — С условием конфиденциальности.
— А то… — прошептал я.
— Действуй. Все бегом марш. Тридцать кругов.
Такой факт имел место в моём прошлом, но тогда я канат не заменил. Я почему-то возомнил, что забравшись наверх, я ухвачусь и повисну на металлическом крюке, сниму с него канат, сброшу его вниз и повешу другой, подвязанный у меня к поясу.
Я тогда хоть и не был «стукнутым», но мозгами у меня было совсем плохо. Я представляю себя висящего на высоте восемь метров на одних пальцах безо всякой страховки и пытающегося надеть тяжелющий канат.
В той жизни я, слава богу, не смог снять канат одной рукой, хотя долго пытался. Но тогда и не спорили.
Я пол жизни вспоминал о своей дурости и постепенно придумал, как бы я смог реализовать задумку. Да, в принципе, что там думать. Всё придумано до нас.
— А с меня что возьмёшь? — Тихо спросил физрук.
— Вы позволите нам заниматься в зале ОФП. Факультативно.
— И что за ОФП такое секретное? Приходите и занимайтесь.
— Каратэ, — тихо сказал я.
— Что это?
— Японский бокс.
— Ладно, потом разберёмся. Если не противозаконно, пожалуйста, занимайтесь. Ты вести будешь?
Я кивнул.
— Лады. Даже если проиграешь спор, разрешу. ОФП — наше всё. По рукам?
— По рукам! — Подтвердил я. — мне нужны верёвки, какие сетку волейбольную держат. Есть?
Я знал, что есть. Я их видел в тренерской. Целый моток плетёной капроновой десятки. Хороший такой альпинистский линь.
Получив линь, я навязал двойной беседочный и подогнал его под свои бёдра пропустил через петлю на груди конец и завязал петлю.
Повесив крюк нового каната на пояс я пополз по канату. Забравшись под потолок, я оплёл ногами канат и зацепил петлю страховки за крюк торчащий из потолка, перекинув её через крюк каната и потихоньку отпустил канат, повиснув на верёвочных петлях.
Виселось нормально.
Я поднял канат и продев его сквозь петлю линя, сбросил его вниз. Он аккуратненько так сложился, как змея.
Я висел под куполом цирка и пытался снять подвешенный на поясе новый канат, но одной рукой не получалось. Я кое-как передвинул его на живот и подняв двумя руками, нацепил на крюк.
Снизу раздались аплодисменты. Громче всех хлопал физрук.
Я вцепился ногами и руками в канат, перекинул петлю страховки через него и потихоньку заскользил вниз.
Глава вторая
— Ты знаешь, Михаил, каратэ под запретом. А я думаю, что за бокс такой? Запрещено, да… Как и культуризм. Особым указом.
Я погрустнел. Мне казалось, что не было запрета, ведь в 1978 секции выросли, как грибы. Откуда столько инструкторов тогда появилось?
— Жаль. А самому можно? Хоть ката и связки покручу.
— Самому? — Эс Эс потёр пальцами не очень бритый подбородок. — А почему нет? Я тебе ключ дам от зала и крути своего кота. Только окна надо забелить. Давно хотел, да руки не доходят. Чтобы народ не глазел.
«Ага», — подумал я, — «Не вам хватает тренерской для оргий. Хотя… Какие там оргии? Из-под двери, что на улицу ведёт так ветер свищет, аж сугробы надувает. Колотун зимой в зале дикий».
— Забелю. Легко, — пообещал я. — Только надо с директрисой согласовать.
— Надо, — удивлённо согласился физрук. — Ты такой, разумный стал. Сильно за лето повзрослел. А ты где каратэ освоил?
— Я же за Динамо выступаю. Вот иногда вместе и тренируемся. Подглядел кое что… Распечатки дали.
— Ну-ну. Покажешь.
— А то! Сегодня можно? У меня САМБО сегодня нет.
— На соревнование летишь?
— Лечу.
— Ну, смотри не пролети, — съюморил физрук домашнюю заготовку.
Я сморщился.
Пока мы разговаривали, пацаны натянули сетку. Играли в волейбол плохо. Кроме меня и Грека толком никто играть не умел. Да и ростом почти все мальчишки были мелкие. Я же был метр семьдесят шесть ростом и шестьдесят восемь килограмм вес.
Грек слегка прихватывал мяч, но кто его в этом возрасте осудит, зато хорошо навешивал. Я неплохо резал. У меня получалось «дожимать мяч» кистью и он попадал в площадку, а не в аут. А сегодня ещё стали «получаться» и приём, и подача. Вот мы с ним и «спарились».
— Здорово, у тебя получается кисть доворачивать, — Сказал он, качая головой. — Да и вообще ты за лето… раскабанел.
У Грека все похвалы имели какой-то уничижительный подтекст. Вообще… Это у него всё было самое лучшее, самое новое, самое фирмовое. И об этом он говорил с чувством такого превосходства и так брезгливо кривил при этом рот, что когда-то меня это сильно бесило, но не сейчас.
— Играй давай, а то заменю, — сказал я и пошёл подавать.
В команде были и девочки, естественное слабое звено. Подавай в неё, она сама убежит, или съёжится. Кроме Наташки Терновой. Это была моя соперница по спринту и вообще — прекрасная спортсменка. Я не помнил, занималась она чем-то или нет, но физкультура у неё шла отлично.
В младших классах мы с ней по физкультуре шли ноздря в ноздрю с моим небольшим превосходством. Потом окреп я и покрупнела она. Приняв женские формы она стала отставать от мня в спринте.
Когда я бежал рядом, я специально задерживался на старте, чтобы её обогнать и посмотреть. Её грудь ей очень мешала, мешала и мне. Когда я увидел это колыхание в первый раз, я забыл бежать и что надо обогнать. А бежали на результат.
— Я перебегу, — сказал я тогда Эс Эсу, и он меня понял.
И вот я пошёл подавать на Наташку Терновую.
Один профессор химии нашего политехнического как-то научил меня подачи «сухой лист». Вернее, я у него её подсмотрел, потому что никак не мог ей принять. Она мне ещё понравилась тем, что удар по мячу проводится почти как при прямом ударе открытой рукой и мяч летит без вращения. А если летит без вращения, значит упирается в воздух и начинает вилять. Куда он вильнёт не знает никто. То есть целься в игрока, а мяч сам вильнёт в сторону.
Я специально подгадал нужную расстановку и отправлял мячи Наташке.
— Наташка, лови, — говорил я и бил по мячу.
Она правильно вставала на приём, но мяч в последний момент вилял в сторону.
В конце концов она расплакалась и ушла с площадки. Блин! Я не хотел этого! Я просто шутил. И тут я понял, что пацанские гормоны превращают меня в пубертатного идиота. Я даже «гыгыкать» стал, как все. Охренеть, подумал я, и побежал в девчачью раздевалку, но она была закрыта на щеколду.
Немного поскулив и поныв за дверью, прося прощение, я вернулся в зал, но в игру не вошёл. Как-то всё вдруг надоело. Прошёл азарт. Со мной так часто бывало.