Женька тоже ходил в наш клуб разведчиков, хотя и не учился уже в школе. Зная его печальную судьбу мне хотелось её исправить и у меня почти получилось. Если бы не тот кидок Приморских атлетов с Олимпиадой 80…
В этот раз Женьку не взяли на Олимпиаду не потому, что он спился, а… просто так кому-то было нужно. А спился он уже потом…
Глава тридцать первая
Я не стал подписывать ни завышенные калькуляции, ни акты выполненных работ объектов, просчитанных ранее и переданных мне от другого «строителя». Бригады роптали, но до рукоприкладства не доходило. Только однажды мне упал на голову люк. Железный и квадратный, такой, лючок, размером, примерно, метр на метр, вдруг захлопнулся прямо над моей головой. Слегка саданув мне по голове в каске.
Ну, как слегка? Мне чуть не обрезало уши фиксирующей лентой внутренней оснастки, когда сверху по корпусу каски ударило железо. Слабовато была настроена оснастка…
А потом меня вызвали на партбюро управления. И начальника БТО «Суппорт» вызвали. Меня, как истца, Михаила Семёновича, как ответчика. Так и было написано в выписке из повестки собрания. Я, прочитав, хмыкнул.
— Добровольский Михал Семёнович — муж моей подруги, — сказала мама вечером.
— И что? — Спросил я.
— Тебя же на бюро парткома вызвали? Ты же на него жалобу написал?
— Мамуль, не на него и не жалобу. А на коммунистов, которые ведут аморальный образ жизни и покрывают расхитителей социалистической собственности. А то, что меня вызвали на бюро, так пошли они в задницу. На бюро, я конечно, пойду, но больше, чем написал говорить ничего не буду. Не их дело разбираться в хищениях. Их дело воспитывать строителей коммунизма и очищать ряды от извращенцев…
— А есть и извращенцы? — Шутливо удивился папа. — Пассивные или активные?
Я усмехнулся.
— Извращенцев марксизма-ленинизма…
Папа рассмеялся в кулак, тут же вытирая, выступавшие слёзы.
— Ты только не ляпни кому-нибудь в парткоме или на партбюро, — отсмеявшись сказал он. — Звучит очень двусмысленно. Ты только вслушайся: «Извращенцы Марксизма-Ленинизма».
Он снова начал смеяться.
— Так и рождаются шутки для Голоса Америки.
Он всё хихикал и хихикал.
— Хватит вам! — Вскрикнула мама. — Наталья со мной общаться перестанет если её мужа… Того этого…
— Мам, ну я тут причём, если они материалы списывают на наши пароходы, а «шарашат» колхозные пароходы? И все об этом знают… Их всех скоро всё равно пересажают. Я их предупредил, а они тупят. Всё, думают, что так будет всегда… А всё… Расслабон закончился. Контора пишет… По телеку же каждый день предупреждают.
— При Андропове тоже пугали арестами шляющихся в рабочее время, и ничего.
— Не мам… Папа не даст соврать…
— У нас на ТЭЦ тоже СЭБ завели и охрану с петлицами ГБ поставили. Стратегический объект… Хорошо хоть успел самогонный аппарат вынести. Шурику варил. А директора сняли и под следствие… Проверили его машину на выезде с территории… Как он орал, говорят, а его лицом в асфальт положили и машину осмотрели. А в ней всего-то паркет… На дачу вёз… Но паркет дорогой. Специально, говорят, выписывали под директора за валюту.
— Амба директору, — сказал я.
— Мне на вашего директора… С большой горы… Мне Наташку жалко, — заканючила мама.
— Ты себя пожалей, — сказал папа, — и свечку поставь, что твоего мужа не помели с самогонным аппаратом.
— Не замели, — поправил я.
— Чего? А! Да… Надюш… Что уж тут… Сын по правде пошёл…
— Да, как не брать, если ничего в магазинах нет? А если и есть, то зарплаты не хватает… Вон… Хоть краска жёлтая, — она ткнула рукой в пол.
— Надя! — Строго сказал отец. — Ну ка цыц! Зарплату повысили…
— Что? Повысили?! — Вскричала мать. — На двадцать рублей?
— На следующий год снова обещают. И многосемейным за каждого ребёнка доплачивают… Вон наши многодетные, Федосьевы из пятого… По пятьдесят рублей в месяц… На каждого. И по рождению сразу сто рублей дают… Не-не… Ты зря… К лучшему идёт. Точно говорю.
Я усмехнулся. Уж если папа говорит, то это точно так и есть.
Когда в той жизни папа уходил, он мне сказал: «Держись, Миша, дальше будет только хуже». А тут, смотри ка ты… Оптимист, блин.
— Мамуль, я постараюсь вытянуть Михал Семёныча. Там бригадиры рулят. Партийцы, млять, — вырвалось у меня.
Батя моментально звезданул меня ладонью по затылку.
— Не выражайся в божьем храме…
— Ой-ой-ой, — испугался я и покраснел. — Звиняйте…
— Дядя Гена звонил, — сказала мама сразу повеселев. — Про тебя спрашивал. Как здоровье? Про память что-то… Ты что, память потерял?
— Да нет, вроде, — удивился я. — С чего бы это? Спрашивал, не хотел бы ты перейти в ПМП? Заграницу походить?
— Так у них же танкера, — снова удивился я.
— Он говорит, можно мотористом…
— Так я же «не в зуб ногой, ни кукареку»… Какой из меня моторист?
— Он поможет корочки сделать…
— Дизель, это вам не швейная машинка… Что позориться?
— Не, мам… Шугань…
— Что-что?
— Страшно…
— Так и говори! Зачем этот жаргон?
Краткое общение с наркоманами не принесло мне ничего хорошего… Кроме того, что я выжил в тот вечер. Зато они стали меня ожидать каждый вечер и сначала выпрашивать, а потом и требовать с меня деньги. Это меня сильно озлобило, а злость разбудила мой мозг.
Я сначала перестал ездить на служебном автобусе, но эти ублюдки продолжали тереться на остановке, и иногда дожидались меня, когда были при памяти.
Мне раньше было не до них, а Женька, встречая меня раньше, прятал глаза. Сейчас же я опустился в его глазах до его уровня, то есть до уровня канализации…
Всё это мелькнуло в моей голове и моё лицо скривилось, как от зубной боли.
— Извини, мам.
На бюро парткома меня пытались размазать по предметному стеклу и рассмотреть в микроскопе, как особое, вдруг открытое одноклеточное. Сначала расспрашивали про меня: Кто я? Откуда? Как дошёл до жизни такой?
Невысокая кругловатая женщина задала классический вопрос:
— Вы не любите пролетариат?
Я усмехнулся и ответил.
— Я сам — пролетариат. Как мне его не любить?
Постепенно члены бюро, выступая по очереди, распалялись. Они призывали меня к партийной честности и выдержке, ссылаясь на сложность момента.
Удивившись разворачивавшейся травле, мне пришлось напрячь свой расслабленный ум и попытаться сосредоточиться не на защите Добровольского, а себя.
Я стал отвечать на поставленные вопросы цитатами Ленина.
— Владимир Ильич требовал экономию. Он писал: «…Ценой величайшей и величайшей экономии хозяйства в нашем государстве добиться того, чтобы всякое малейшее сбережение сохранить для развития нашей крупной машинной индустрии». И как мы разовьём индустриализацию, если мы не экономим, а наоборот — воруем?
От этих слов взъярилась предыдущая выступающая Жанна Аркадьевна, какой-то там секретарь. Она помнилась мне и по той жизни, но чем она занималась, так тогда и осталось для меня загадкой. Оказалось, она была секретарём по пропаганде и работе с прессой.
Она тоже начала сыпать цитатами из классиков «марксизма-ленинизма» и в конце концов обвинила меня в троцкизме и бухаринщине.
Улучив момент, я позволил себе вспомнить, что Бухарин высоко оценил работу Ленина «Лучше меньше, да лучше», которую процитировал я, и сказал, что Владимир Ильич развивает план союза рабочих и крестьян и с директивой экономии.
— Даже Бухарин понимал это слово — экономия. А как заниматься экономией, когда руководители поощряют бюрократизм, приписки и хищения? И по этому поводу Владимир Ильич высказался: «надо учиться, находить толковых людей…..должностные лица… должны удовлетворять следующим условиям: во-первых, они должны быть рекомендованы несколькими коммунистами; во-вторых, они должны выдержать испытание на знание нашего госаппарата; в-третьих, они должны выдержать испытание на знание основ теории по вопросу о нашем госаппарате, на знание основ науки управления, делопроизводства и т. д».
Секретарь парткома не вмешивался. Его заместители тоже. И в той жизни я считал их умными мужиками, и в этой пока я в них не разочаровался.
Не дождавшись от меня спровоцированных эмоциональных всплесков, Жанна Аркадьевна села на стул, продолжая взрыкивать.
Приглашённые сидели на вдоль стеночки и выходили к столу, за которым восседали члены бюро.
Я и раньше не мог понять, почему кто-то должен стоять тогда, когда другие сидят? Это же не суд… Мне вспоминалось совещание в зарубежной фирме… Его показывали, кажется, по телевизору… Там никто не вставал. У нас же, почему-то, говорящий должен стоять.
Решив идти «до конца», я позволил себе задать вопрос не по теме.
— Товарищи, позвольте спросить?
— Спрашивайте, Михаил Васильевич, — сказал секретарь парткома.
— Если я сяду на стул, как все, члены бюро не воспримут это, как неуважение ним?
По лицам сидящих за столом пробежали совершенно разные эмоции. Видно было секретарь комитета комсомола сначала восхитился, а потом сделал суровое лицо. Заворг парткома Гаврилов закрыл лицо руками и, кажется, едва сдерживал смех. Жанна Аркадьевна побагровела ещё сильнее. И так далее. В общем, равнодушных не было.
Николай Гаянович усмехнулся и проговорил:
— Разрешим, товарищи, присесть Михал Васильевичу перед лицом бюро.
— Вы зря, Николай Гаянович, так интерпретируете моё желание. Это не просьба, а банальное требование равноправия. Почему я должен перед вами стоять? Вы же не судить меня вызвали. Да и партийное бюро не суд. Или всё-таки суд? Откуда у вас, товарищи, этот «аристократический» тон? Не заболели ли вы «комчванством»?
Это я «лупанул» из крупнейшего своего орудия — цитатой из письма Горького — Гладкову. В моих «закромах» лежало много подобных аргументов, коими я и пользовался не ограничивая себя в средствах.
Короче, я вышел из парткома потрёпанный, но довольный. Сидеть перед бюро мне не хотелось, и мой ум вынес меня на свежий Демидовский воздух. Тут подъехал служебный автобус и мои ноги поспешили к нему.