В салоне автомашины было темно. Лишь отблески аварийных фонарей и лампочка красного треугольника, мигая, высвечивали молчаливую картину убийства. Особо «по-тарантиновски» смотрелся вытекший глаз с торчавшей из него спицей, со скрученным в кольцо, тупым концом.
Будь конец острым, это смотрелось бы совсем иначе, а так, кольцо напоминало «очко» пенсне, развёрнутое в мою сторону.
«Какой бред лезет в голову», — подумал я, осматривая салон.
Это был праворульный пятидверный армейский Land Rover Defender. Я на таком ещё не ездил, а давно мечтал.
«Но не сейчас, не сейчас», — успокоил я себя, оглядываясь на багажник за спиной. — «Хотя… Почему не сейчас?»
Я чуть не почесал кровавым кончиком спицы голову, но вовремя опомнился.
Обтерев спицу о соседа слева и вставив её в левый рукав куртки, я откинул спинку заднего сиденья полностью и перелез в багажный отсек.
Через какое-то время все три тела переместились назад, и лежали, прикрытые какой-то тряпицей, а я уселся на водительское сидение и, погасив аварийные огни, включил правый поворот и посмотрел в правое боковое зеркало.
— Твою мать… — Вырвалось от души.
Сзади стояла полицейская машина, и стояла, вероятно, давно.
Увидев мой манёвр, она тронулась следом и, включив маяки и сирену, замигала левым поворотом, требуя остановиться.
Снова пришлось свернуть на обочину и остановиться… Руки лежавшие на руле начали слегка подрагивать.
— «Ну ка, цыц!» — Скомандовала матрица и руки успокоились.
Полицейский приближался медленно. Его чёрный плащ, накинутый на фуражку с околышем в клетку, блестел в свете фар патрульной машины. Я сидел не шевелясь. Просто не хотел быть неправильно понятым в темноте.
Широкий луч фонаря скользнул по окнам и ощупал всё на своём пути, преломляясь сквозь капли и перетекая по креслам, по полу, по приборной доске, по мне. Потом фонарь постучал по мокрому стеклу, не переставая освещать меня.
— Откройте пожалуйста окно, сир, — произнёс приглушённо грубый голос.
— Дождь, господин полисмен, — произнёс я, и неохотно пару раз крутнул ручку, лишь слегка приоткрыв окно.
Ветер моментально сыпанул мелкими каплями в глаза.
— Почему вы так долго стояли, сир? И не вышли из машины…
— Устал, сир. Хотел вздремнуть, но не получилось.
— Будьте добры, ваши документы.
Я машинально откинул солнцезащитный козырёк и дёрнул за верёвочку от водительского и только потом понял, что это не мои документы. Глянув на фото хозяина удостоверения, я мысленно вздрогнул.
С карточки смотрела тёмная физиономия афроамериканца. Или афробританца? Негра, короче… Тут же в плёнку были вложены документы на машину. Вот млин… Лёгкая дрожь побежала по телу…
— Документы в сумке, господин полисмен. А сумка в багажнике.
Она действительно лежала там, вероятно брошенная туда похитителями.
Мне только сейчас, и очень не кстати, пришла мысль, что моя одежда была совершенно сухой. Кроме штанов, конечно. «И как они перенесли мою тушку в свою машину?»
— А это чьи? — Спросил полицейский.
— Машину на аэродроме дали, чтобы домой доехать. Наверное, водитель забыл.
— Это машина принадлежит ВВС США, сир. Как вы это объясните.
— Я пилот-испытатель и сотрудник Фарнборо, сир. Позвольте достать документы? Или свяжитесь по радио с авиадиспетчером.
— Пилот Фарнборо? Вы, сир?
— Да.
Моя усталость истекала из меня.
— У вас, сир, действительно уставший вид и вам точно нельзя никуда ехать. Позвольте, я сяду за ваш руль. Двигайтесь… Куда вам?
— Саут роуд шестнадцать, — произнесли мои губы, и тьма накрыла меня почти таким же мешком, как и ранее.
— Сир, сир, мы приехали, — послышался взволнованный голос. — Проснитесь.
Мои глаза шарили вокруг, ничего не понимая. Мерзкий химический запах словно проник в голову и растёкся по всем извилинам. Меня тошнило. Лицо, перекошенное гримасой брезгливости не нравилось полисмену.
— Вы в порядке, сир? Может в госпиталь? Вы не пьяны?
— Налетался до чёртиков… Перегрузки, господин полисмен, это хреновая хрень…
Открыв дверь и свесившись почти до земли я выплеснул содержимое желудка.
— Вам бы в госпиталь, мистер Смит… — очень неуверенно произнёс полицейский.
Они явно связались с Фарнборо, раз он знал моё имя. Моё имя… Моё имя… «А какое у меня имя?» — подумал я. — «А-а-а… Джон Смит… Он же сказал…»
— Всё, я пошёл, — сказал я и вылез под ночной дождь.
Голова кружилась и меня мотало из стороны в сторону. «Дядюшки» и «братца» дома не было. Они куда-то уехали, о чём сигнализировал выставленный на улицу горшок с засохшим деревом.
Мой мозг выхватывал окружающее вспышками.
— «Может они сканировали меня? Или „качали“» — мелькнула и погасла очередная вспышка.
— А какое сегодня… День какой? — Спросил я полисмена.
— Двадцать седьмое…
— Бля-я-ядь, — вырвалось непроизвольно.
— Что, сэр? — Переспросил полицейский, не понимая мой русский.
— Лезвия на работе забыл. Дома нету. Всё! Пошёл.
Дорога от ворот до дверей показалась вечностью. Я шёл, пытаясь собрать зрение в кучу и вспоминая, что ключи лежат в сумке, а сумка в багажнике рядом с трупами.
— Сэр! — Крикнули мне вслед. — Ваша сумка, сэр.
Сзади послышались шаги, но оборачиваться мне совершенно не хотелось и не моглось.
Почувствовав близкое присутствие сзади, я просто отправил руку за спину, схватился за сумку и потерял сознание.
Глава тридцатая
Снова пахло химией. Не только мозг, но и всё моё тело пропиталось отвратительным тошнотворным запахом. И не только мозг, но и тело подчинялось ему и не слушалось меня.
Но постепенно к внутреннему химическому запаху добавился очень знакомый из детства запах жареной картошки с луком. Её здорово жарил папа. Сало, картошка и много-много лука. И ещё крупно нарезанная морковка…
— Ма-ма, — прошептали мои губы.
— Тихо, сынок, — прошептал мамин голос.
— Сон, — подумал я. — Хороший сон.
Когда снились родители, это был хороший сон. Мы давно не встречались. Эта мысль пробудила к себе жалость, и из закрытых глаз потекли слёзы. Почему-то кроме голоса, образ мамы не появлялся. Сквозь розовые веки пыталось пробиться солнце.
— Это не сон, — утвердился разум, и веки, трепеща, поползли вверх, открывая взору белый побелённый потолок. До боли знакомый потолок. Дом? Мой дом? И лицо мамы… Губы дрогнули в улыбке…
— Ма-ма, — выговорили губы.
Мама улыбнулась. По её щекам текли слёзы.
— Слава богу, — прошептала она.
Мозг шевелился лениво, с трудом вспоминая нужные слова.
— Что со мной? — Наконец-то выдал мозг команду речевому аппарату. Губы непослушно изрекли: Што с мны?
— Слава богу, — повторила мама дрожащими губами сквозь всхлипывания. — Болеешь ты… Какая-то тяжёлая форма лихорадки. Была… Тебя привезли из рейса сразу в больницу рыбаков.
Она, всхлипнув, завыла в голос, потом дрожащими губами продолжила:
— Три месяца под капельницами. Или в коме… Я не знаю… Нас не пускали… Инфекция… Какие-то особые врачи занимались… Из Москвы приехали. Потом отдали домой, сказали, скоро придёшь в себя, инфекции нет… Выхаживайте…
Она снова завыла.
— Вот и вы-вы… выхаживаем…
Глаза закрылись. Я глубоко вздохнул. Пустота в голове и мерзкий виртуальный запах уже не мешали. Мне было пофиг. Я был дома… И рядом была мама.
Тело не хотело восстанавливаться. Оно и так неплохо себя чувствовало, лежа пластом. Мозг тоже, сволочь, не хотел думать. Организм прорастал в диван. И я понимал, что ему быть абсолютным овощем нравится. Прости господи… Не дай бог.
Мной занимались родители. Моим непослушным телом и ленивым мозгом. А мне ничего не хотелось, как в аутотренинге: вам не хочется двигать руками и ногами, не хочется шевелиться. Тёплая тяжесть наполнила ваше тело… Ваше тело свинцово тяжёлое… Лёгкий ветерок овевает ваш лоб… Голова свободна от мыслей. Голова светлая и ясная… И пустая…
Папа сделал систему блоков, и, пропустив через них верёвки, дёргал моими руками и ногами. Он наловчился так, что даже я удивлялся, как они ловко вышагивали в воздухе.
— Это мой тренажёр, — шутил папа. — И тебе полезно, и мне…
Потом он переворачивал меня на живот и продолжал процедуру растягивая меня назад.
— «Органы движения, органы движения…», — часто вспоминал он фразу из фильма «Любовь и голуби».
Потом он делал мне массаж всего тела.
— Ты вставай давай! Нечего разлёживаться! — Бурчал отец, но запах не проходил, а с ним не проходила апатия.
Как-то вечером по телевизору показывали выступление юмориста-сатирика Жванецкого Михал Михалыча. Мне он всегда нравился, и я стал прислушиваться к знакомым дословно юморескам.
— … И почему за окном неподвижно стоят деревья, а под кроватью стучат колёса и выжатый лимон с лапками? Видимо канарейку выдавил в бокал. Будем ждать вспышек памяти или сведений со стороны…
Жванецкий закончил под телевизионные аплодисменты и под всхлипывания моей мамы. Отец тоже крякнул и поднялся с кресла. Он подошёл ближе и спросил:
— Слышал? Похоже, это про тебя… А, Мишаня? Кто так тебя выжал? Что случилось? Это доктора, что ли? Своими лекарствами? Не бывает так… Они тебе весь мозг выжали, как лимон… Ты, это…Не превращайся в канарейку… Мать пожалей.
Последние слова он прошептал, но мама всё равно услышала и, взвыв, выбежала из комнаты и спряталась в ванной. Ушёл и отец.
Я погасил висящий на стене за моей головой плоский торшер, подаренный маме дядей Геной, заложил руки за голову и задумался.
— Лимон с лапками… — вслух произнёс я и хихикнул.
Я вынул из-за головы руки и прикоснулся ими к лицу.
— Бля…Руки… Шевелятся…
Руки схватились за висящие с потолка верёвки тренажёров и попробовали подтянуться. Хрен вам, называется. Но настроение у меня вдруг стало улучшаться. Апатия с каждым рывком ослабевших мышц отступала, зато наваливалась слабость. Тело задрожало и опало на диван. Сердце билось, как несущаяся галопом лошадь. Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык…